Пересекая

— Что-то по-бомжатски как-то, — комментирует Чанёль, выкладывая на стол роллы из пакета доставки в непрезентабельных пластиковых упаковках. — Роллы? По-бомжатски? Это что, какой-то оксюморон? — Бэкхён от возмущения даже перестаёт раскидывать вокруг низенького столика подушки, чтобы можно было мягко устроиться на полу. Он вообще считает, что за эти деньги можно было спокойно в Японию слетать за этими сушами. Пока Чанёль продолжает сосредоточенно выкладывать инсталляцию, Бэкхён успевает уже что-то стащить прямо у него из-под рук, не дождавшись даже открытия соевого соуса. — Чем-то ещё помочь? — Заебашь пока романти́к, пожалуйста. Бэкхён встаёт, чтобы выключить общий свет и настроить висящую не стене гирлянду, которую не так давно повесил Чанёль. У неё крупные лампочки, и света она даёт достаточно, чтобы всё было видно, но при этом сохранялась приглушённая атмосфера. А ещё у нее миллион разных режимов, прям как у любимого вибратора. Приходится немного пощёлкать по кнопкам — Бэкхёну нужен самый обычный, чтобы просто горело, потому что от бесячего мигания он отхватит приступ эпилепсии. Наладив освещение, Бэкхён возвращается уже на приготовленное для него место и плюхается перед диваном в ворох подушек поближе к Чанёлю. Тянется сразу к бутылке клубничного соджу, чтобы сделать первый глоток, и тут же морщится от галимого вкуса спирта. — Говно? — со смехом интересуется Чанёль, забавляясь его реакцией. — Ну так. Не сок, конечно, но пить, вроде, можно. Сегодня у них по расписанию вечер алкогольных экспериментов. У Бэкхёна никогда не было компании, в которой он мог бы пить, он даже не знает, как ощущается это самое опьянение, но узнать очень хочется. Нереализованный с годами интерес к подобному баловству всплывает довольно ожидаемо, и Бэкхён предлагает Чанёлю попробовать как-нибудь вместе напиться. — Только поешь сначала, а то тебя развезёт. Хотя твои роллы, конечно, особый сорт извращения. Суши без рыбы. Что это вообще такое? Это не имеет никакого смысла. — Суши без рыбы — это тоже оксюморон. — Наши отношения, я смотрю, в принципе один сплошной оксюморон, — делает вывод Чанёль, распаковывая палочки. — А как я, кстати, пойму, что мне уже достаточно? — невнятно интересуется Бэкхён, впихнув в себя сразу два ролла, чтобы вкуснее было. — Когда перестанешь попадать в рот. — А, ну ладно, думаю, не пропущу. Можно мне пока попробовать что-нибудь твоё? — Могу даже отвернуться, если хочешь. — Да не обязательно, просто не рассказывай никому. — Тут всё равно с жареным угрём почти везде. Я с сырой рыбой не люблю, они не очень. — Ну правильно — выбрал самые дорогие. — Но с сырой рыбой правда невкусные… — Да я шучу. Ешь, какие нравятся. — Ты тоже ешь. Как говорится, курица — не птица, угорь — не рыба. — А женщина — не человек? — Человек. Кроме твоей бывшей. — Молодец, правильно. — Молока хочу, — заявляет Чанёль ещё после ещё парочки роллов. — Тебе принести? — Я всё выглушил ещё как только пришёл. В этом-то и проблема. — Сходить в магазин? — Да нет, просто жалуюсь. Весь день почему-то сегодня молока хочется. — Почему? — Да хрен знает. Залетел, может. — А есть от кого? — Да есть тут один… — Не надо на меня так смотреть, мы всегда в презервативах трахались. Так что это не мой ребёнок. — Ты мне сам говорил, что они не защищают от беременности на сто процентов. Так что, может, и твой. — А ты что, уже готов к ребёнку? — Да, дочку хочу. Можно прямо сейчас. — Давай, может, пореалистичнее что-то? — Ну, вот как финансовая стабильность у меня будет и готов сразу рожать. Они и сами не знают, почему их забавляют подобные шутки. Единственное, что смущает в этом разговоре — Бэкхён бы, наверное, всё-таки хотел сына. Он уже привычно наедается быстрее, и, отложив палочки, сидит молча разглядывает татуировки Чанёля, пока тот ещё занят. Бэкхён любит иногда залипать на них и просто так, но сейчас в голубоватом свете гирлянд детально проработанная графика выглядит особенно завораживающе, походя на какие-то магические руны. На правой руке почти всё предплечье с внутренней стороны занимает абстрактная композиция с изящной геометрией, немного отдающая психоделом. Бэкхён понимает только смысл стрел, протянутых вдоль всего рисунка, будто пронзающие пространство и время — Чанёль по гороскопу стрелец. Пальцы сами тянутся проследить тонкие вязи линий, нагромождение планет и символов, закрученные орбиты, вложенные одна в другую, будто атомные орбитали, образующие на тех самых планетах что-то вроде лунных фаз. — Такой была луна в день, когда я родился, — указывает на одну из них Чанёль. — А это в день, когда родилась сестра. А это мама. На другой руке у самого запястья немного ассиметрично выбит маленький символ древа жизни. Дерево, заключённое на коже в идеальный круг, сверху расплетает свои ветви и листья, а снизу — вековые корни. У самого сгиба локтя — тоже с внутренней стороны — загадочным шрифтом напечатана надпись, о значении которой Бэкхён всегда стеснялся спросить. — Я плохо знаю латынь, что она значит? Давненько Чанёль не слышал тупых вопросов о своих татуировках. Но сейчас его больше волнует, что Бэкхён ещё умеет делать плохо. Летать в космос? — Раньше я всегда отвечал, что надо переспать со мной, чтобы узнать. Бэкхён хрюкает от смеха. — И как? — Тебе лучше не знать, сколько людей в итоге согласилось. — Но я ведь уже переспал. Расскажи. — Она значит: «любви достойна только мама». — Правда? — Нет. У Чанёля не получается сдержать смех, потешаясь над реакцией. Бэкхён ведь каждый раз ведётся, как ребёнок. На всё, что говорит ему Чанёль. Это никогда не надоест. — Прости, просто ты очень милый, — приходится начать извиняться и оправдываться, когда Бэкхён обижено хмурится из-за того, что над ним посмеялись. — Я не над тобой. — Ага, а над кем? — Ну, над тобой, но я же не в плохом смысле. Не обижайся, ну пожалуйста, — канючит Чанёль, притягивая к себе. — Я не обижаюсь, но зачем ржать надо мной, — неразборчиво бурчит Бэкхён, вжатый в лицом куда-то в грудь. — Не буду больше, если тебе неприятно. Прости. — Я просто чувствую себя очень глупо. — Хорошо, больше не смеюсь. На самом деле она значит: «если любишь меня — защищай». Ну или «защищай меня, если любишь». В общем, смысл какой-то такой. — Глубоко, — немного подумав, решает Бэкхён. Немного отстраняется, чтобы снова провести пальцами по буквам, вбитым в кожу, будто они имеют какой-то рельеф и его можно почувствовать на ощупь. — Да, я тоже так думаю. К моменту, когда большая часть оказывается съедена, Чанёль чувствует себя уже немного пьяненьким: кровь приливает к лицу, щёки теплеют. А Бэкхён будто и не пил вовсе. — Мне кажется, я вообще не пьян, — жалуется он, откидываясь спиной на диван. — Тебя, может, просто медленно берёт. Ты нормально выпил, подожди немного. А то потом как накроет, но будет поздно. — Ну когда уже, — Бэкхёну не терпится. — Давай пока поиграем в какую-нибудь алкогольную игру? Только пить больше не будем. — Да, давай лучше раздеваться. — Так не терпится сделать это для меня? — Ой, как будто ты ещё что-то там не видел. Это забавно — смотреть на них обоих, одетых лишь в футболки и трусы, не считая носков Бэкхёна. Было бы ещё что снимать, да. Раньше Чанёль предпочитал ходить по дому в одних штанах, но потом украл чужую идею носить только верх — и так отказалось даже удобнее. Бэкхён вообще-то не любит оголять ноги, как и носить что-то слишком облегающее, потому что это смущает его. Ему всегда хотелось, чтобы его бёдра были тощими, несексуальными и не привлекающими внимания. Но сейчас дома он почти всегда ходит в одной футболке — так он чувствует себя свободнее и привыкает к тому, как выглядит его тело, примиряется с ним и принимает его. Чанёль сначала наслаждался только издалека, а потом попробовал сам и тоже подсел. — Ну что? Играем? — А зачем? — Не знаю, никто обычно не интересуется, зачем. Просто так. Ради веселья. Бэкхён скептически хмурится, но всё же соглашается. — Ну давай. В какую? — «Убить, жениться, трахнуть». — А мы вообще для этого хоть что-нибудь смотрели вместе, кроме диснеевских мультиков? — Я знаю, что мы оба смотрели, — заговорщической взгляд Чанёля будто собирается предложить ему ограбить банк. — «Наруто». — Ну, это классика, — приходится признать. — Хотя не знаю, как я могу с тобой встречаться, если ты не смотрел «Блич». — А ты не смотрел «Ван пис». — Один-один, — тяжкий вздох. — Так, ладно, погнали: Саске, Наруто, Сакура. — Я должен распределить, да? — Ага. — Ну. Убить точно Сакуру, — тут же выносит жестокий вердикт Бэкхён. — Тебя она тоже бесила? — Вообще пиздец. А из оставшихся… не знаю, ни на ком не хотел бы жениться. На Наруто даже ещё больше не хочу, чем на Саске. Но жениться на Саске — это по факту быть нафиг брошенным с ребёнком на руках. — Может, он только девушек бросает? Он же гей всё-таки. — А Наруто? Тоже гей? — задаёт Бэкхён самый закономерный вопрос. — А Наруто тупой гей, — драматично отпивает из горла Чанёль. — И их отношения вынуждают меня страдать. — Я бы, может, женился на Какаши, — неожиданно говорит Бэкхён, притихнув. — Чего? Его даже в предложенном списке не было. Я, знаешь ли, не хотел слышать, что ты хотел бы трахнуться с Какаши. — Я сказал жениться. — Но подумал ты явно не об этом. — Подожди, ты что, ревнуешь? — Нет. Просто какая-то тупая игра. Давай в другую. — Я же в теории… — Нет, всё, больше не хочу. Давай в «правду или действие». — Ладно, как скажешь, — примирительно соглашается Бэкхён. — Никогда не понимал, кстати, а в чём смысл действия? — Ну по идее в том, чтобы заставить кого-то делать что-то мерзкое или пошлое. Обычно загадывают поцеловаться, но никто до сих пор не знает, это считается из разряда «мерзко» или «пошло». — Но тебя же я могу просто попросить, чтобы ты что-то сделал. В чём тогда смысл? — Бэкхён, это просто игра. Для веселья. В ней не должно быть смысла. — Ладно, давай. Но если мне не будет весело, я откушу тебе ухо. — Знаешь, если это сделает тебя счастливым, можешь сделать это и просто так. Где-то совсем близко неустойчиво клацают зубы, и Чанёль заваливается на бок, придурошно смеясь и пихая Бэкхёна в щёку. Тот отфыркивается, но всё равно наваливается сверху, чувствуя себя лёгкой пушинкой от непривычного расслабления, проникшего в тело. Сознание заволакивает лёгкой дымкой, а в голове ни одной непрошеной мысли. Становится даже слишком понятно, почему люди подсаживаются на это ощущение. — Я пошутил, не надо, — задыхаясь от щекотливых касаний на животе, хрипит Чанёль. — Уши — это моё единственное достоинство. — Ну я бы так не сказал, — взгляд напротив такой хитрый, с пошленьким прищуром, что даже не по себе. Бэкхён коварно улыбается, проходясь раскрытыми ладонями по внутренней стороне бедра и вверх, задирая футболку. Полумрак комнаты искушает, придаёт уверенности. — Знаешь, если бы поговорка про «большой нос» была о тебе, она бы была про «большие уши». — Хватит мне льстить. — Я серьёзно говорю. У тебя реально самый большой из всех, что я видел. — Так, стоп, — вот тут начинает ощущаться подвох. — А сколько членов ты видел? — Два. Не считая моего. — Это у кого? — У моего младшего брата. Когда ему было пять. Следующие минут пять Чанёль пытается Бэкхёна придушить. — А хочешь, кстати, узнать настоящую причину, по которой я вернулся работать в Сеул? — возможно, кликбейтный вопрос поможет немного отсрочить его смерть. — Ну? — Я когда увидел размерный ряд презервативов европейских марок, подумал, что будь слишком неловко в самый ответственный момент доставать упаковку с пометкой «S». Поэтому решил, что буду поддерживать отечественного производителя. Он меня хотя бы не унижает. — Ой, да сдался тебе огромный хер. Я в себя больше того, что есть, пихать не собираюсь. Уж извини, я не извращенец. — Да я шучу. У меня даже есть теория, что у больших членов на самом деле есть только один плюс. Некоторые их обсуждения, отдающие