Пересекая

— Мне нужно тебе кое-что рассказать, — шепчет Чанёль, немного приподнимаясь, отчего руки Бэкхёна до этого обнимавшие, соскальзывают по плечам. Тяжело смотреть на него сейчас, потому что страшно увидеть разочарование в чужих глазах. Чанёль не смотрит. Сразу отворачивается, садясь на кровати. Бэкхён так же молча садится рядом, обнимая ненавязчиво за локоть, как он всегда делает, чтобы обозначить своё присутствие, и доверчиво касается плеча щекой. Чанёль делает глубокий вдох, как перед погружением в воду. Он уже принял решение быть честным. — Я употреблял наркотики. Бэкхён не сразу понимает смысл сказанных слов. А потом одномоментно на него сваливается вихрь вопросов. Что? Как это случилось? Почему? Зачем? — Расскажи мне, — Бэкхён говорит так тихо, что можно было и не услышать. Его слабый голос вздрагивает в неуверенности, словно он осмеливается просить слишком много. Чанёль оборачивается к нему, натыкаясь на внимательный, немного тоскливый взгляд. — Хочешь с самого начала? — Да. Если можно. Он всё ещё ждёт, что Бэкхён изменится в лице или выскажет ещё как-то невербально своё презрение, но ничего такого не происходит. Бэкхён всё так же внимательно смотрит внизу верх, взглядом умоляя не отталкивать. — Всё пошло наперекосяк ближе к окончанию школы, — сдаётся Чанёль, начиная свой рассказ. — У нас с одноклассниками тогда была своя рок-группа, но когда пришло время поступать в университет — выяснилось, что никто кроме меня не собирался дальше заниматься музыкой. Я остался совершенно один. Мама не то чтобы не поддерживала моё желание стать музыкантом, но очень переживала, что этим я не смогу зарабатывать на жизнь. Она тоже хотела, чтобы я поступал, как и все, не понимая, почему я не могу пойти в университет, продолжая заниматься музыкой просто в свободное время в качестве хобби. В итоге я взял и ушёл из дома, чтобы от меня все отстали со своими советами, как мне жить и на что тратить время. С мамой я не ссорился, меня никто не выгонял, ультиматумы не ставил. Сейчас я её понимаю — она лишь пыталась уберечь меня от того, что ждало меня впереди. От последних слов становится тревожно. Бэкхён щурится немного болезненно, непроизвольно сжимая пальцы на чужой руке, боясь услышать, что было дальше. — Я должен был хотя был уйти нормально, — с сожалением продолжает Чанёль, — но мой пубертат цвел тогда буйным цветом. Стыдно до сих пор. Не знаю, как мама вообще это пережила. Ты представь на секунду просто, что в один момент твой семнадцатилетний сын объявляет, что станет новым Элтоном Джоном и сваливает в закат в неизвестном направлении. Какой же пиздец, — и чем старше Чанёль становится, тем стыднее ему вспоминать об этом. — В итоге я оказался в борделе. Уборщиком. Работа была непыльная: нужно было лишь прибираться раз в четыре часа, менять постельное бельё и иногда мыть полы. Зато платили столько, сколько я бы в жизни на другой работе не заработал, может, только если проституцией или сбытом наркотиков, но подобное было исключено. Хотя несколько раз меня всё же принимали за работника — было лето же, жарко, закрытую одежду особо не поносишь. Но администратору это быстро надоело и он повесил мне бэйджик «дворецкий» на мою рваную майку. Конкретно ко мне там вообще нормально относились, но проработал я всё равно у них недолго. Сбежал, как только получилось скопить немного денег. Находиться там было невозможно, я думаю, ты понимаешь, почему. Когда каждый день видишь, что люди делают с другими такими же людьми — просто деформируешься. Когда своими глазами видишь, какие суммы мужчины готовы выкладывать за насилие над женщинами, — Чанёль трёт ладонью лицо, будто пытаясь согнать с изнанки век образы этих воспоминаний. — Не знаю, как я не перестал быть геем после всего, что там увидел. С работающими там девушками я хорошо общался, хоть и совсем их не понимал. Я жалел их. Хоть и очень пытался не жалеть. Нормальному