***
Шесть уроков пролетели, на удивление, быстро. Выйдя за пределы школьного двора, Костя и Никита взялись за руки. На улице стоял влажный и холодный ноябрь, с самого утра то и дело, начинался первый робкий снег, но падая, он тут же превращался в грязную жижу под ногами. Деревья стояли почти голые, мелко дрожа остатками листьев и словно стесняясь своего убожества. Чуть поодаль шли Андрей с Серёжей, и Костя время от времени наблюдал за ними боковым зрением. Сергей что-то громко, недовольно и в приказном тоне, говорил своему парню. Тот молчал, потупив голову и виновато кусая губы. Это вовсе не значило, что он совершил какой-то проступок, просто Серёжа мог любую ситуацию обставить так, что виноватым оказывался Андрей, которому легче было прогнуться и признать свою ошибку, чем доказывать правоту. — Как ты думаешь, — спросил Костя, касаясь плечом плеча Никиты, — что заставляет их быть вместе? Если и есть между ними любовь, то далеко не взаимная. В отличие от Кости, Алексеев даже внимания не обратил, кто там идет в стороне. Будто делая одолжение, без особого интереса, он скользнул взглядом по ссорящимся одноклассникам. — Как по мне, то лучше быть одному, чем с кем попало, — отстранённым, бесстрастным тоном произнес Никита, — я бы не позволил так с собой обращаться. — Мне кажется, даже если бы Серёжа попросил его спрыгнуть с крыши, он бы это сделал, не раздумывая… — Ну и дебил, значит, — Алексеев остановился, повернувшись спиной к этой сцене разборок. Рядом с ним остановился и Костя, не желая отнимать руки, которая, для пущей конспирации, находилась в кармане куртки Никиты. Парни часто так делали: и тепло, и приятно, и лишнего внимания не привлекало, — а вообще, хватит переживать за чужие отношения. У нас теперь есть свои… Мрачный и унылый день последнего месяца осени враз засиял для Бочарова яркими красками, стоило ему услышать это короткие «у нас». «Как мало нужно для счастья, — подумал он, сильнее сжимая ладонь Никиты: всего лишь другой человек рядом». — Ни-и-и-к, — мечтательно протянул Костя, подняв на собеседника голубые, с загнутыми кверху ресницами, глаза, — а твоя мама сегодня на работе? Я… хочу… ну… это… В общем, я уже готов… Алексеев удивленно поднял бровь, а на его губах появилась легкая улыбка: — Ты серьезно? — Да, — ответил Костя и смущенно опустил взгляд, покраснев до кончиков ушей, — я хочу полностью твоим быть. Смуглое лицо Никиты просветлело, оживилось, а зрачки вспыхнули неподдельным интересом. У матери сегодня и правда смена в больнице. Даже если бы у нее был выходной, ей вряд ли стало интересно, чем там занимается в комнате её сын, на чьё благоразумие она возлагала большие надежды и по-своему даже гордилась им. А вот в его проблемы она редко вникала, не интересовалась, чем он живет и дышит. Единственным человеком, которому Никита доверял, была его тётка — младшая сестра матери. А теперь он мог приоткрыть душу ещё и Косте Бочарову.***
Секс казался Косте чем-то нереальным и недосягаемым, сродни полету в космос. Он знал, что Артур с Сашей и Сережа с Андреем давно этим занимаются и с белой завистью смотрел на них, как неопытный на посвященных. Но сегодня, кажется, настанет и его черед, сегодня их с Никитой отношения выйдут на новый уровень, и они станут по-настоящему близки. Косте и хотелось заполучить этот пропуск во взрослую жизнь, и было боязно. Неизвестность всегда пугает. Домой к Никите ехали на метро. В переполненном вагоне было жарко и душно, пассажиры шумели, как потревоженный улей. Люди переговаривались между собой, кто-то копался в телефоне, кто-то, склонив голову на спинку сидения, тихонько дремал. Костя с Никитой стояли ближе к выходу, чтобы на нужной станции не пробираться сквозь толпу уставших и раздраженных пассажиров. Боясь потеряться в этой сутолоке, парни накрепко прижались друг к другу. Рука Алексеева находилась на Костиной талии, и, словно невзначай, опускалась ниже. Костя терялся, не знал, куда девать глаза, но не противился и не отстранялся. Когда мальчики подошли к нужному дому, на улице начало смеркаться, кроме того, заметно похолодало. Бочаров промерз насквозь и весь дрожал, но не столько от холода, сколько от страха, предвкушения и возбуждения, а еще из-за того, что соврал матери по телефону, сказав, что зайдет навестить бабушку. «Если они надумают созвониться — мне конец», — думал Костя и корил себя за то, что не смог придумать ничего умнее, но в итоге пустил все на самотёк, решив, что если и влетит от родителей, то пусть позже. Пока Никита делал на кухне чай, Костя рассматривал комнату друга. В ней не было ничего особенного и примечательного: большое окно, обрамленное шторами бежевого цвета, письменный стол с компьютером на нем. Рядом расположился массивный шкаф-купе с витражными зеркалами, в противоположном углу — кровать с двумя ночными тумбочками и кофейный столик на выгнутых ножках. Чай не лез Косте в горло, он механично вливал его в себя, не чувствуя ни вкуса, ни запаха. Никита, быстро расправившись со своим напитком, ближе пододвинулся к