какой-то шизофренией, всегда начинаются со слов Бэкхёна «у меня есть теория». — Какой? — Парни с большими членами по понятным причинам изначально более уверенные в себе, чем те, кто считают, что у них маленький. А с закомплексованным человеком спать намного неприятнее и тяжелее, чем с тем, у кого просто небольшой член. — Ну, кстати, — Чанёль с секунду гоняет предположение в моей голове, накладывая на собственный опыт, — соглашусь. Такие же реально бывают. Даже меня они стремают, хотя казалось бы. Помню, один парень попросил меня не снимать носки, потому что его пугает вид человеческих ног. Что за подростковые комплексы вообще. — Фу, жуть такая. Я бы прям там расплакался. Это самое мерзкое, когда люди перекладывают свои комплексы на других. — Ой, не говори. Давай дальше. Правда или действие? — Действие. — Поцелуй меня, куда тебе нравится больше всего. — Снимай трусы. — Что? — Да ладно, шутка, — усмехается собственному остроумию Бэкхён и лезет целоваться. Запах спирта на губах одуряюще сладкий и душистый, совсем не резкий, потому что пьяны оба. Бэкхён целует влажно и немного неуклюже, совершенно не смущаясь этого, и жмётся ближе, чувствуя себя безумно храбрым и сексуальным. Его очки быстро и безбожно заляпываются чьим-то носом и щеками, а их тисканья постепенно скатывается в какую-то непонятную ленивую возню. Они лежат на полу, прижавшись друг к другу, и глупо хихикают, играясь с цацками Чанёля, меряя по очереди все его кольца на пальцы Бэкхёна, пытаясь проверить, подойдёт ли ему хотя бы одно. — …ля, хуйня, болтается, как очко твоего бывшего, дай с мизинца… Чанёль сдавленно ржёт, откинувшись на спину, и Бэкхёна даже немного укачивает, когда он перекидывается через его грудь, чтобы поймать за руку и достать нужное кольцо. Но попасть пальцем в отверстие при такой качке вообще не получается никак. — Что ты знаешь об очках моих бывших?.. — Что они были дерьмовые. — Сука, хватит… — задыхается Чанёль, — я щас уписаюсь… Бэкхён всё так же лежит на нём сверху, только теперь подперев ладонью подбородок, куда-то немного уплыв в своих мыслях. — Ты очень красивый, знаешь об этом? — неожиданно говорит он. Говорит как бы между прочим, как нечто совершенно обыденное. А Чанёль всё ещё этого смущается, будто Бэкхён не говорит об этом каждый чёртов день. Наверное, просто не привык, чтобы ему говорил подобное кто-то, кроме мамы. — У меня такое ощущение, — продолжает Бэкхён, — будто я каждый раз успеваю забыть, насколько ты красивый, а когда вижу снова, офигеваю, как в первый. — Бэкхён, ты пьян. — Неправда, я огурчик вообще. И почему огурчик? Почему говорят огурчик, а не помидорчик? — Огурчик… — снова задыхается Чанёль, — такое смешное слово. Как голубчик, только огурчик. — Я вот всё думаю… кого-то ты мне напоминаешь… Может, Кафку? — Какого ещё Кафку? — Который на пляже, — шутит Бэкхён. — Не люблю Мураками, — морщится Чанёль, уже немного восстановив дыхание. — У нас с ним слишком разные взгляды на жизнь. — Ну, он моральный урод, конечно, — легко соглашаются с ним. — Но что-то в нём такое есть. Какая-то особая романтика, не думаешь? — А много ты читал? — Достаточно, — уклончиво отвечает Бэкхён, то ли не в настроении разводить тут пьяный литературный клуб, то ли просто не горя желанием выпендриваться. — А ты? — Только «Норвежский лес». Я думал, это про животных, — драматично сообщает Чанёль. — А это дерьмо какое-то, которое сломало мне представление о жизни. — Мне очень жаль… но это так смешно, — Бэкхён искреннее сочувствует чужой печали, стараясь не смеяться в голос. — Бля, вот насчёт Кафки, сейчас, погоди, — он встаёт и нашаривает на столе телефон, — я тебе покажу, ты убедишься. Смотри, одно лицо, говорю же. — Да не похож, — выносит вердикт Чанёль, бросив быстрый на экран, и больше к нему не возвращаясь. Ему сейчас куда интереснее было обниматься с ногой Бэкхёна. — Да похож, — настаивает тот. — Ну может если чуть-чуть только. — Да смотри, брови один в один вообще. — Нифига. — Ну если ты выщипаешь по-другому будет больше похож. — А, — вдруг вспоминает Чанёль, уютно устроив щёку на бедре, — это тот, который написал про парня, у которого были ебанутые родители и он превратился в таракана? — Ага. Глубоко, скажи? — Я ничерта не понял, если честно, когда прочёл. Зачем читал, спрашивается? Мне из-за этого чувака потом кошмары снились. И я теперь тараканов боюсь. — Ты всегда такой милый, когда напиваешься? — Я думал, я всегда милый. — Да, ты всегда милый, — соглашается Бэкхён, пригладив растрепавшиеся волосы. Чанёль гладит его по коленке, с удивлением ощущая под пальцами ровную, чистую кожу, совсем несвойственную мальчишкам, у которых в этом месте не успевают заживать ссадины. Лишь на голени возле кости заметен единственный небольшой шрам от пореза. Бэкхён не помнит подробностей того дня — ему было всего четыре года — но он, кажется, отбежал тогда от мамы, встретившей возле дома свою подругу, и порезался, упав на разбитую бутылку, которая почему-то оказалась в цветочной клумбе. Наверное, какой-то идиот выкинул из окна. Порез был не слишком страшный, но глубокий, кровь текла обильно и долго не останавливалась, ещё и лето было, стояла сильная жара. Бэкхён говорил, что ничего особо не почувствовал, когда рассёк ногу, больно было только когда дома начали обрабатывать рану и накладывать повязку, но уже во взрослом возрасте узнал от матери в кабинете врача, что в тот день он впервые потерял сознание. Чанёль находит этот шрам, водя пальцам по этому месту, а потом приглаживает мягкие, тонкие волосы, почти не ощущающиеся под руками. У него самого какой-то бзик на волосы на ногах — ему обязательно надо гладко их брить, чтобы трогать потом и балдеть. Чанёль знает толк в удовольствиях, и Бэкхён тоже балдеет, когда каждую ночь перед сном трогает гладенькую кожу. Он чувствует себя сейчас немного виноватым за свой несчастный пушок на ногах. Бэкхён и сам не любитель лишних волос на своём теле, но ноги — уже перебор. Лень каждый раз пересиливает. Но всё равно как-то стыдненько. — Может, мне тоже побрить тут волосы? — задумчиво спрашивает он. — Да ну, зачем? — удивляется Чанёль. — Не знаю. Мне кажется, выглядит не очень. — А мне нравится. И на ощупь, как гладить котика. — Ну если тебе нравится… — хихикает Бэкхён, — то мне тоже. Мило, что тебя это не бесит. — А почему меня вообще должно что-то бесить? — Не знаю, многих бесит. — У них просто всё хуёво с головой. И головкой тоже, — Чанёль пьяно усмехается своей шутке, тряхнув чёлкой и дёрнув уголком губ, — с либидо то есть. Это в принципе и есть те самые придурки, которые любят порассказывать о том, что они спят только с самыми стройными, красивыми и молодыми — типа нужны особенные условия, чтобы у них член встал. А сами о себе думают, какие они избирательные, что вот, мол, если есть хотя бы одна складочка — то всё, я это трахать не буду. Но на самом деле у них на одно порно и стоит, где вообще ничего естественного нет. Бэкхён украдкой задирает футболку, чтобы проверить, подходит ли он ещё под категорию «стройных, красивых и молодых». — Про складки это я про себя, если что, — Бэкхён на это лишь недоверчиво косится на Чанёля, который ради этого даже сел напротив, задрав футболку и оттянув на животе свои несчастные полтора грамма жира. У Бэкхёна конституция тела всё ещё более сухощавая, и мышцы не такие раскачанные, поэтому слабый рельеф на животе выглядит более чётким и плоским, а кожа почти не образует складок. Но более гармоничное и здоровое телосложение Чанёля ему нравится больше — это вообще очень залипательно наблюдать, как даже у подтянутых людей появляются складочки на животе в расслабленной позе. — Ты угораешь? — изящно вскидывает бровь Бэкхён. — Это просто кожа. — Ну вот, ты прошёл тест, — оповещает Чанёль с гордым видом «что и требовалось доказать». — Я не зря верил в тебя. Бэкхён пытается отмахнуться и отсесть, чтобы неповадно было проводить на нём эксперименты, но Чанёль валит его на спину, лапая чуть ниже разлёта рёбер, как часто любит делать, потому что у худого Бэкхёна всегда сильно заметно наощупь, что он только что поел. — Нашёл, что искал? — Ага, — склоняется к самому лицу Чанёль, шаловливо улыбаясь. — У тебя, знаешь, прям как у маленьких котят, когда они хорошо покушают. — Ну хватит, я смущаюсь, — касается Бэкхён его ползучих рук, но говорит это скорее для того, чтобы его поудобнее обняли и можно было целоваться ещё. Губы сохнут от алкоголя до шуршащей корочки, слюны почти нет, но Бэкхён замечает это только сейчас, когда Чанёль прикасается к нему в поцелуе обезвоженными ртом. — Попить хочешь? — А? — У тебя губы очень сухие, — Бэкхён нежно проводит подушечкой большого пальца по кромке губ. — Хочу, да. Наверное. — Давай принесу. Бэкхён выбирается из-под тяжёленького тела и уходит на кухню, чтобы вернуться с двумя стаканами воды. Получив свой, Чанёль почти сразу его выпивает, даже не заметив, как сильно до этого хотел пить. Пока Бэкхён обнимается рядом с таким же стаканом, Чанёль успевает поесть, проголодаться и снова поесть. — Я придумал вопрос, — наконец объявляет он, отставляя пустую кружку. — Давай. — На тебя когда-нибудь надевали наручники? Вопрос вроде бы простой, но Чанёль уверен, что всё это неспроста. Бэкхён вообще никогда ничего не делает просто так. — Было дело. — Тебе нравится такое? — В тот раз меня просто мусора приняли на крыше гаража, когда мне было лет шестнадцать. Они нас, видимо, припугнуть решили, вот я и ехал всю дорогу в участок в наручниках. — Ничего себе. Бурная молодость? — Типа того, — хмыкает Чанёль и снова кладёт что-то в рот, чтобы не пришлось рассказывать дальше. — Ты мне мало про это рассказывал, — проницательно замечает Бэкхён. — Про себя. Где-то с шестнадцати до двадцати одного, — вслух рассуждает он. — «Целых пять лет. Это много. Ещё и татуировки эти». — Ты сидел? — Что? Нет! — от неожиданности Чанёль чуть не роняет с палочек еду на себя, но всё обходится, кроме предательски сорвавшейся капли соуса. — Бля, это же моя любимая футболка, — сокрушается он, начиная слизывать пятно с потрескавшегося лица Ёшики на ткани напротив всратого логотипа X-japan. — Обсявкался? — в приглушённом свете плохо видно, ещё и футболка чёрная. — Да, — несчастно сознаётся Чанёль. — Давай сюда, — Бэкхён разрывает пакетик с влажной салфеткой, что всегда кладут к заказу, и старательно оттирает пятнышко. — Всё. Сейчас высохнет и ничего не будет. — Спасибо, — Чанёль натягивает ткань, оглядывая чистоту работы. — Ну так что? Расскажешь? Или ждёшь, когда мы поженимся, чтобы я не смог уже никуда сбежать? — Меня ловили за вандализм. — А что ты сделал? — Нарисовал член. На каком-то административном здании. — Зачем? — Ну мне же нужно было как-то выразить свой протест. А маме я о нём заявить не мог. Я ведь её люблю. И боюсь немного. И все находящиеся в комнате понимают, что Чанёль не рассказал и сотой доли, но Бэкхён не подаёт виду, чтобы не давить, если Чанёль действительно не готов пока рассказать. — Это просто такие вещи, — он будто оправдывается, — я ими не горжусь. — Я понимаю, — Бэкхён тепло прижимается к его боку, обнимая за локоть и кладя голову на плечо. — Просто знай, что я выслушаю, ладно? Если тебе это будет нужно. — Спасибо. Они сидят немного в тишине, согреваемой лёгкими касаниями, думая каждый о своём. Чанёль вспоминает, на какой вопрос он хотел получить ответ, но вечно забывал спросить. — Почему наука, кстати? А то мы так мало говорим про работу, но мне интересно. — Ну, мне всегда естественнонаучные предметы нравились, — Бэкхён даже не знает, с чего начать. — И животные нравились тоже. У меня к ним хотя бы нормально работала эмпатия, в отличие от людей. — Да, ты говорил, что в детстве мечтал стать ветеринаром. — Долгое время я даже мысли ни о чём-то другом не допускал. А потом, помню, где-то в начале средней школы учительница по биологии упомянула, что во