Апрель. 1745.
То, что называется утром, началось ближе к полудню. За завтраком Петр Федорович упорно смотрел в свою тарелку, пренебрегая всеми правилами приличия. Смотреть в глаза Фридриху было боязно. Ночной разговор, объятия во тьме, ощущение тепла под ладонями. И Петр Федорович соврал самому себе, если сказал бы, что ему не понравилось. И это вызывало в нем трепет. Непонятный, необъясненный трепет. Подобное не могло не пугать. Он же не должен, не может чувствовать такие чувства к Фридриху. При этом его в картине мира, если Его Величество и испытывал подобные же чувства, то тот на них имел исключительное право: не все те чувства, что доступны Фридриху - доступны простым, а себя он считал простым по сравнению с Его Величеством. Боязнь бывает разной. Петр Федорович убедился в этом за завтраком. К Фридриху он питал тот самый богобоязненный страх, что питает каждый истинный христианин, стоя пред Распятием. Но вот Елизавета Кристина... ее он и боялся, как мышь боится домашней кошки. Грызун не знает, когда хищница решит размять когти, так и Петр Федорович не знал, что можно ожидать от супруги Его Величества. Она не проронила ни слова за весь день и вела себя более чем сдержанно. И наследника российского престола как-то настораживал взгляд, который она из подлобья бросала на мужа, как будто она знала самый сокровенный его секрет, который неведом даже самой Вильгельмине Прусской. Ни для кого в Европе не было тайной, что старшая сестра из далекого от Кенигсберга и Берлина Байройта знала о происходящем при дворе семьи. Этим вечером русский должен был вернуться в посольство империи в Берлине, а Петр Федорович задумывался над своим путем. Мысль о возвращении в Россию было подобно пыткой, но и задерживаться в Пруссии было немыслимо, злоупотреблять гостеприимством Его Величества - кощунство. В какой-то момент думается "а не повторить ли подвиг деда?" Великого Посольства, конечно, ждать не стоит, но посмотреть Европу, может даже краем глаза посмотреть, как там Родина , родная Голштиния. Петр Федорович не первый год грезил о том, что в миг, когда он примерит на себя корону Российской Империи, первой его волею будет отправить многотысячную армию на Данию дабы воссоединить Шлезвиг и Голштинию. Из мыслей о славном будущем вывел голос Фридриха: - Петр Федорович, как Вы могли от меня, своего друга, скрыть такую тайну? На этих словах Петр Федорович был готов провалиться сквозь землю, уйти с головой в немецкую почву и не возвращаться. Его абсолютно не волновало, что за тайну имел ввиду Его Величество, сам упрек - вот, что заставило сердце трепыхаться от страха. Но беглого взгляда в голубые глаза короля хватило, чтобы найти в их глубине лукавые искорки. - Вот Вы - мой друг, а скрыли день ангела своего. Не по-христиански, не находите? - Ваше Величество, именем Петра меня крестили не по своей воле, и имею ли я хоть малейшее право на празднование именин? - Уверен, что полнейшее право имеете. Ни Господь Бог, ни апостол Петр, чье имя носите, не покарали Вас за это. Петр Федорович в последнюю очередь хотел говорить, что ему до тошноты противно свое имя. Какой он Петр за едва начавшийся век? Третий? Он даже не блеклая тень деда, до него успел посидеть на престоле еще один... несчастный Петр, жертва интриг боярских да оспы. О последнем Петр Федорович старался не думать, его самого чуть не унесла эта хворь, в напоминание о себе оставив рубцы. Слуга, что сопровождал царевича, едва ли не каждый час проверял состояние пудры на щеках, ибо не приведи Господь, что Фридрих хоть на миг увидит этот ужас. - Думаю, Ее Величество не откажет в проведении небольшого раута в честь нашего гостя. Не сказал - отрезал, пронеслось в голове у Петра Федоровича. Елизавета Кристина кивает больше из вежливости, нежели взаправду не отказала. Она давно привыкла, что дружба для мужа превыше супружеского долга. Когда Его Величество на Dutz Trinken пьет с фельдфебелем, то и исчезает ощущение себя монаршей особой. Но разве волнуют ли чувства королевы короля? Ей следовало лишь соглашаться на указы мужа, в который раз думая о том, что королем-солдатом следовало величать Его Величество, а не его покойного отца. У этого буквально каждый аспект жизни напоминал военное действие, и ей приходилось всего-то заменять Цитена. Петр Федорович все же поспешил вмешаться в раздачу приказов. В любой иной момент он бы и слова поперек не вставил, но не в этот раз. - Молю Вас, Ваше Величество, если Вам дорога наша дружба, то оставьте это. Никакие мои именины не будут стоять тех хлопот. - Ну уж нет, Петр Федорович. Я настаиваю. Ему оставалось только кивнуть, понимая что пойти против слова короля на его земле - опрометчиво.***