человеку, наверное, такое просто не понять. Там масштабы разрушения личности уже такие, что этим людям нужна помощь в адаптации к самой обычной жизни. Бэкхён даже представить себе не может, с чем тогда столкнулся Чанёль. Он и сам много хуйни в своей жизни повидал, но не настолько же. Это была та жизнь, от которой Бэкхён был чудовищно далёк и от которой он мог узнать лишь из книг или с экранов мониторов, да и то в романтизированной художественной интерпретации. Бэкхён не говорит ничего, потому что его комментарии не будут сейчас хоть сколько-нибудь уместны, и лишь продолжает беспокойно и ласково гладить Чанёля по руке. — После я долгое время жил на съёмной квартире с такими же оболтусами, как и я сам. Метров было много, но и нас там обычно проживало минимум человек пять. В целом, всё было сносно, у меня был свой угол, а заработанных денег мне как раз хватило на необходимый минимум оборудования. Даже если было нужно что-то ещё — парни охотно делились. Бэкхён не может ничем помочь своей фантазии, которая рисует сразу ещё один притон похлеще предыдущего. — Но насколько мне известно, все ребята из той тусовки в итоге сторчались. И фантазия оказывается не так уж далека от правды. — Я не собирался употреблять. У меня был чёткий план по захвату мира: днём я работал на обычной работе, а ночью занимался музыкой. Но было тяжело. За день я выматывался под ноль, сил вообще ни на что не оставалось, а мне нужно было приходить домой и усаживать себя за инструмент. А утром снова идти на работу. Меня хватило где-то на год такой жизни. Я думал, что смогу привыкнуть, но со временем всё становилось только хуже. В какой-то момент я уже не мог написать ни строчки, как бы ни пытался. Я должен был как-то формировать в себе разные, сложные, достоверные, глубокие эмоции, и при этом быть в состоянии быстро между ними переключаться. Но моя нервная система была истощена, и я не мог. Когда эмоций не хватало — это ещё ладно, не так критично, можно было пережить, хоть и качество материала страдало, но когда их был перебор и я не мог с ними справиться, накапливалось психическое напряжение — было совсем тяжело. Тогда я и подумал, что наркотики могут мне помочь. Я решил, что буду всё контролировать. У меня были распланированы траты. Выверены дозы. Я употреблял, чтобы были силы писать после работы. И чтобы идти после бессонной ночи на работу. Бэкхён цепенеет и перестаёт дышать. Он не знает, что чувствует сейчас. Просто не знает, что должен чувствовать человек, когда кто-то настолько близкий и важный рассказывает о себе нечто подобное. — Тогда я не знал, что наркотики — это всего лишь кредит с ахуеть каким процентом. Вначале я употреблял для классного эффекта, потом — чтобы хоть немного быть в состоянии функционировать. Разумное употребление наркотиков для меня сейчас звучит примерно как разумная смерть, но тогда для меня это был выход. Вначале была трава, потом в основном амфетамин. Позже и мефедрон — он тяжёлее, но под ним сильно эйфорит и нет никакого чувства усталости, а это было как раз то, что нужно. Под травой треки получались глубокие, с детальной проработкой и сюжетом. И остановиться было сложно. Под феном я делал всё быстро и тоже буквально не мог оторваться. Под мефом мелодии получались сложные, многоголосные, но ощущение от них было какое-то туманное, как от хаотично наложенных теней на рисунке. Я тогда действительно много чего неплохого написал, но сейчас я даже не могу прослушать ни один трек. Становится херово — просто откидывает в то состояние. Иногда оно мне даже снится. Сорваться всё ещё страшно. Чанёль рассказывает спокойно и без горечи. Кажется, что он действительно это всё уже пережил. — Тогда моя жизнь состояла из бесконечной работы и такого же бесконечного трипа. А ещё тусовок. Огромного количества тусовок. Я должен был быть на них, потому что связи решают всё. Я всегда легко сходился с людьми, но тогда