всех странах эксперименты над людьми запрещены, но их все равно проводят где-то в нейтральных водах на базах засекреченных лабораторий. Ну я впечатлился и решил, что это именно то, что мне интересно этой жизни. Пришёл домой, радостно сообщил матери, что не хочу больше быть ветеринаром, а хочу убивать людей ради науки. Она знатно ахуела, конечно. Сказала, ей жаль, что я её сын. — Пиздец, — резюмирует Чанёль. Бэкхён пропускает смешок. — Ты про меня или про мать? — Про ситуацию в целом. — Да, — вздыхает Бэкхён, — я был очень озлобленным ребёнком. Ненавидел людей. И одновременно до трясучки боялся их. Всех. А что вообще маленький Бэкхён видел в своей жизни, кроме насилия? Чанёль на это просто обнимает его. Бэкхён знал, что не встретит с его стороны осуждения, но всё равно… рассказать о себе что-то такое. Непросто. — Не помню, что со мной было потом, — решается продолжить он. — Кажется, по программе в школе началась военная проза, а в библиотеке рядом с домом как раз кончились книги про животных, которые я ещё не прочитал — не было же ещё ни телефонов, ни интернета в свободном доступе. Мне больше всего тогда нравилось читать про войну. Наверное, только из-за низкой эмоциональной вовлечённости я и мог читать такое. Но я до сих пор помню, как я впервые заплакал, читая о страданиях человека, а не животного. — Пиздец, — повторяет Чанёль. — Ну, вообще-то, я рад, что в итоге у меня это всё более-менее восстановилось. — Оно ведь даже не само. Ты сам. — Да хоть как. Хорошо, что моим одноклассникам в этом плане повезло: я был слишком гордым и нелюдимым для того, чтобы их пиздить. А так бы мало не показалось. — Просто это не твоя природа. — Может быть. — А потом? — Потом я просто продолжал учиться, и к концу школы нашёл направление, которые бы нравилось мне и было бы полезно другим. Решил, что лучше сначала заняться проблемами людей, а потом уже можно подумать и о животных. Медицину я выбрать не смог, потому что теряю сознание… ну ты знаешь. Да и математика мне всегда больше всех остальных предметов нравилась, так что вот так. — Родители, наверное, очень гордились тобой. — Ага, щас. Конечно. Я только от всех и слышал, что наука — это немужественно и бесполезно, и вообще мне стоит пойти на финансиста, чтобы возглавить в будущем какую-нибудь престижную компанию. А знаешь, что самое смешное? Моим одноклассницам говорили примерно то же самое, только в контексте того, что женщинам место у плиты, а не в науке. А кто, простите, тогда людей будет лечить и в космос летать? У нас и так одни менеджеры и домохозяйки в стране, а эволюционировать кто будет? — Некоторые не эволюционируют, они — латимерии*, — изрекает с видом философа Чанёль, уже успев поднабраться знаний по биологическому профилю. — Какой им космос, угнетение геев на Земле же явно важнее. — Вот именно. Знай моя бывшая, что я мог бы без зазрения совести переспать с парнем, не подошла бы ко мне ближе, чем на семь метров. И это при том, — расходится Бэкхён, начиная жестикулировать, — что я единственный мужчина в её жизни, который знал, где у неё клитор. Не стоит благодарности, называется. — Реально, хоть бы спасибо сказала. Чанёля тоже немного удивляет тот факт, как легко Бэкхён смог сблизиться с ним, хотя до этого у него была только девушка. И это будто даже не вызывало у него никаких смешанных чувств. Бэкхён никогда не скрывал и не отрицал своей симпатии и интереса, а что касалось секса — переживал лишь из-за отсутствия знаний и опыта в способах заняться им с парнем, а не от самого факта. Все эти стереотипы и условности как будто совсем не коснулись Бэкхёна из-за его нелюдимости. Ещё в детском саду он никак не мог взять в толк, почему девочкам нельзя было кидаться игрушками вместе с мальчиками, а ему нельзя было спокойно ползать отдельно ото всех, играя в Короля Льва с самим собой. Почему это так бесило воспитателей? Бэкхён до сих пор помнит один момент, когда в десять лет ему пришлось сменить школу. Это была лучшая школа в той части города, что он жил, и в первый учебный день на классном часу все в обязательном порядке обсуждали выданные распечатки с правилами школы. В общем и целом там не было ничего особенного — стандартные напоминания о том, что не стоит вести себя как дикое животное, а домашнее задание нужно сдавать в срок. Но всё же был один момент, который показался маленькому Бэкхёну странным. Под одним из пунктов декларировалось, что девочкам нельзя носить юбки выше колена, потому что «это мешает мальчикам понимать математику». А Бэкхён как бы не пальцем деланный, поднял руку и спросил у учительницы, что это значит. Та посмеялась, потрепала его по волосам и сказала, что он ещё просто слишком маленький и не может понять этого юмора. Бэкхён так и не понял, что он должен был понять. Что чьи-то колени могут испортить чужую успеваемость? — А в школе у тебя были хоть какие-то друзья? — Не особо, — неопределенно пожимает плечами Бэкхён. — Обычно был один человек, с которым я хотя бы немного общался, но где-то через год или два он мне надоедал. И я находил нового. — А как с классом? И одногруппниками? — С коллективами у меня всегда получалась одна политика — я не трогаю вас, вы не трогаете меня. И всё. По-другому не складывалось, хотя иногда я пытался. — Тебе, наверное, было очень скучно. — Да нет, скучно не было. Но было одиноко. — Как-то печально… — Так было всегда. Я привык. Бэкхён всегда чувствовал, что он другой. Чувствовал, что неуловимо отличался от других детей и подростков. А во взрослом возрасте отдалился от социума уже настолько, что даже сравнить было не с чем. Но в нём никогда это не питало чувства собственной исключительности, скорее, это ощущалось так, будто на самом деле его не существовало. Иногда ему казалось, что он — призрак, летающий вдоль стен, которого не замечает никто, а он — всё и всех. Сейчас ощущение реальности было больше похоже на театральное представление, в которое все люди вокруг были очень сильно вовлечены, а Бэкхёну нужно было лишь безучастно выполнять какую-то техническую работу, чтобы этот спектакль мог продолжаться. Будучи ребёнком, Бэкхён не мог задуматься над тем, что его ощущения и представления о себе в этом мире немного странные. Дети в таком возрасте много фантазируют и мечтают. Если бы он рассказал кому-то об этом из взрослых, они бы улыбнулись и сказали, какую интересную игру он придумал. Но Бэкхён вырос, и теперь эти образы отдавали не яркой фантазией ребёнка, а качественной шизофренией. Эта точка невозврата была пройдена ещё в момент, когда он родился. Вряд ли такому можно научиться — Бэкхён всегда чувствовал и видел слишком много. Он видел, каким искусственным и притянутым был союз его родителей. Слишком рано он задумался о том, что его мать скорее всего никогда не любила папу, а вышла замуж, чтобы сбежать из родительского дома от алкоголика отца. Бэкхён не мог не замечать этой абсурдности родственных посиделок на семейные праздники, когда на самом деле никакой семьи не было. Он прекрасно видел, что брата мать любила больше, несмотря на то, что Бэкхён был лучше во всём. У мелкого с матерью с самого начала была какая-то особенная связь, которая словно была недоступна ему. Бэкхён даже смутно понимал, что он делал не так, но не мог заставить себя быть таким же простым и открытым. А отец продолжал демонстративно покупать им одинаковые подарки, каждый раз приговаривая, что детей разделять нельзя, что у них с братом всё обязательно должно быть одинаковое, чтобы никто не чувствовал себя обделённым. Но Бэкхён и без этого отчётливо чувствовал себя чужим и ненужным, а это лицемерие только раздражало. Возможно, отец и правда хотел как лучше, старался делить любовь к сыновьям поровну, но не было ли это слишком глупо, когда один ребёнок очевидно нуждался в особенном внимании? Оказавшись вскоре в первом детском коллективе, Бэкхён понял, какими дешёвыми способами люди устанавливают связи друг с другом. Он видел, как на самом деле всё легко и просто — настолько, что даже унизительно. Бэкхён никогда бы не позволил себе подобное. Было странно осознавать, что он один понимает, насколько все вокруг предсказуемые и понятные. Все их страхи и мотивы были видны, как на ладони. А все проблемы — такие мелочные. Даже наблюдая издалека, тянуло блевать. У Бэкхёна никогда не было проблем в коллективе: дети действительно никогда не трогали его, а Бэкхён не трогал их. Они просто ворохом носились вокруг него: дрались, дружили, ссорились, мирились — словом, занимались своими обычными ребячьими делами. Бэкхён мог пересилить себя и попытаться быть с ними в стае, мог говорить эти глупые слова и делать бесполезные вещи. Иногда он делал это, просто потому что надо. Как почистить зубы. Но когда в тысячный раз не получал никакого удовлетворения от того, на что потратил столько сил и энергии, — начал задумываться, а надо ли это ему вообще. Бэкхён видел и прекрасно понимал, кто такие люди. И потому не хотел иметь с ними ничего общего. Не хотел быть среди них, не хотел общаться на все эти бестолковые и пустые темы. У него просто не было желания быть частью их мира. Даже если они обсуждали что-то — это было что-то поверхностное, мельком услышанное и выданное за своё. Бэкхён мог почитать об этом и самостоятельно. Люди раздражали его даже тем, что постоянно задавали глупые, неправильные вопросы. Каждый божий день его бывшая интересовалась, что он ел. Какая, нахрен, разница «что», если вопрос состоял в том, чувствовал ли себя сытым Бэкхён или нет? Бэкхён был чужаком, находясь среди людей. Он не мог веселиться, как другие, не мог испытывать злость или любую другую эмоцию по незначительным поводам. А всем вокруг, казалось, действительно было вполне комфортно происходящее. Это похоже на жизнь, когда ты знаешь, что существуют цвета, но ты слепой. Ты знаешь, что они существуют, но ты не можешь их видеть. Они просто не для тебя. В школе он понял, что его одноклассникам тоже на самом деле становится всё скучнее друг с другом, поэтому они и изобретали постоянно какие-то идиотские развлечения: вписки, алкоголь, вещества, секс. Чтобы хотя бы искусственно создать ощущение чего-то интересного. А потом им обязательно нужно было мусолить и обсуждать произошедшее, пока что-нибудь новое не произойдёт на следующей тусовке. И всё повторится заново. На уроках Бэкхён не нарушал дисциплины и был покладистым учеником, но даже учителя, будто сговорившись, недолюбливали его. Некоторые выражали свою неприязнь скрытно, некоторые — более явно, но Бэкхён ощущал её одинаково сильно в обоих случаях. Эмоции — серьезное оружие для манипуляции. Старшим особенно приятно видеть, что они на кого-то влияют, что их уважают и слушают, к ним тянутся. И младшие не устают этим пользоваться, подлизываясь и втираясь в доверие, чтобы потом получать для себя что-то из ничего. Не на основании каких-то заслуг и справедливости, а просто так. Эмоции нужны, когда не можешь добиться желаемого честным путём. Когда в действительности не соответствуешь тому, что хочешь получить. Бэкхён замечал всех этих выскочек, видел, как просто всё это работает. Видел, как явно люди симпатизируют и отдают предпочтение тем, кто показывает эмоции. Но со стороны это выглядело гадко и убого. Бэкхён никогда бы не позволил себе подобного — это было ниже его достоинства. Да и он знал, что ничего не получится. Его вымученные, выраженные из вежливости доброжелательные улыбки, не смогли бы убедить даже ребёнка. Он выглядел бы жалко. И нет ничего удивительного в том, что его отстранённость принималась за презрение и высокомерие. Люди подсознательно больше всего боятся и не любят тех, чьи реакции они не могут прочитать. Бэкхён просто пугал учителей своим стеклянным взглядом и будто застывшей, ничего не выражающей маской на лице, всегда абсолютно индифферентный к словам, похвале и критике. Он никогда не просил, не улыбался и не