Когда гость был предоставлен самому себе, Елизавета Кристина поспешила все же удовлетворить свое женское любопытство и узнать у супруга, отчего ж тот так заботлив по отношению к племяннику императрицы вражеского государства. Услышав о вопросе, Фридрих нарочито медленно отложил флейту и посмотрел тем взглядом, которым обычно одаривал офицеров, которые смели оспаривать его решения. Но вопрос не проигнорировал. - Скажите, милая жена, помните ли как Лизавет Петровна пришла к власти? Помните, значит. И какой это уже переворот в России за последний десяток лет? Поймите, мальчик видит во мне кумира, так отчего же за подобную любовь не сделать подарок? Франция и Испания слишком гордятся колониями на юге, так почему же Пруссии не завладеть севером? Фридрих внимательно смотрел в глаза жены, силясь понять, удовлетворил ли ее ответ. Елизавета Кристина лишь ухмыльнулась плану, звучал он до ужаса наивно, который бы придумал мальчишка деревенский, играя с друзьями в войну, но у нее не было причин сомневаться в том, что план Его Величества удастся, его планы слишком удавались, это стало уже закономерностью. Самому же Фридриху было неприятно на душе от таких слов. Ему по правде нравился Петр Федорович, своей неподдельностью и открытостью тот напоминал Катте, невинную любовь, которую погубила глупость молодого тогда еще принца. Понимание всю подлость подобного отравляло душу, но Пруссия превыше всего. Всегда.***
За то время, когда Петр Федорович впервые показался императорскому двору, процедуры сокрытия последствий болезни стала ненавистной. Гурвиц, один из визажистов семьи Романовых, старательно наносил пудру из крахмала, смешивая его с чем-то блестящим для вязкости и большего времени сохранения на лице. После подобной процедуры царевичу тут же становилось дурно, приходилось терпеть подступающую тошноту. После засыхания Гурвиц тут же окрашивал щеки наследника в бледно-розовый, чтобы предать коже "здоровый вид", насколько здоровым может выглядеть лицо, чей цвет схож с посмертной маской. Далее надевался также тщательно напудренный парик. И в конце слуга, довольный работой, приносил зеркало, ожидая скупой похвалы. Каждый раз Петр Федорович, смотря на полностью измененное лицо, задавался вопросом самому себе: - А зачем это все? Все от императоров и королей до низших придворных чиновников знали, что в начале этого года меня поразила оспа. И все знают самое лучшее последствие подобного. Так зачем пытаться делать вид, что все в порядке? Но каждый раз этот вопрос оставался без ответа, и оставалось лишь закрывать глаза, подставляя Гурвицу лицо.***
Неудобно, вот то слово описывающее состояние Петра Федоровича. Ему было неудобно, что все это в его честь, что первый тост посвящен ему. Он нервно кусал внутреннюю сторону щеки и то и дело почесывал кончик носа, стирая слой пудры. Что-то подобное в последний раз было, когда будучи двенадцатилетним мальчишкой он покидал родной дом. При Елизавете хоть и устраивался праздник в его честь, но скорее из вежливости, чем действительно было желание порадовать племянника. Чаще всего Петр Федорович употреблял сверх всякой меры алкоголя, и пара крепких гвардейцев относили его в покои, оставляя до полудня бороться с похмельем. А тут... тут даже пить не хотелось, ощущение праздника пьянило, и даже от Елизаветы Кристины не чувствовалась опасность. Одна композиция сменялась другой и не верилось, что одна ночь отделяет Петра Федоровича до встречи с женой. Не хотелось в это верить, только не сейчас. Разговоры плавно перетекали из одной темы в другую, и по тону речь близилась к обсуждению политики. Фридрих не без доли хвастовства упомянул о перевооружении и желании создать полки более подготовленных бойцов, нежели рядовая армия. - Ваше Величество, не боитесь ли Вы, что я поведаю об этом тетушке? На это Фридрих лишь усмехнулся, отмечая про себя, что действительно рад маленькой дерзости гостя. - Во-первых, мой друг, я Вам верю, а во-вторых, Вы плохо знаете российскую императрицу, если считаете, что у нее не полно шпионов по Европе, и стоит мне заказать хоть один мушкет с укороченным штыком, как она тут же об этом прознает. Впрочем, как и я, если она сделает аналогично. Ее Величество лишь с легкой полуулыбкой ухмыльнулась. Король слишком долго держался от обсуждения любимой темы особенно с понимающим его собеседником. Когда разговоры зашли о преимуществах линейной пехоты, то она, извинившись перед мужем и гостем, поспешила удалиться в свои покои. Слушать разговоры мужчин о военном деле даме не следует. Оставаться наедине с Фридрихом было неловко. Часто их подобные встречи заканчивались чем-то, о чем не расскажешь священнику на исповеди и заставляющее чувствовать себя странно. Петр Федорович старался напрямую не пересекаться со взглядом короля, но это плохо получалось. Особенно плохо учитывая, что Его Величество не сводил глаз с гостя. Ненароком Петр Федорович вновь тянется к носу, надо унять начинающуюся от волнения дрожь в пальцах. Указательный тонким слоем покрыт пудрой, той что когда-то была на лице. - Вы так старательно пытаетесь скрыть Ваши шрамы, и столь же старательно Ваше волнение их раскрывает. Слова отрезвляют, заставляют придти в себя, отнять руки от лица. Петр Федорович со смущением смотрит на короля, не пытаясь даже объяснить свое волнение. Он смотрит на Фридриха, который расслабленно сидел напротив, и понимает, что вот кто в чете Гогенцоллернов кошка, и в чьих когтях он. И царевичу нечего было противопоставить этому. Он не замечает, как Фридрих пересекает расстояние, опускается на одно колено, заставляя Петра Федоровича смотреть на него сверху вниз и затаить дыхание. Его Величество проводит с нажатием большим пальцем по щеке гостя, стирая слой "грима" и оголяя шрамы. Романов инстинктивно втягивает ее, но этот жест остается либо незамеченным, либо проигнорированным. - Дорогой мой, не бегите от самого себя, шрамы - знак Вашей победы над тем врагом, над которым даже Ваш кузен был бессилен. Носите это с гордостью. Ничто так не украшает правителя как победы.