уже не мог. Без дозы я превращался в параноидального психа. Мне приходилось употреблять даже перед тем, как идти на собеседования и интервью. Без этого уже не мог выйти из дома. Не мог самостоятельно ни успокоить, ни стабилизировать себя. С постоянной работы меня быстро выпнули, просто потому что я начал приходить на неё укуренный. В какой-то момент, я стал осознавать, что жизнь моя катится куда-то не туда. Конечно, все эти игрули со смертью, жизнь за чертой, на пределе психических возможностей… это помогло бы выделиться моему творчеству, но сколько бы я прожил? Год? Два? В самом лучшем случае — десять. Меня такое не устраивало. Я хотел писать музыку дольше, чем какие-то жалкие десять лет. Поэтому единственным выходом было завязать. И больше никогда к этому не притрагиваться. Я должен был научиться делать всё то же самое без успокоительных и стимуляторов. Я должен был научиться достигать такого же уровня глубины, но без наркотиков. Бэкхён почти ужасается, настолько большой и сложный путь прошёл Чанёль, чтобы достичь такого понимания и чувствования. С другой стороны — он сразу всё это знал, просто без подробностей. Потому что невозможно быть таким, как Чанёль, не имея за спиной подобного внушительного багажа жизненного опыта. Попытки Бэкхёна быть адекватным теперь кажутся особенно жалкими. До такого уровня ему вообще никогда не дорасти. — Я понял, что самостоятельно справиться уже не смогу — на тот момент я уже плотно сидел на мефе. А мне был всего двадцать один год. И именно в тот момент меня, наконец, заметил крупный лейбл, предложив подписать с ними контракт. Но я даже не мог этому обрадоваться, потому что прекрасно понимал — если приму предложение прямо сейчас, точно потеряю всё. Они быстро просекут, что большую часть времени я хожу с болтами вместо зрачков, и сразу же вышвырнут. И вот тогда точно всё. С такими характеристиками в индустрии делать больше нечего. Поэтому я не придумал ничего лучше, как напиздеть им, что у меня рак и мне срочно требуется пройти лечение. Не знаю, поверили ли они мне или всё поняли и просто пожалели. Может быть, и то и то. А может действительно очень хотели меня себе и были готовы ждать. В общем, я вернулся домой, сдался маме с сестрой, и они помогли мне с клиникой. В итоге я пролежал там месяца два, наверное. Это всё так страшно узнавать даже спустя столько времени. Если бы Бэкхён был знаком с Чанёлем тогда, он бы не выдержал смотреть на то, как тот убивает себя ради призрачной, размытой, неясной мечты. И Бэкхён ничего бы не смог сделать, не смог бы ничем помочь. У Чанёля были семья и друзья, которые были рядом, но он просто выбрал слишком сложный путь. И они оба понимают, что всё это было неизбежно. Даже сейчас Бэкхёну каждый день приходится смотреть на то, как выбор Чанёля причиняет ему боль. Заставляя его чувствовать себя ленивым, бесталанным и никчёмным. Бэкхён не идиот и не слепой, он ожидал, что услышит однажды что-то подобное о его прошлом. Это просто всё такой пиздец. Бэкхён утирает повлажневшие глаза и обнимает Чанёля, судорожно в него вцепившись. Просто чтобы убедиться, что он здесь, с ним, в безопасности. Что всё рассказанное, ещё стоящее перед глазами, уже в прошлом. Что Чанёлю больше не нужно переживать снова что-то подобное. — Тебе не нужно успокаивать меня, Бэкхёни, правда. Тебе ведь было ещё хуже. Это фигня всё. — Не фигня, — мотает головой Бэкхён, не выпуская Чанёля из рук. — Ты через многое прошёл. И продолжаешь проходить. Это стоит больших усилий справляться с подобным, я знаю. Его признание — самое ценное для Чанёля. Бэкхён сам через многое прошёл, и валидизация им его опыта дарит невероятное чувство уверенности в себе и даже какой-то гордости, исключительности. Чанёль слышал от мамы, что человек взрослеет в тот момент, когда учится гордиться тем, кем он стал. И Бэкхён каждый день помогает ему приблизиться к этому ощущению. — Не обесценивай