плакал, не выказывал уважения, слушая речи старших с отсутствующим выражением. Бэкхён никогда не понимал, почему люди так зациклены на своих эмоциях. Почему испытав что-то, они готовы бездумно уверовать и слепо пойти за этим. Эмоции — это всего лишь эмоции. Переходящие, изменчивые, ненадёжные. Сегодня они есть, а завтра уже нет. И как можно логически даже не прийти к мысли о том, что если очарованность человеком прошла, то это была никакая не любовь, а влюбленность или симпатия? Или влечение? Или, может быть, восхищение, любопытство, интерес? Может, зависимость? Как вообще можно не разделять все эти понятия? Не давать им имена для своего же удобства? Чтобы банально избавить себя от необходимости тратить своё время не на то и не на тех. Не оказываться в глупых ситуациях и не обманываться раз за разом. Но люди, кажется, очень любят продолжать делать одно и то же, надеясь каждый раз на другой результат. Бэкхёну не понять, как они могут привязываться к событиям, которые не имеют для них никакой ценности. Как можно привязаться к кому-то, кто не сделал для тебя ничего хорошего или особенного. Почему люди ведут себя так глупо, даже когда им самим выгоднее принять новую информацию и действовать в соответствии с ней, а не расходиться криками, слезами и другой манипулятивной ерундой? Им же самим выгодно выйти из сложившейся неприятной ситуации, приносящей им дискомфорт, почему они не делают что-либо столь очевидное для достижения этого? Люди вокруг всегда вызывали у Бэкхёна лишь недоумение. Как можно в принципе не думать об этом на постоянной основе? Не замечать всего этого? И почему Бэкхёну сложнее, хотя он изо всех сил пытается хоть как-то понять происходящее, в отличие от всех остальных? — Ты никогда не задумывался над тем, как работает человеческая тупость? — спрашивает Бэкхён в пустоту. — В смысле? — не понимает Чанёль. — Ну как она работает? Почему люди такие тупые? Они что-то специально для этого делают? Я не понимаю, какие логические цепочки строит их мозг. — А я? Я тупой? — Ты — нет. — Почему? — Ты понимаешь разницу между эмоциями и чувствами. — А какая между ними разница? — Эмоции бессознательны, а чувства — основаны на чём-то. Любовь тоже основана на чём-то. На понимании, знании, уважении. А влюблённость бессмысленна, переменчива и слепа, на ней одной далеко не уедешь. Чанёль за свою жизнь успевает привыкнуть к тому, что ему ничего не нужно делать для того, чтобы заполучить чьё-то доверие. Его личные победы и достижения всегда обеспечивали ему успех и в отношениях. Ему было достаточно просто начать с кем-то встречаться, а человек уже ему верил. Верил в чудо, как ребёнок. Что Чанёль ворвётся вихрем в его унылые будни, заинтересует и увлечёт собой, развеселит, сделает его жизнь классной и разнообразной, а ещё обязательно всегда будет качественно трахать. Да и вообще просто сделает его самым счастливым, и всё у них будет замечательно до конца жизни. С Бэкхёном так не работает. Бэкхён не ведётся на подобные глупости: на собственные ожидания и фантазии, что порождают любые новые отношения, и яркие эмоции, выключающее мозг. Доверие Бэкхёна приходится заслужить. И продолжать заслуживать каждый день своим человеческим отношением. С ним нужно быть самым честным, открытым и искренним, чтобы Бэкхён видел, что Чанёль заслуживает его доверия. Чанёль и сам чувствует, что его таланты, наконец, отходят на второй план и имеет значение лишь его личность. Он начинает понемногу понимать, что социальные статусы, достижения и успехи, как забавные истории и байки с работы рано или поздно исчерпают себя. Проблемы, связывающие людей — решатся. А секс перестанет вызывать воодушевление просто от факта его существования в отношениях. В конечном итоге останутся лишь два человека наедине друг с другом и тем, что у них внутри. Бэкхён к своим годам научился быть открытым в отношениях. Но его открытость не значит доверие. Он просто честен и не более того. А бонусом к этому — это очень сильно располагает людей к нему. Доверие же — это совсем другое. Совсем о другом. Чтобы заслужить чьё-то доверие — нужно быть близким, понимающим, предсказуемым, безопасным. Доверять всегда куда труднее, чем просто влюбиться. Да всё что угодно труднее, чем просто быть влюблённым в кого-то. Гордиться отношениями, когда ты просто влюблен — всё равно что гордиться тем, что было дано тебе от рождения, к чему ты не приложил ни капли усилий. — Влюблённость появляется из ничего. В этом её смысл. Ты даже можешь состоять в прекрасных отношениях, когда вдруг без памяти влюбишься в кого-то другого. К этому нужно просто быть готовым. Это нормально и совершенно не значит, что любовь в отношениях прошла. Просто чувство любви по интенсивности ниже, чем чувство влюбленности. Она никуда не девается, просто задвигается самим человеком на второй план, который думает, что теперь-то уж нашёл настоящую любовь. Проблема в том, что однажды интенсивность чувств спадёт и с новым человеком. И что делать тогда? Искать третьего? Даже как-то слишком глупо, не думаешь? Влюблённость — инстинкт, придуманный природой, чтобы заставить существо бросить все свои дела и срочно начать размножаться. Так происходит у животных, когда их мозг замечает на горизонте неплохой вариант для продолжения рода и запускает гормональную атаку, чтобы притянуть потенциальных партнёров друг к другу. Понимание — это то, что делает человека человеком, а не просто инертным потребляющим существом, деградировавшим до уровня зверя и являющим собой лишь голый биохимический процесс без капли сознания. Бэкхён чувствовал себя обманутым, когда бывшая твердила ему о любви, но даже не могла успокоить его, когда он был расстроен. Потому что не знала, что в этот момент происходило в его голове. А Бэкхён всегда знал, что нужно сказать, чтобы ей стало лучше. Потому что знал её, понимал. Любовь основана на понимании. Нельзя любить то, чего не понимаешь. Это абсурд. На месте Бэкхёна в тот момент мог бы быть любой другой парень, а для неё ничего бы не изменилось. Она бы всё так же была влюблена и подпитывала это чувство своими романтическими фантазиями, потому что о Бэкхёне она знала ровным счётом ничего. А человеческий мозг всегда стремится додумать, чего он не знает, чтобы заполнить пугающую своими формами пустоту. Бэкхён никогда ещё не чувствовал себя таким обманутым, осознавая всё это. Девушке, которая клялась, что любит, на самом деле было всё равно, кому говорить эти слова. И сама этого даже не осознавала. Даже когда они составляли те списки, она умудрилась написать в «плюсы» о его внешности. И ладно, если бы она упомянула, что ей нравятся его запястья или кончики ушей, это было бы чем-то особенным и приятным. Но просто «ты красивый»? Серьёзно? А была ли ей вообще разница, будет это Бэкхён или любой другой симпатичный парень? Она бы вообще заметила подмену? До неё так и не дошло, почему Бэкхён тогда отреагировал на это усталым закатыванием глаз. Она решила, что он просто не принимает и не ценит себя. Но Бэкхёна задело другое — то, настолько поверхностно она его знает, что вообще заговорила о внешности. А потом ещё начала зачем-то втолковывать ему, что Бэкхёну стоит лучше о себе думать, иначе у них ничего не получится. Но в итоге этим лишь спровоцировала по отношению к себе новую волну отвращения. Бэкхён всегда знал, что вписывается в современные стандарты красоты и нравится если не всем — то многим. Бывшая никого этим не удивила. Не нужно быть гением, чтобы любить что-то объективно красивое, что понравится почти любому. Для близких отношений Бэкхёну нужен человек, который смог бы понять его. Или у этого человека хотя бы было бы желание это сделать. Бэкхён банально никогда раньше не был понят. Никогда раньше не чувствовал связи с другим человеком. Не было никого, кто рассказывал бы ему о себе, но не просто что-нибудь, а что-то действительно важное, откровенное, глубокое. Искренность вообще открывает понимание. И общение становится чем-то настоящим. Иначе, если этого нет, зачем это всё? Какой в этих отношениях смысл? Если это нечестно, неоткрыто, ненастояще? Что с Бэкхёном тогда не так, если он лишь в таких отношениях видит смысл? Бэкхён не любит ни с кем делиться тем, что происходит с ним внутри, привыкнув, что это делает только хуже. Раньше, когда он пытался разделить свои эмоции с кем-то — каждый раз лишь отчётливее осознавал, что они никому не были нужны. Даже если до этого его убеждали в обратном. Да и как вообще Бэкхён мог кому-то объяснить, что с ним происходит во время дереализации? Или на что похоже глубинное чувство страха и отвращения перед любыми прикосновениями? Это — ощущения, а ощущения невозможно объяснить. Как нельзя объяснить человеку, который никогда не пил, ощущение от алкогольного опьянения. А его бывшая была как раз из того абсолютного большинства людей, которые наглухо закрываются от того, что не понимают, просто не считают это чем-то вещественным, раз у них такого нет, позволяя себе продолжать делать вид, будто этого не существует. И кто бы ни был рядом, Бэкхён чувствовал себя одиноким, покинутым, брошенным. И это чувство не могло перебить ничто. Бэкхён не может ощущать, что действительно важен кому-то, если его не понимают. О каких отношениях может идти речь, если никто никого не понимает? Поэтому до этого у Бэкхёна и не могло быть никаких близких отношений. Нужные люди не попадались, и у него даже не было возможности увидеть нормальные человеческие отношения. У него не было опыта свободного выражения себя безопасному, предсказуемому и заинтересованному партнёру. Банально не было возможности научиться это делать. А всему в этой жизни приходится учиться. Понимание — тоже не секундный процесс. Оно не происходит по щелчку или вспышке. Щелчок и вспышка — с вами согласились. Но не обязательно поняли. Понимание — оно о другом. Понимание — это бесконечный процесс. Бесконечный процесс сближения. Постоянное узнавание нового и переоценка того, что было, есть и будет. Абсолютным понимание быть не может — абсолютным может быть лишь принятие. Чанёль думает, что ему стоит почаще говорить с Бэкхёном просто о том, что происходит у того в голове. Они хорошо разбираются в возникающих конфликтах, но этим общение ведь не заканчивается. Чанёль не может сказать, что недодавал Бэкхёну внимания в обычное время или как-то отстранился, но ему ведь нравится, как Бэкхён мыслит и как видит мир, почему он не должен стремиться узнать об этом ещё больше? Ему тяжело принять, насколько жизнь Бэкхёна была пуста всё это время — сколько было лет беспросветного одиночества, холода и отчуждения. Это нечестно, что Бэкхёну пришлось пережить так много непонимания. Он ведь даже не был в состоянии тогда понять, что было не так. Это так ужасно, что не хочется выпускать его из своих объятий больше никогда. Чанёль замечает, что Бэкхён задумывается, погрузившись в свои мысли, странно замолкнув, но он будто знает оттенок этого молчания — нерешительный. — О чём ты думаешь? — Да так, — как-то несчастно отмахивается Бэкхён. — Мы можем поговорить, если тебя что-то беспокоит. Чанёль пытается поставить себя на его место. Пытается понять, о чём он может сейчас думать и что он от него ждёт. А Бэкхён продолжает лишь боязливо молчать. Слишком неожиданно его глаза наполняются слезами и он, подтянув ноги, накрывает руками голову, съёжившись и ссутулившись. — Прости, — задушено скулит он в колени. Бэкхён больше не чувствует себя человеком. Живым человеком из плоти и крови, со всей своей внутренней противоречивостью, со всем хорошим и плохим, что в нём есть. Сейчас он ощущает себя какой-то сущностью, об которую можно замараться. Которая липкой тенью с щупальцами облепит Чанёля со всех сторон. Потому что Бэкхён мерзкий, лживый, больной ублюдок. Он чувствует себя таким отвратительным, что ему физически и морально больно от того, что Чанёль находится