Бочарову и приобнял за плечи. Ощутив податливость юноши, ладонь Алексеева сразу же легла на его бедро, слегка поглаживая и сминая плотную ткань джинсов. Несколько секунд они молча смотрели друг другу в глаза, боясь спугнуть что-то очень хрупкое, и наслаждаясь близостью душ и сердец, а не тел. Никита с нежностью поцеловал Костю в лоб, коснулся его родинки над бровью. — Не прячь ее под волосами, она такая красивая, — Алексеев привлек Костю к себе и, поспешно освобождая от одежды, жадно впился в его губы своими. Не разрывая поцелуй и прерывисто дыша, парни вместе опустились на кровать. Оказавшись сверху, Никита переключился на Костину шею, мягко захватывая губами тонкую кожу и слегка задевая ее зубами, от чего Бочаров сначала вздрагивал, опасаясь появления засосов, но потом послушно закрыл глаза и запрокинул голову, открывая больше пространства для ласк. По телу словно расходился электрический ток, каждое касание наполняло сердце Кости любовью и радостью. Ведь это же Никита, его Никита… Ощущая на себе тяжесть тела Алексеева, жар, исходящий от него, Костя все сильнее жался к нему, словно хотел спрятаться или найти у него защиты. Каждое прикосновение обнаженных тел приносило пьянящее удовольствие. Парни продлевали эти ощущения и не спешили, упиваясь каждым поцелуем, игрой губ и рук. Костя больше не смущался ни того, что они оба без одежды и так близко друг к другу, ни того, что ласки Никиты становились все настойчивее и откровеннее. Когда Алексеев стал постепенно входить в него, Костю пронзила такая жгучая боль, что он, рефлекторно зажмурившись, не сдержал вскрик. Казалось, что его разрывало изнутри. — Пожалуйста, не нужно, — жалобно взмолился он, — давай отложим это. Мягко соскользнув с него, Никита прилег рядом и целомудренно чмокнул Бочарова в висок. — Если ты не хочешь, я не буду продолжать, — и посмотрел в его доверчивое и беззащитное лицо, с внезапно погрустневшими глазами и опущенными уголками рта, — не расстраивайся, Костя. Всё у нас еще будет. — Прости меня, — неуверенным, дрожащим голосом проговорил Костя, кутаясь в теплый плед. Юноша только сейчас понял, что в комнате прохладно. Никита больше не согревал его своим телом и был непозволительно далеко — на противоположном конце кровати и молчал, разглядывая мелькающие на потолке тени. Сердился, наверное. А Костя в очередной раз с горечью убедился в собственной никчемности и осознал, что ни на что в этой жизни не годится. — Мне пора, — едва слышно произнес он, поднимая с пола свою одежду. Болезненное возбуждение прошло, растворяясь в разъедающей душу обиде. Вдвойне досадно, что Алексеев не говорил ни слова. Костя молча оделся, привел себя в порядок и вышел в общий с соседями коридор. Со щелчком замка что-то щелкнуло и в мозгу Никиты, и он судорожно схватил Бочарова за руку. Тот ахнул от неожиданности, но сразу же одернул ладонь.***
Хоть часы показывали всего семь вечера, было совсем темно. На небе, в россыпи горсти звезд, сияла желтая, похожая на головку сыра, луна. К ночи ударил слабый мороз, и ветер едва слышно дышал, кружа в воздухе белые хлопья снега. Этот район был намного тише и спокойнее Костиного. Местность юноша знал хорошо, как, впрочем, и весь Киев, но стоило ему подумать, как долго добираться со станции Оболонь до его родной станции Арсенальной, настроение упало ниже плинтуса. Но хоть мама и бабушка не звонили, значит, ложь все же сойдет ему с рук. Слезы катились рекой, прятались в уголках губ, и Бочаров машинально слизывал их языком. Погрузившись в мысленное самобичевание, юноша шел, не разбирая дороги. Сердце переполняли боль, обида и бессильная злость. Его просто использовали, а потом выбросили, как что-то ненужное. В свете фонарей Костя заметил знакомую фигуру. Это был Никита. Он просто стоял у входа в метро и ловил лицом летящие снежинки. Бочаров вмиг забыл, что еще недавно сердился на этого юношу. Удивление взяло верх. — Никита, что ты здесь делаешь? — Костя, осознав глупость вопроса, добавил: — Как же ты опередил меня? — Я тебя тут минут десять жду. Ты бы еще медленнее шел, — лицо Никиты тоже было мокрое, но от снежинок, которые не растаяли только на его бровях. Алексеев тоже заметил покрасневшие Костины глаза, а на щеках слёзы, что все лились нескончаемым потоком, как у обиженного маленького ребенка. — Ну сколько можно плакать, Костенька? Не нужно. Я же люблю тебя. Мне очень жаль, что я обидел тебя. Мы обязательно повторим то, что начали сегодня, и всё у нас получится. Костю бросило в жар, даже пот выступил на лбу. Слова застряли глубоко в горле, и юноша боялся, что если он сейчас начнет говорить, то станет заикаться и нести какую-то чушь. Да и слова тут лишние. Главное, что Никита пришел проводить его. Это было как-то так… По-джентльменски, что-ли… Значит, и правда, неравнодушен. Потеряв счет времени, Костя еще долго всхлипывал на плече Алексеева, словно тот затронул невидимую струну его души, и она порвалась, выпустив наружу накопленные за долгие годы чувства и нереализованное желание быть нужным и любимым.