то, что ты это преодолел. Так не каждый может. На подобное нужно много сил. Очень много. Чанёль верит его словам. И ему становится немного легче. — В клинике, наверное, было ужасно? — Бэкхён отстраняется, чтобы их лица снова оказались на одном уровне, и едва слышно всхлипывает, блестя глазами. Чанёль успокаивающе касается пальцами его мягкой щеки. — На самом деле там было довольно мило. Мне назначили курс антидепрессантов, чтобы восстановить химию мозга, а в остальном это было похоже на санаторий. От меня требовалось только соблюдать режим, есть, спать, ходить на зарядку утром и на занятия после обеда. — Занятия? Ты проходил психотерапию? — Только начал, но мне убрали её почти сразу, потому что, ну… я был в абсолютном адеквате и в ней не было никакого смысла. Но я ходил на всякие групповые активности, где мы обычно рисовали или медитировали. Это было довольно забавно, мне нравилось. — Рисовали? А что? — немного наивные вопросы Бэкхёна не раздражают, даже наоборот — приятно, что он интересуется. — По-разному. Нам давали всякие завуалированные задания, видимо, для сублимации негативных эмоций. Но лучше всего помню, как нам дали задание нарисовать себя. — И что ты нарисовал? — Я нарисовал кристалл. — Кристалл? Бриллиант что ли? — улыбается Бэкхён дрогнувшими губами. Чанёль сипло смеётся. — Нет, это был просто чёрный кристалл. — А почему так? — Не знаю, просто рисовал, как чувствовал. Нам нужно было нарисовать себя дважды: кто мы сейчас и кем хотим быть. Я вот хотел быть облачком, но был чёрным кристаллом. Бэкхён на секунду притихает. — Спасибо, что делишься со мной всем этим. Он снова снова крепко обнимает, и Чанёль чувствует, как Бэкхён выдыхает — разом опадает его грудная клетка и он расслабляется. Чанёль не помнит, когда последний раз ему было так приятно быть искренним с кем-то. — А тебе хоть было там с кем пообщаться? — Да мне, честно говоря, не особо-то и хотелось. Я в основном спал всё свободное время. Но из-за того, что я там был самый младший, другие ребята пытались обо мне заботиться. Ну там… делились со мной сладостями, например, которые им передавали родственники, и постоянно звали меня с собой играть в настолки. — А мама тебе не передавала ничего? — Передавала, конечно. Каждую неделю. Просто я съедал всё за один день. У меня еда не залёживается долго, ты же знаешь. Мне вообще там было как в санатории. Думаю, меня специально определили в то отделение, где не было проблемных пациентов, поэтому все были адекватными и спокойными, даже врачи. Да и скучно не было, не понимаю, как вообще может быть скучно целыми днями ничего не делать. Это же такой кайф. И мама с сестрой меня навещали так часто, как только им позволяли врачи. Так что я был в порядке. — На том спасибо. — Да, повезло. Оттуда у меня только приятные воспоминания. — А можно ещё спросить? Раз уж начался этот разговор. — Конечно. — Про бывших. Ты про них тоже совсем ничего не говорил. Кто они были? Первая любовь Чанёля покончила с собой, повесившись в ванной на собачьем поводке. Чанёль даже не понял тогда, как это могло произойти. Поводки для маленьких собачек ведь тонкие, разве нет? Как он мог выдержать вес человека и не порваться, а переломить несколько шейных позвонков? Может быть, это случилось потому, что парнишка этот был ещё ребёнком. Чанёлю едва исполнилось четырнадцать, когда он начал подозревать, что ему нравится его одноклассник. Нравится явно сильнее, чем должны нравиться друг другу друзья. Сейчас он с трудом восстанавливает в голове то время, практически не помня себя в этом возрасте: о чём тогда он думал? Чего хотел? Чем жил? Чанёль действительно так плохо помнит или просто помнить о себе особо было нечего? Он ведь был обычным ребёнком без жизненного опыта и какого-либо понимания, какими должны быть отношения. Маленький Чанёль знал о любви только из диснеевских мультиков и книг по школьной программе, что на самом