рядом с ним. Прикосновения совсем не ощущаются, и кажется, что Чанёль касается совсем не кожи, а какой-то тёмной субстанции, пачкающей его руки. Потому что Бэкхён сейчас — маленький сгусток боли и отчаяния. «Не касайся меня. Не трогай. Уйди». Если Бэкхён будет один — он никому не причинит вреда. Никому не сделает больно. Никого не разочарует. Никого не заставит чувствовать себя плохо. Бэкхён хотел бы никогда не встречать Чанёля, чтобы не отравлять его жизнь своим присутствием. Сердце рвётся на кровавые лоскутки от мысли, что этого человека в его жизни могло и не быть. Всего этого могло не быть. Но всё, чего Бэкхёну сейчас хочется, — оттолкнуть Чанёля от себя. Потому что это больно, хоть Бэкхён и привык к боли и уже даже свыкся с ней. Она стала его постоянной спутницей — почти тенью. Иногда она блёкнет, иногда становится ярче, но никогда не покидает насовсем. Но Бэкхён не отталкивает Чанёля, просто не может, и не говорит ничего вслух, потому что не хочет ранить его. Если ему плохо — плохо должно быть ему одному. — Бэкхён, это всё неправда. До самого последнего слова. Я обещаю, ничего этого нет. Чанёль опять боится лишний раз вдохнуть, чтобы не навредить. И он готов убить всех тех людей, что заставили Бэкхёна поверить в то, что любить его больно и сложно. Это даже не истерика, а просто тихий плачь. Будто Бэкхён уже принял всё и смирился. Чанёль притягивает его к себе, усаживая поперёк коленей, и всё так же мягко обнимает его, а это… всё ещё больно. Бэкхён не всхлипывает, только льёт беззвучные слезы. Всё-таки алкоголь — это депрессант, и не стоит Бэкхёну его пить. У них давно уже не случалось таких моментов, но все эти чувства, прячущиеся на глубине подсознания, — они были в Бэкхёне всё это время и они есть до сих пор. — Что мне сделать, чтобы ты мне поверил, Бэкхён? Но тот лишь продолжает тихо плакать. У Чанёля все внутренности разворачивает от этой картины. Это никогда никуда не девалось, Бэкхён просто заставлял себя молчать и терпеть, чтобы не делать ему больно. И эти слезы жгучие, как яд — как доказательство его уродства. Хочется разодрать, раскромсать своё лицо и эти гадские слёзы на нём. Бэкхён ненавидит это ощущение от них — когда щекотно, больно, мокро, жжёт глаза, и он чешет их, расцарапывая лицо ногтями, которые часто бывают обломаны от нервов. Мелкие зазубринки незаметны для глаз, но если потрогать — можно почувствовать, насколько они колкие и режущие. А потом в эти кровянистые ранки попадёт соль, разъедая их, и начнёт щипать ещё сильнее. Чанёль нежно утирает его слёзы, не давая самому трогать глаза. Один раз Бэкхён несколько недель проходил с глубокой царапиной поперёк носа и щеки, будто кто-то напал на него с ножом. С тех пор Чанёль периодически подпиливает ему кончики ногтей, стирая с них острые шероховатости. Бэкхён мог бы и сам это делать, но есть в этом какое-то особое проявление заботы, когда они сидят друг напротив друга и Чанёлю позволено аккуратно перебирать его худые пальцы, орудуя пилочкой и смахивая с них пыль. — Я люблю тебя, Бэкхён. Верь мне. Не думай. Они много раз обсуждали, что у бывшей Бэкхёна был целый список претензий к нему. Он всё ещё думает об этом? Чанёль даже не хочет думать, что в этом опять замешана она. У них всё было хуёво с самого начала. Даже конфетно-букетного периода не было. Он говорил, что они будто сразу начали с момента, где у них ипотека, двое детей-лодырей и куча претензий друг к другу. И судя по тому, как она умудрялась ставить Бэкхёну в вину, что он не набрасывается на её так дико, как ей хотелось бы, наверняка, были ещё претензии вроде тех, что он редко признаётся ей в любви, что смотрит недостаточно нежно, что мало говорит приятных вещей и мало уделяет внимания. Она заставляла его чувствовать себя плохим, негодным, вредным для неё. Бэкхён догадывался, что так быть не должно, пытался прекратить отношения, но каждый раз его возвращали назад и обещали исправиться. Хотя никто из них двоих не понимал, в чём настоящая причина. Она даже не извинялась — никто из них не понимал истиной проблемы, — и просто униженно просила не бросать её и обещала сделать всё, что угодно. Вот только по итогу ощущение от того, что её мало того, что не хотят, так и ещё и не любят, раз так легко предлагают расстаться, всё больше тяготили её. Она начинала чувствовать, что её в этих отношениях не ценят вообще, хотя началось всё с её «мне кажется, ты совсем меня любишь». Поначалу Бэкхён, конечно, пытался исправиться. Он признавался ей в любви, пытался смотреть на неё нежнее, чаще звонил, больше проводил времени с ней. А потом просто понял, что ему и правда не хотелось всего этого. Хотелось раньше, когда он не думал об этом и уделял внимание, не задумываясь, любовался ей и тянулся. А потом уже нет. Потом ему хотелось всё больше дистанции, хотелось проводить всё больше времени без неё. Без этой капризной девочки, которая занимала всё его свободное и несвободное время, каждую секунду отчаянно нуждаясь хоть в ком-нибудь рядом, кто бы говорил ей приятные слова и подтверждал её значимость. А Бэкхён не мог её уже ни видеть, ни слышать. Хотелось просто отдохнуть от этой рабской повинности угождать чужому эгоизму. Ей-то казалось, что в ней говорит любовь, а Бэкхён чувствовал, что это всего лишь её голодное самолюбие. Это всё быстро отвратило Бэкхёна от неё. С каждым днём он избегал её всё больше, отдалялся всё больше, а потом из всех чувств осталась только вина за то, что он больше не любил её. Чувство вины — единственное, что связывало их последние несколько месяцев отношений, и было именно тем, что стало крышкой гроба когда-то зародившейся любви. — Что именно тебе кажется, ты делаешь плохо? О чём ты думаешь? Что было плохо? Что не так? Бэкхён зажмуривается, собираясь с духом, чтобы озвучить. Стыдно очень, но ведь это Чанёль. Он всегда серьёзен и внимателен к тому, что тревожит Бэкхёна. Не было такого ни разу, чтобы его реакция была жестокой или глухой. — Тебе хорошо со мной?.. В постели? Что? Из-за этого? — Да, — честно отвечает Чанёль, стараясь держать голос под контролем. — Разве? — Да. Почему ты сомневаешься? — Но я же… — Что? — Я плохо знаю своё тело, — оно глупое, неотзывчивое, непонятное, — и это даже не единственная проблема. — Что ты имеешь в виду? Не совсем понимаю. — Ну, я не понимаю, почему иногда мне где-то приятно, а в другой раз уже не так. Я не понимаю принцип. Бэкхёну так неловко, что Чанёлю каждый раз приходится изобретать велосипед, чтобы заставить его кончить. А он сам даже не может ничего сделать для него. — Твоё тело просто живое. Оно же не машина, чтобы работать по одному нажатию на кнопку. — Мне намного проще с тобой. — Тебе только кажется. У Бэкхёна это всё получается непроизвольно. Раньше ему приходилось выживать на одной территории с психопатом, от настроения которого могла зависеть его жизнь. И Бэкхён учился улавливать малейшие перемены в настроении, прогибаться, подстраиваться, лишь бы не стать спусковым крючком. — Мой самый классный секс был с тобой, — спокойно говорит Чанёль, будто действительно не врёт. — Правда? — Да. — Звучит, как бред, если честно. — Почему? С тобой хорошо. С тобой всё правда так. — Разве? — Да. Мне всё нравится. Нравится, какой ты ласковый. Нравится, как ты выглядишь. Нравится, как ты двигаешься. Нравится, как ты ощущаешься. Бэкхён пытается сбежать, но Чанёль не даёт — шутливо ловит его за загривок, сжав волосы на затылке. — Нет, Бэкхёни, тебе придётся дослушать… Бэкхён хихикает и зажимает плечи от его низкого голоса. — Я сейчас захочу прям здесь… — Ты мне угрожаешь? — Я не в том положении. — Я почти закончил, потерпи. На чём я остановился? — издевается Чанёль. — Что тебе всё нравится. — Да, мне нравится всё, что с тобой можно делать в процессе. Нравится, что тебе нравится то же, что и мне. Нравится, как ты охуенно реагируешь на мои пальцы. А ещё ты, может, не знаешь, но существует целая каста пассивов, которые не дают делать себе минет. Как я вообще должен с таким мириться? — Ужас… — Я реально не знаю, что с тобой может быть не так, — заканчивает Чанёль, убирая руку. — Это проблемы твоей бывшей, а не твои. Бэкхён приглаживает волосы на затылке, пытаясь немного успокоить сам себя. — Тебя не раздражает… что мы так часто говорим о ней? — А почему должно? Тебе ведь нужно с кем-то обсудить это, выговориться, получить мнение со стороны. Психотерапевт, конечно, хорошая вещь, но он ведь не заменит простого человеческого общения. Я делаю это для тебя, меня же не могут бесить вещи, которые помогают тебе чувствовать себя лучше. — Спасибо. — Знаешь, мне кажется, такой человек, как твоя бывшая, просто способен угробить любовь любого человека. А потом ещё и обвинит в этом его самого. Что он занимает место в её жизни, но не даёт того, что ей необходимо. И подарит кучу комплексов за то, что он не смог покрыть её заоблачные требования в отношении к ней. — Мне вот ещё всегда казалось странным, что она часто принижала себя, говорила, что у неё заниженная самооценка. Но при этом я чувствовал, что это не так. Она как будто считала себя самой важной персоной в этом мире. — Знаешь почему? — Чанёль удивительным образом понимает, о чём говорит Бэкхён — у него в голове уже сложился психологический портрет этой девушки. — Потому что она была банально неспособна принять тот факт, что ты другой человек. Вместо того, чтобы проявлять к тебе понимание, оставаясь собой, она пыталась с тобой слиться, ожидая, что сможет так контролировать тебя, твои чувства и желания. И это ощущалось так, будто она слишком много на себе берёт. В ней действительно было слишком много амбиций рулить тем, что от неё не зависело. Она не учитывала, что влечение — это переменная, а не постоянная величина, оно переменчиво, и в этом его смысл. Бэкхён и рад бы хотеть, но он не может делать этого постоянно. — Когда не умеешь осознавать субъектность другого человека — всё быстро скатывается в ебеня. Натыкаясь каждый раз на отдельность Бэкхёна, она старалась превозмочь её, сломать, вместо того, чтобы мило с ней соседствовать или даже неплохо сотрудничать. Поэтому едва расслабившийся Бэкхён вызывал у неё лишь одно желание — вздёрнуть его, вернуть в рассудительное состояние, а остывшего — нужно было срочно заставить хотеть себя. И это самое отвратительное, когда в процессе с тобой говорят не для того, чтобы сказать что-то горячее или приятное, а лишь для того, чтобы уточнить направление для своего контроля. И когда ты пытаешься что-то объяснить, отвлекаешься, получаешь какие-то комментарии невпопад и быстро понимаешь, что не любишь никак и не хочешь уже ничего. Бэкхён говорил ей о своих страхах, но она считала их глупыми, поэтому не считала нужным придать им значения и просто молчала или говорила, что ничем не может помочь. Ей казалось, что она могла просто взять его тело, как вещь, и сделать ему приятно против воли, действуя из стереотипа, что мужчина — дикое животное, которое постоянно хочет секса и готово в любой момент броситься на любое живое существо. И единственным вариантом для неё было продолжать всё отрицать, потому что на самом деле она не готова была услышать «нет». Просто не ожидала, что другой человек может не хотеть того же, что и она, что он может иметь свои проблемы, страхи, переживания. Если Бэкхён пропадал и избегал её, она думала, это потому, что он считал себя недостойным её. Хотя он сбегал, потому что отчаялся пытаться объяснить ей, что смертельно устал от того, что его потребности игнорируются. Но она просто не могла этого осознать. Ведь отношения и секс с ней — это же сокровище, от которого только дурак откажется. Поэтому приходилось считать Бэкхёна проблемным, недалёким и холодным — тогда становилось легче. Или еще раз нужно было попробовать поманить, появственнее и понагляднее, вдруг не дошло или не поверил своему счастью. Она в упор не видела его закрытых границ. Не признавала их и продолжала ломиться напролом так, будто их и не было вовсе, вместо того, чтобы видеть и понимать состояние Бэкхёна, ища с ним резонанса. И чем сильнее она пыталась его продавить — тем больше он ощущал обесценивание, отвращение к ней и неприязнь, начиная воспринимать её уже как агрессора. Потому что она относилась к Бэкхёну всегда как априори согласному, а если встречала сопротивление — принимала на свой счёт или считала Бэкхёна глупым, слишком стеснительным, неправильным. И чем сильнее закрывался Бэкхён — тем сильнее ей хотелось его границы взломать, а то смотри какой. Но когда закрытые границы видят и признают — то сразу видят и двери и ключи, и как забор можно спокойно обойти, не сминая его, как бульдозер. Иногда можно просто сделать шаг назад, чтобы дать пространство и не стоять над душой. Потом тебе эти двери откроют сами. Иногда не нужно вообще ничего. Достаточно просто признать, что Бэкхён может чувствовать то, что чувствует. Просто признать, что это есть. Даже если его чувства неадекватны — плевать. Главное, чтобы он чувствовал что Чанёлю они важны: что Бэкхён важен. Что его не отвергают из-за этого. Чанёль не хочет, чтобы из-за такой глупости, Бэкхён чувствовал себя отверженным. Сам Бэкхён действует очень тонко. Он видит себя глазами Чанёля, видит, что тот от него ждёт, чего он хочет прямо сейчас. Это несложно заметить, если выключить свой эгоцентризм. Часто Чанёлю нужен не секс, а чтобы его просто обняли, сделали массаж и как следует погладили. Но парням сложно в этом признаваться. Бэкхён всегда интересуется, стараясь угадать, потому что ответить коротким «да» намного проще, чем сформулировать просьбу с нуля. Простая психология. И Чанёль благодарен Бэкхёну за чуткость. Наверное, никто никогда не делал для него ничего подобного. Все как один считали, что этим прогибаются и унижаются, считая, что если что-то надо — попроси, взрослый уже мальчик в конце-то концов. Но на самом деле это просто очень приятно, когда кто-то может быть таким внимательным, податливым и гибким для тебя. — Да, так и было… — соглашается Бэкхён. — Она действительно постоянно всё делала не в тему. — Ты ведь знаешь, что мой секс не становится хуже от того, что ты делаешь что-то или не делаешь? Мой секс — это мой секс, ты к нему в определённом смысле вообще никакого отношения не имеешь. Плохому танцору яйца мешают, слышал такое? А я не плохой танцор. — Нет, не плохой. Я бы даже сказал ахуенный, — слабо улыбается Бэкхён. Чанёль должен сам — правильно себя настраивать и делать то, что ему самому нравится и приносит удовлетворение. Бэкхёну не нужно лишний раз о нём переживать. Они жёстко разделяют границы, но становятся от этого лишь ближе. Потому что никому не нужно никого развлекать и ублажать, и от этого в отношениях не появляется раздражения и желания дистанцироваться. Но в них есть благодарность за проявленное внимание и радость от спонтанного желания сделать что-то для другого. Чанёль взрослый и сформированный человек, который может сам справляться со своей жизнью и удовлетворить свои потребности. Даже если у Бэкхёна не получается что-то с первого раза — Чанёля это никак не дестабилизирует. Если он что-то сделает не так, как хочет Чанёль, или не сделает вообще — он не предъявит ему претензию, что тот его недостаточно любит. Чанёля не трогают заморочки Бэкхёна, из-за которых он может шугаться его близости и контакта — потому что это связано с его страхами и расстройством. А не потому что Бэкхён его не хочет. Не всё в этой жизни должно крутиться вокруг Чанёля. Он хотя бы это понимает в отличие от его бывшей. У Бэкхёна вообще такая психическая конституция — ему нужно время, чтобы подумать, раскачаться, поговорить, обсудить. Иногда он может переживать и тревожиться, но его панику легко можно понизить разговорами. Чанёлю никогда не понять, что с его бывшей было не так. До чего она вообще могла доёбываться? До того, что Бэкхён не её ебаная половинка, а живой человек? Чанёль не понимает. Бэкхён никого не обманывает, не нарушает установленных правил, не ревнует, не пытается контролировать, не унижает, не дрессирует, не самоутверждается, не делает никакой другой уёбищной хуйни — ничего неприемлемого. У него есть свои особенности, но Чанёлю они либо нравятся, либо не мешают. Бэкхён просто другой человек. Он думает по-другому, чувствует по-другому. За ним интереснее наблюдать, чем пытаться заставлять соответствовать своим каким-то представлениям об идеальном парне. — Раз уж мы про это заговорили, можно вопрос? — просит Чанёль. — Давай. — Какая была твоя самая странная сексуальная фантазия? Бэкхён странно напрягается. — Что такое? — Я просто… это немного больная тема. — Больная? Почему? — тут же заваливает вопросами Чанёль, но спохватывается. — Или мне не спрашивать? — Многие мои фантазии стрёмные, — неловко признаётся Бэкхён. Чанёль выжидающе смотрит, готовый ловить каждое сказанное им слово, но Бэкхёна это смущает только сильнее. — Уверен, что хочешь услышать? Я говорю, что они стрёмные, потому что это реально стрёмные. — Да, хочу. — Ну, — вздыхает Бэкхён. — Например, изнасилование беременной женщины. Чанёль, конечно, ожидал услышать что-то более безобидное. Но с другой стороны — это ведь просто фантазия. — Но ты же не собираешься проворачивать что-то подобное в жизни? — Нет, конечно! — Ну и ладно тогда. Что такого? Какая разница, что и как ты там себе представляешь. — Но это ведь ненормально, — с досадой отвечает Бэкхён, почему-то всегда свято уверенный в том, что с ним что-то ненормально. Что он делает что-то не так, представляет не так, ощущает не так. Не так это, другое, пятое, десятое. Чанёль бы на его месте давно сошёл с ума, если бы так много думал и переживал. Хоть Чанёль, может, и не понимает в полной мере, как работает психика Бэкхёна, как в его голове смешиваются проекции, фиксации и травмы, но он просто знает, что любые его мысли, эмоции, поступки — абсолютно обоснованы, предсказуемы и легко объяснимы в контексте сложившихся обстоятельств. И он хочет, чтобы Бэкхён ощущал это тоже, а не просто знал, но глубинное чувство вины и стыда за свою «ненормальность» слишком прочно укрепилось в нём. Чанёль старается не обесценивать его переживаний, но и напоминать при каждом удобном случае, что на самом деле нет никакой проблемы. Чанёль иногда говорит ему фразу: «у нас у всех свои тараканы». У Бэкхёна на неё уже успела развиться аллергия, но он знает, что Чанёль вкладывает в неё свой смысл: Бэкхёну не нужно переживать из-за того, что он приносит слишком много проблем. Чанёль говорит, что это так и работает — близкие отношения вскрывают глубинные личностные проблемы, с которыми в любом случае придётся возиться, и расстройство Бэкхёна тут особой погоды не делает. Подумаешь — проблемой больше, проблемой меньше. Но раньше Бэкхёну эту фразу говорили совершенно с другим посылом: хватит ныть и разводить драму, ты просто идиот, а проблемы — они есть у всех, так что особенного отношения к себе не жди. И Бэкхён никогда не понимал, в чём смысл говорить так. Это ведь нормально, что для Бэкхёна проблемы Чанёля всегда особенные. Бэкхёна не интересуют другие, ему плевать, даже если у них случится Армагеддон. Какая ему разница, что там у других? Бэкхён даже не хочет тратить своё время на то, чтобы сравнить. Потому что ему важно только то, что происходит в жизни у Чанёля. Ему важно только чтобы именно у него всё было в порядке. — Фантазии — это всего лишь фантазии. Они ничего не значат. — Но это же ужасно. — Нет, я так не думаю, — спокойно и ласково повторяет Чанёль. — Честно говоря, похоже просто на какие-то отголоски нереализованной в прошлом агрессии. Какой вообще элемент тебе в этом нравится? Доминирование? Унижение? Боль? — Даже не знаю, точно не унижение… и не боль. Доминирование, наверное? — Мы могли бы побаловаться чем-то таким, если хочешь. Я не против. — Но я вряд ли смогу… — Бэкхён, может, и правда бы хотел, но он не чувствует в себе сил. — Не уверен, что вообще когда-нибудь смогу решиться на такое. В Бэкхёне много подавляемой агрессии, которую он спускает, как собаку, на себя. Может, подобные вещи стали бы более удачным способом выпустить её. И, возможно, Бэкхён сам чувствует что-то такое. — Доминировать — это прикольно. Я думаю, тебе могло бы понравиться. Втянешься — потом за уши не оттащишь. — Думаешь? — Пока просто предполагаю, — Чанёль понимает, что не может уверенно утверждать, потому что любое «давай» и «хочу», сказанное Бэкхёну, слишком легко превращается в требование. — Ну вот представь, как я лежу под тобой, скуля от возбуждения, но только ты решаешь, получу я сегодня удовольствие или нет. Или каким образом я его получу. И ты можешь заставить меня сделать всё, что захочешь в этот момент. Вообще всё, что угодно. У Бэкхёна очень сильный барьер на проявление агрессии, его внутренний ребёнок ужасно перепуганный и забитый. Чанёль думает, что Бэкхён мог бы почувствовать себя легче и свободнее, если сломать эти запреты в нём. Он не собирается выпихивать его палками из зоны комфорта, куда его загоняли столько лет, но они просто могли бы попробовать. — Я раньше особо не задумывался об этом, но с тобой бы попробовал. Если понравится — продолжим. Нет — просто закончим. — А у тебя есть какая-нибудь конкретная фантазия? Бэкхёну интересно, о чём таком может думать Чанёль. Что он обычно представляет. Страшно спрашивать подобное, потому что, возможно, ему потом придётся отказать, но Бэкхён хочет переступить через этот страх. — У меня всё довольно банально, так сразу и не скажешь. Наверное, мой фетиш — это обычный секс. Ёще реализовывать чужие фетиши. И это даже не альтруизм, просто меня возбуждает удовольствие партнёра. Как-то так. Ну единственное, когда мне скучно на совещаниях или летучках, я сижу представляю, как бы я трахнулся с тобой на этом длинном столе, за которым все сидят. — Правда? — удивляется Бэкхён. — Я тоже так делаю, — хихикает он. — Мне вот, кстати, нравится идея секса в общественном месте. — Да ты злостный нарушитель общественного спокойствия, я смотрю. — Я нарушил закон в день, когда мы познакомились, забыл? — Точно. А насколько общественным вообще должно быть место? — Ну не обязательно, конечно, прямо на центральной площади, — шутит Чанёль, — у меня всё-таки есть совесть, но в машине в каком-нибудь уютном месте, мне кажется, зашибись будет. — Звучит, как что-то, что мне бы понравилось. — Примерочная, кстати, ещё. — А не перебор? — Да нет, нормально. — Ладно, я запомнил. Моя очередь вроде бы, да? — спрашивает Бэкхён. — Правда или действие? — Правда. — Ты бы смог простить измену? — Для начала нужно, наверное, определиться, что измена, а что нет? — Отношения на стороне. Или случайный секс, если партнёр не знает. Ну, это для меня. — А поцелуй? — уточняет Чанёль. — Ну ещё туда-сюда, можно оправдать, если под алкоголем. Но тоже не очень. — Согласен. А флирт? — Это допрос? — притворно удивляется Бэкхён. — Да нет. Просто пытаюсь понять. — Я просто, если честно, не совсем понимаю, как это. — Что? — Что значит «флиртовать»? — Бэкхён, тебе не грозит, ты постоянно в состоянии флирта. — В смысле? — Ты постоянно с кем-то флиртуешь. — Я? — Ну да. — Когда такое было? — Ну, — Чанёлю будет сейчас проще вспомнить, когда последний раз он видел Бэкхёна не флиртующим, чем наоборот, — ты мало с кем вообще говоришь, но умудряешься пофлиртовать даже за это короткое время. Всегда вот шутишь с девушками на кассе. — Это обычная вежливость, я просто пытаюсь быть естественным. Флирт — это когда я залезаю к тебе на колени. — Хорошо, Бэкхёни, как скажешь. Только не флиртуй тогда, пожалуйста, больше ни с кем. — Да я не собирался. Я вообще довольно категоричен в плане измен. — То есть не простил бы? — Не думаю, что измену вообще можно простить, — пожимает плечами Бэкхён. — Единственный вариант, если хочешь сохранить отношения — молчать и всё отрицать. — То есть скрыть факт измены? — Ну да. — Но зачем тогда сохранять такие отношения? — Ну типа… с кем не бывает? — По-моему, как раз ответственнее будет сказать. Если молчишь, получается, решаешь за двоих. А когда что-то такое происходит, думаю, партнёр имеет право знать, что ты натворил, чтобы принять решение, — высказывает свою точку зрения Чанёль. Они с Бэкхёном находятся уже на той стадии отношений, когда им совершенно необязательно приходить в разговоре к какому-то одному знаменателю. Каждый может иметь своё мнение и сохранять его. Иногда они не совпадают, и это нормально — иметь разные мнения и обсуждать их, не пытаясь что-то кому-то доказать, но пытаясь друг друга понять, чтобы в будущем не возникло недопониманий. — Если бы мне рассказали об измене — я бы точно расстался, — рассуждает вслух Бэкхён. — Даже не из-за самого факта измены, а потому что человек пытается разделить на двоих ответственность за то, в чём виноват он один. А когда рассказываешь, то вроде как исповедуешься и уже не так страшно. Можно и дальше все свои ошибки на двоих раскладывать. Но я считаю: сам изменил — сам и неси ответственность. — Но тогда же можно вообще не ограничиваться одной изменой. Просто изменять дальше, ничего не рассказывая. — Ну лично я бы чувствовал за это вину до конца жизни. И никогда бы больше в это не полез. — Мне просто кажется, будет намного хуже, если правда вскроется, например, лет через десять. — Ну тут, наверное, да… С этой точки зрения моя позиция не очень. Нужно хорошо позаботиться о том, чтобы никто ничего не узнал. И всё отрицать до самого конца. Если за руку не поймали — значит, уже никак не доказать. Но опять же, не вижу проблемы, если партнёр в курсе дел. Внутри отношений можно договориться вообще на всё, что угодно. Ну понравился человек, ну приводи его домой, вместе выебите. Семья как-никак, надо всё делать вместе. — Ты про секс втроём? — Втроём… не знаю, не могу пока представить. Мне страшно. Но я бы, может, рассмотрел вариант, когда пара занимается сексом, а третий просто смотрит. Или когда трахаются две пары, но партнёрами не меняются. Ну это прям когда совсем скучно жить станет. Чанёль особо о таком не думал, его фантазии касались только Бэкхёна и их двоих. Но он не категорично против, ничего из этого не противоречит его принципам. Очень безопасный такой экстрим. Тем более что Чанёль поддерживает его идею секса в публичном месте. — Я к тому, что я не буду против, если ты захочешь поебаться с кем-то ещё, — говорит Бэкхён. — Можешь просто сказать. — Разделять любовь и секс — точно не моё нормальное состояние. Для меня это одно. — То есть ты не простил бы? — Ну, в том, что кто-то будет смотреть, я измены не вижу. Но секс с другим — сразу нет. С другой стороны, не могу сказать, что сто процентов не простил бы… Всякие ситуации бывают, глупо было бы зарекаться. Тебе, может, и простил бы. — Это как-то печально, — ёжится Бэкхён, моментально чувствуя себя предателем. Он даже не может растрогаться признанием Чанёля, потому что чувствует очень сильную вину даже за свою гипотетическую нечестность. — Тебе не нужно прощать мне такое. — Мне показалось, ты наоборот проще к этому относишься. — В каком смысле? — Тебе легче абстрагироваться от своего тела. И сложно находиться в моменте эмоционально. Я не хочу сказать, что ты мог бы изменить, просто физическая измена для тебя не так ужасна, как эмоциональная. Ты ведь сам только что сказал. Физическая измена для тебя не измена, если вы договорились. А если измена без договорённости — значит, были чувства. И она уже эмоциональная. — Слушай, что ты ешь, что ты такой умный? — Не думаю, что с тобой вообще смог бы встречаться кто-то тупой, — дёргает плечом Чанёль. — Ну да, я бы не выдержал терпеть человеческую тупость ещё и у себя дома, — усмехается Бэкхён. — Просто я могу понять, когда люди спят не с теми, кого любят. Любовь и секс — разные вещи. Но это не значит, что я буду спать с кем-то ещё, особенно учитывая тот факт, что это заденет твои чувства. — Но, как ты и сказал, я в любом случае даже не узнаю, если это произойдёт. «Если…» Бэкхён ведь не давал поводов. Он даже не думал ни о чём таком. А Чанёль правда настолько плохо его знает? Или считает его способным на такое? — Ты правда думаешь, что я мог бы так поступить? — снова расстраивается Бэкхён, ему обидно до слёз. — Не обсудив это с тобой? — Нет-нет, — спохватывается Чанёль, — я сказал без задней мысли вообще. Прости. Я на самом деле ничего такого не думаю, просто… ревную, — признаться в этом оказывается не так сложно. Бэкхён поднимает голову. — Я знаю, что моя ревность не должна тебя касаться, потому что ты не делаешь ничего такого, — Чанёль придвигается вплотную и касается носом плеча, низко склонив голову, извиняясь. — Просто очень боюсь потерять тебя. Это мои страхи. Не твои. Я не хочу, чтобы они на тебе отражались, но иногда так получается. Прости. Я буду стараться… держать себя в руках. Чанёль не говорит банальных бессмысленных фраз, вроде «я доверяю тебе, но не доверяю другим» или «ревную, потому что люблю». Он говорит честно и открыто о своих чувствах — так, как есть. Это помогает Бэкхёну держаться за реальность, слушая Чанёля и пытаясь понять его. — Ты боишься? — переспрашивает он, ловя чужой взгляд. — Чего? Что я могу уйти к кому-то другому? — Не обязательно даже к другому, — Чанёль машет головой от неприятных мыслей. — А хотя бы просто потому что без меня тебе будет лучше. Я понимаю, что ревностью только делаю хуже, но очень сложно сдержаться. Знаю, что могу только добиваться тебя каждый день своей жизни, и не факт, что однажды ты снова выберешь меня. И это нормально, я должен это понимать. Бэкхён обнимает его, зная, что Чанёлю тоже непросто признаваться в подобном, и он благодарен, что тот всё равно делает это ради него. Вот только Бэкхён не хочет давать пустых обещаний — Чанёль просто не тот, кому он стал бы врать. Но ему так глупо хочется вместе навсегда. И вот что ему делать? — Я очень хочу быть с тобой так долго, как только получится, — тихо шепчет Бэкхён. — И я не вчера родился, чтобы изменять кому-то такому, как ты. Особенно после того, как мы уже так много сделали. Мне нет смысла начинать с кем-то другим всё с начала. Я даже не верю во все эти ваши чувства, любовь и всю хуйню. — Не веришь? — По крайней мере не в ту, о которой обычно говорят люди. Которая что-то среднее между даром свыше и животной страстью. Бэкхён не верит ни в любовь, ни в соулмэйтов. Половинками не рождаются, но при желании ими можно стать, прикладывая усилия. Просто выбирая любить человека и делая это. Бэкхён верит в то, что каждому человеку может подойти множество людей. Вопрос в другом. В том, что над отношениями надо пахать. И в том, что нужно строить их не с долбоёбом. — А ты? — Я верю. Любовь же не виновата, что люди такие идиоты. — Тоже верно. Я просто считаю, что если постоянно скакать по хуям — в этом вообще ничего сложного нет. Пока от новизны ощущений шарашит адреналин — вот и плющит во все стороны. Но это очень глупо. И ни к чему не приведёт. — Согласен. Это непросто — научиться вкусно готовить здоровую еду, вместо того, чтобы жрать одни шоколадки. Шоколадки, конечно, вкусные, но по итогу ничего тебе не дадут, кроме сиюминутного удовольствия. — Люблю твои едальные метафоры, — улыбается Бэкхён. — Но там, кстати, даже по нейромедиаторам примерно одна и та же картина. — Я даже слова такого не слышал никогда. — Когда-нибудь я прочитаю тебе о них лекцию. Эй! Чанёль лижет его в ключицу. — Прости, не удержался. Ему иногда мерещится, что они с Бэкхёном уже даже пахнут друг другом. Может, просто кажется, а, может быть, так и есть. — Твоя очередь, — командует Бэкхён. — Продолжаем играть в «правду или правду»? — Почему бы и да? Наша игра — наши правила. — Давай для разнообразия мне разок действие, — предлагает Чанёль. — У меня не хватит фантазии ни на что, кроме стриптиза. — Ну, есть ещё тверк. — Нарываешься? — О, слушай, я тебе рассказать забыл, как вчера в зале, какой-то чувак выёбывался тем, что смог отжаться два раза со своей девушкой на спине. — Нет, Чанёли, даже не думай… — Но я хочу убедиться, что смогу больше! — Мы много выпили, давай в другой раз, — всё ещё пытается отговорить от этой дурацкой затеи Бэкхён. — Хорошо, может, потанцуем тогда? Вместо ответа Бэкхён просто вкладывает руку в приглашающе открытую ладонь. Им обоим, кажется, повезло с реакцией на алкоголь. Сознание не мутится, но координация, как ей и следует, всё-таки летит к чертям. Бэкхён с непривычки немного теряет равновесие, хихикая над собственной неуклюжестью, но его бережно поддерживают под локоть. Выпрямляясь, он поправляет чуть съехавший с плеча ворот футболки — которая, кажется, даже не его — но никто уже ничего не докажет. Потому что у них дома всё подчиняется одному правилу: кто первый увидел — того и шмотка. Взяв со столика телефон, Бэкхён по поиску находит и включает свой любимый медленный трек, повышая уровень громкости. Комната наполняется первыми тихими переборами фортепианных аккордов. В них сразу чувствуется какая-то обречённость, полёт, вечность. Мелодичный инструментал мягко окутывает, и находиться в нескольких шагах друг от друга становится слишком неестественно, поэтому Бэкхён быстро сокращает между ними последнее расстояние. Чанёль улыбается ему и смотрит влюблённо. Огоньки бликуют на гладкой коже его щёк, кончике носа и собираются созвездиями в глубине чёрных глаз. Бэкхён не может отвести взгляда. Чарующие голоса вокалистов, вкладывающих в исполнение всю душу, уносят в свой мир. Чанёль прислушивается к тексту, прижавшись щекой к виску, и ему кажется, что он слышит в мелодии уходящие вдаль по звёздной россыпи шаги. А Бэкхён никогда даже представить себе не мог, что в его жизни однажды будет столько романтики. Он прижимается ближе, обнимая за талию, пока руки Чанёля покоятся на его плечах, и закрывает глаза от умиротворения. Они едва покачиваются в такт музыке, дыша друг другу в шею, но этого совершенно достаточно. Вокруг продолжают взрываться созвездия, осыпаясь осколками вокруг. И в эту секунду есть только они вдвоём и их чувства, сливающиеся в музыку. — Почему о неразделённой любви? — Просто очень нравится трек. По-моему, если не знать текста, по ощущениям очень похоже на секс. — Она же грустная. — Просто очень нежная. После слов Бэкхёна Чанёль как будто тоже начинает слышать в мелодии шелест простыней и колышущихся от воздуха прозрачных занавесок, пропускающих в спальню лунный свет. Но в ней всё ещё столько надрывной нежности, что становится трудно дышать. Кульминация настигает на пике чувственности и плавно перетекает в последнее пронзительное гитарное соло. Последние строки, утихая, таят в полумраке гостиной. Следующая композиция — какая-то попса, несколько лет назад звучавшая из каждого утюга. Ритм ускоренного танго, зрелый женский вокал и текст о накрывающей с головой страсти, а Бэкхёна почему-то тянет на баловство. Он резко разворачивается, прижимаясь спиной, чтобы использовать Чанёля в качестве шеста, но координация съезжает, и Бэкхён, не удержав равновесие, плюхается прямо ему под ноги, проскользив ладонями по бёдрам. — Бэкхён, — ржёт Чанёль и наклоняется к нему, смотря вверх тормашками. — Ты в порядке? — Нормально. Поцелуй меня, как Человек-паук, — тянет он вверх руки, — я буду твоей Мэри Джейн. — Ты же не смотрел. — Да мне похуй, целуй. Одно короткое прикосновение губ — чтобы не успела закружиться голова, и Чанёль опускается к нему на пол, чтобы продолжить начатое. Бэкхён смеётся, мягко и тепло, наконец, расслабляясь полностью, всю жизнь будто даже нормально не дыша. И чувство, разливающееся в груди такое волнующее, мурчащее, благодарное. Бэкхён на секунду даже думает, что это может быть счастье. Чанёля ведёт от такого Бэкхёна, естественного и пропитанного красотой, и тихий смех его очень быстро превращается в общее сбитое дыхание. Удобно всё-таки, что ковёр в гостиной такой большой. — Кстати, какой факультет в Хогвартсе ты бы выбрал? — Чанёль придумывает ещё один очень важный вопрос. — Рейвенкло, конечно, — отвечает Бэкхён с видом рейвенкловца, бесконечно уставшего от всеобщей недалёкости и дремучести. — Я думал, это очевидно. — Ну в общем-то да. — А ты? — Слизерин. — Что? Почему? — не понимает логики Бэкхён, но глаза напротив вдруг начинают блестеть от влаги. — Нет, Чанёль, только не плачь. Прости, я не хотел тебя обижать. Ты можешь быть слизеринцем, если хочешь. Пожалуйста, только не плачь. — Я что, тебе не нравлюсь? — С чего ты взял? — Всем же нравится Слизерин. — Мне не нравится. — Как не нравится? — Так ты из-за этого что ли? Мне нравится Хаффлпафф, Чанёли, как ты. — Правда? — Да. — Ладно, — шмыгает Чанёль носом. — Подожди… какой ещё Хаффлпафф? Там вообще был такой? — Был. — Но ведь мы бы тогда учились на разных факультетах. — Я бы всё равно всегда тусил с тобой. А факультет — это так, чисто для прикрытия, чтобы держать слизеринцев поближе и не спускать с этих крыс глаз. — Ты уже и план придумал? — Конечно. Держись меня — и всё будет отлично. Чанёль смотрит на Бэкхёна влюблёнными глазами. С ним правда не пропадёшь, он уже успел это понять. У Бэкхёна всегда всё под контролем, он всё знает и всё умеет, а если даже не знает — знает, как узнать или знает человека, у которого можно спросить. Чанёль не замечает, как композиция на его телефоне перещёлкивается, а стена напротив выгибается, делая вдох. Фактуры предметов на столе становятся объемнее, словно кто-то подсветил их изнутри. На ковре под пальцами начинаются копошиться пушистые гусеницы, и Чанёль дёргается, силясь скинуть их с себя. Всё плывёт перед глазами фиолетовыми красками, и он перестаёт понимать, где находится. Становится физически плохо и душно — страшно, как в ядовитом тумане. Бэкхён пугается, но не настолько, чтобы не быть в состоянии что-то предпринять. Он сталкивался в своей жизни с паническими атаками, хоть сейчас что-то и было неуловимо по-другому, но задумываться об этом было некогда. На аллергический приступ в любом случае было похоже ещё меньше. Если это тревожное — пытаться обнять лучше не стоит, можно только испугать сильнее, поэтому Бэкхён ловит руки Чанёля в свои, крепко сжимает запястья, пытаясь завладеть его вниманием. Чанёль шепчет: — Выключи, выключи… Бэкхён не сразу догадывается, что именно. Трек? Это есть триггер? Он подрывается, чтобы схватить телефон и остановить проигрывание. Чанёль вытягивает дрожащую руку, боясь, что не найдёт во тьме ничего кроме пустоты, но пальцы почти сразу касаются вернувшегося Бэкхёна, который нащупывает заходящийся пульс и пытается считать вслух с Чанёлем вдохи и выдохи. Сердце бьётся, как ебанутое, озноб ощутимыми волнами проходится по телу, стекая по пальцам рук. От частого дыхания уже начинает кружиться голова, и кажется, что это больше никогда не закончится, а Чанёль умрёт прямо сейчас. Так мерзко снова погружаться в то состояние мыслями, восприятием, эмоциями, снова чувствовать боль на корне языка, ощущать солоноватый вкус меди во рту, раны, сжёванные щёки, нёбо, обожжёное сигаретами. Невыносимо, когда даже спустя столько лет тебя всё ещё так сильно флешбечит. Чанёль смотрит на их переплетённые руки, шевелящиеся, как водоросли, но потом зрение пропадает совсем, и он даже благодарен, потому что так хотя бы немного легче. Когда через долгие несколько минут Чанёль начинает дышать осознаннее, Бэкхён, наконец, может его обнять. Он шепчет что-то ласковое и успокаивающее, касаясь лица, а Чанёль трясётся с ног до головы от холодного пота и липнущей к спине мокрой футболки. Нужно было принести сухую, чтобы он не простыл. — Ты как? — тихо и обеспокоенно спрашивает Бэкхён. — Пить хочешь? Воды принести? — Нет, не уходи. — Не ухожу, не ухожу. Бэкхён массирует голову кончиками пальцев, как всегда делает это перед сном — Чанёль от этого быстрее засыпает. И говорит что-то. Просто чтобы говорить. — Совсем плохо? — Тошнит… — одними губами шепчет Чанёль. — Сможешь дойти до ванной? Совсем слабый кивок, потому что голова всё ещё нестерпимо идёт кругом. — Давай тогда, — Бэкхён осторожно помогает подняться, подставляя плечо, чтобы Чанёль мог на него опереться. Сил нет, Чанёль едва держится, совершенно не ощущая, где право, а где лево, с какой стороны гравитация, но его держат крепко, не давая упасть. Бэкхён доводит его до ванной и усаживает на пол, подпихнув коврик и прислонив спиной к ванной. — Я принесу воды, — поцелуй касается лба, но слова будто доходят через целую вечность. — Кричи, если что. Я быстро. Суставы пальцев ломит так, что лучше сдохнуть, чем чувствовать это. С челюстью то же самое. Чанёль откидывает голову назад, прислонившись затылком к холодящей поверхности, и закрывает глаза. Так хоть немного легче. Бэкхён возвращается со стаканом воды и сухой футболкой. Делает всё оперативно: отставляет стакан, цепляет с полки на запястье резинку — он ненамеренно складирует их тут, когда принимает душ сразу после тренировки, потом забывая убрать — а потом быстро, но аккуратно стаскивает мокрую футболку и надевает чистую, стараясь не задеть уши. — Прости за это, — смущается Чанёль, помогая поправить подол. — Тебе не за что просить прощения, — воспринимать реальность получается пока только на слух. Чанёль почти ничего не видит из-за размазанных клякс перед глазами, но голос рядом звучит тепло и обеспокоенно. — Всё равно неромантично как-то. — А по-моему очень даже. Бэкхён снимает с руки резинку и подвязывает длинную чёлку, сделав пальмочку, чтобы волосы не мешались и не лезли в глаза. Потому что они всё ещё недостаточно длинные, чтобы Бэкхён мог придерживать их руками. Чанёлю хочется сказать ещё хоть что-то, но сил хватает только на то, чтобы поверхностно и беспокойно дышать, откинув голову на бортик ванной, прикрыв от усталости покрасневшие веки. Бэкхён смотрит на обнажившуюся шею и торчащий кадык, бескровные щёки, почти сливающегося с белоснежным акрилом ванной, и трогает мочки ушей, растирая и массируя. Сначала слабо, потом ощутимее — настолько, что становится больно, хоть это и помогает. Чанёль морщится, но терпит, от этого правда становится немного легче — Бэкхён хорошо знает, что нужно делать. Когда становится получше и зрение немного проясняется, Чанёль просит воды, и Бэкхён помогает сделать первые несколько глотков, придержав кружку, а потом просто сидит рядом, пока Чанёль понемногу пьёт. Пару раз трогает губами лоб, чтобы проверить температуру, контролируя, чтобы не стало хуже. Гладит, касается рук, ног, чтобы не упустить вдруг, если Чанёль начнёт замерзать. — Ты выйдешь? — спрашивает, будто с надеждой. Но если и есть в этом мире что-то, чего боится Бэкхён — то это ванные комнаты. Ему становится плохо от духоты слишком легко, а потерять сознание в месте, где всё из кафеля и плиток — смертельно опасно. Из-за этого Бэкхён всегда моется и чистит зубы с приоткрытой дверью, но даже так ему приходилось пару раз позвать Чанёля, чтобы тот помог ему. Когда в глазах темнеет слишком резко, он может лишь опустится на дно ванной и ждать помощи. Потому что если попытается выбраться сам — сознание может отключиться в любой момент, и Бэкхён просто упадёт и разобьёт себе голову. Снова. Вот только одного сотрясения мозга ему, кажется, уже достаточно. Так и последние мозги можно на кафеле оставить. — Я боюсь оставлять тебя тут одного. Чанёль понимает. Или у него просто уже не остаётся сил спорить. Да и в конце концов они оба взрослые люди. Всем бывает плохо, и быть рядом в такой момент необходимо. Всё заканчивается довольно быстро. Только Бэкхёна за эти пару минут самого чуть не выворачивает, пока он, обнимает сзади, страхуя. Но это не из-за того, что неприятно, а потому что спина Чанёля надрывно содрогается от спазмов, а Бэкхён остро ощущает каждый из них будто на себе, только ещё в несколько раз мучительнее. Зато Чанёль почти сразу чувствует себя лучше. Голова проясняется, тяжесть уходит из тела. С помощью Бэкхёна он поднимается и доходит до раковины, умывается, принимая полотенце из его рук. — Ну, как я выгляжу? — интересуется он, поднимая взгляд, после того как вытирает лицо. — Как будто только что блевал с перепоя, — честно отвечает Бэкхён, стягивает с волос резинку и любовно приглаживает чуть всклоченные волосы. — Но ты всё равно красивый, — улыбается он и тянется, чтобы поцеловать в щёку. — Спасибо, — фырчит Чанёль, вынужденно уворачиваясь. — Я только зубы почищу. — Да похуй. — Щиплет просто от желудочного сока. — А, ну да, — от одного раза зубы, конечно, не скрошатся песочным печеньем, но лучше сразу их почистить и желательно потщательнее. — Давай вместе тогда. Выдавив каждый свою пасту, они оба не слишком шустро возят щётками, толкаясь локтями перед узкой для них двоих раковиной. Бэкхён думает, что он вроде как уже закончил, но Чанёль ещё нет, и приходится продолжать, чтобы на него не подумали, что он недобросовестно чистит зубы. Забавно, что после всего Бэкхён чувствует неловкость только от этого. Чанёль никогда бы даже и не подумал смутиться, если бы в жизни не встречались ему люди, которые реагировали на подобное с отвращением, как какие-то закомплексованные подростки. Знал бы — сразу искал себе парня, профессионально связанного с медициной. Медиков ничем не шокировать, с ними спокойно иметь дело. С Бэкхёном вот тоже. Хотя бы не чувствуешь себя отвратительном мутантом за сопли из-за простуды и все остальные подобные вещи. Неловкости он не ощущает, и они оба в обычном режиме лениво заканчивают свою вечернюю рутину. Бэкхён отправляет Чанёля сразу ложиться, а сам говорит, что придёт, как только всё уберёт в гостиной. Залезая под одеяло, Чанёль чувствует себя странно. Свет уже погашен, но он слышит, как совсем скоро возвращается Бэкхён и ставит их телефоны на зарядку, после чего, наконец, забирается на кровать. — Попьёшь ещё? — немного нерешительно просит он, и Чанёль замечает в его руках бутылку с водой. — А то обезвоживание может быть. Чанёль не хочет, но послушно делает несколько больших глотков, укладывая бутылку потом рядом с подушкой, чтобы попить ещё ночью, если захочется. Она никуда не укатится, потому что со стороны Чанёля стена вся в мягких игрушках. Тут и кот-сосиска, которого ему миллион лет назад подарил Бэкхён, и любимый маленький белый кролик с невероятно мягкой шёрсткой. Бэкхён заприметил его ещё когда впервые ночевал у Чанёля, обратив внимание, что у того не хватает одной лапки. Он даже вызвался её пришить, если лапка ещё не потеряна. «Она не потеряна, но я не стал пришивать её, потому что решил, что должен просто принять его таким, какой он есть, — сказал тогда Чанёль с серьёзным видом. — Он ведь всё равно больше не будет таким, как прежде. Даже если я пришью ему лапку, он уже не будет таким, каким был до того, как она оторвалась. Поэтому мне осталось только принять его». Ариель с приветственным мявом тоже запрыгивает на кровать, словно только этого ждала, и, мурча, укладывается первой Бэкхёну на подушку. Тот в тишине поправляет Чанёлю одеяло, целует в лоб и укладывает к себе в объятия, едва слышно шепча «спокойной ночи, буди меня если что». Успокаивающе перебирает волосы и, кажется, совсем не собирается лезть в душу с расспросами. Понял ли Бэкхён, что случилось? Подумал, что Чанёль просто перепил? Или решил, что это обычная паническая атака, поэтому и не стал мучить с вопросами на очевидные ответы? Или наоборот всё понял и поэтому не стал спрашивать, раз Чанёль сказал, что не хочет пока об этом говорить? Чанёль чувствует волнение, отчётливо понимая, что не сможет заснуть, не рассказав всё. Потому что так будет честно. — Бэкхёни, ты спишь? — нарушает он повисшую тишину. — Нет, — совсем не сонный голос. — Мне нужно тебе кое-что рассказать.