деле рассчитаны на куда более старший возраст, а в четырнадцать лет дети не в состоянии даже близко подойти к пониманию тех вещей, о которых говорят их авторы. Конечно же тот его парень был особенным. Не таким, как все остальные: всегда задумчивый, отстранённый, даже печальный. Он красиво говорил откуда-то стащенными фразами о том, что смерть — это выход. Успокоение. Что нет смысла в жизни, потому что она не приносит ему никакой радости. Что смысл есть только в смерти. Тяжело отрефлекстровать то, что ты едва ли помнишь, но скорее всего тот парень просто вызвал зависимость от общения с ним эмоциональными качелями — ругаясь вдрызг, они потом купались в дофаминовых приходах после примирения. Многим позже Чанёль прочитал в интернете множество подобных историй парней о принятии собственной ориентации, но в то время у школьников не было ни телефонов, ни интернетов. И даже мама не спешила ему ни о чём таком рассказывать. Чанёль не знал, когда прошла та самая граница, он так и не понял, в какой момент осознал, что ему нравятся парни. А пока что он просто четырнадцатилетний ребёнок, едва переступивщий порог подростковости. Он ходит в обычную школу возле дома, дружит с мальчиком из параллельного класса, чтобы после уроков играть в его пиэспи, клянчит у мамы милого домашнего хорька и дерёт из дневника страницы, чтобы та не увидела очередную двойку по математике и не передумала окончательно насчёт домашнего питомца. Это были первые в его жизни чувства, неожиданно вспыхнувшие и перевернувшие всё вверх дном. Чанёль долгое время не мог даже подумать о том, что они могут быть не просто друзьями, что бывает ещё как-то по-другому. Их тянуло друг к другу, но никто не понимал почему. Это накладывало свой отпечаток на их отношения — они до безобразия много ссорились, ревновали и пытались заявить права друг на друга, при этом напрочь отказываясь называть их отношения чем-то кроме дружбы. Но Чанёль ради него — на самом деле просто устав от обвинений и претензий — даже перестал тусоваться с тем популярным парнем, у которого была пиэспи и с которым мечтал дружить каждый. Чанёль ненавидел моменты, когда его другу становилось грустно, потому что тогда они не могли проводить время вместе, и после школы тот сразу шёл домой, не зовя его с собой. Либо даже не приходил в школу вообще. Если бы Чанёль только мог знать, что это болезнь, а не избалованность или привлечение внимания. Он каждым разговором пытался достучаться до него, убеждал, что жизнь стоит того, чтобы жить. Злился, раздражался, что ничего получается, что тот упрямо не желал откликаться на доводы разума. Слишком поздно Чанёль понял, что тот просто не слышал его стука. Это Чанёлю нужно было услышать то, что он говорил ему. Не наоборот. Такой тяжёлый груз слишком рано свалился ему на плечи. Чанёль долго обижался, презирал, ненавидел. Но это был не его выбор. Когда пришло осознание, что произошедшее не было его виной — стало легче. Чанёлю было четырнадцать. Что он мог сделать? Ничего. И он отпустил это. Но помнил всегда и особенно остро — когда теперь уже Бэкхён говорил ему: «Ты не понимаешь». «Ты никогда не сможешь меня понять». Чанёль никогда не планировал рассказывать об этом Бэкхёну, чтобы тот не переживал лишний раз. Чтобы не думал, что Чанёль с ним только из чувства вины или ради того, чтобы поправить свою карму. Потому что это не так. Бэкхён здесь только для того, чтобы Чанёль любил его. Но Бэкхён имеет право знать, хоть совершенно и не хочется грузить его этим. — Моя первая любовь покончила с собой. — Что? — с запозданием переспрашивает Бэкхён и смотрит таким отупелым взглядом, будто впервые слышит о том, что подростки могут совершать самоубийства. Первая любовь Чанёля покончила с собой? Как Бэкхён вообще сможет встроить эту информацию в его картину знаний о Чанёле? Страдания по первой любви, которой больше нет в живых, — это рана, которая никогда не заживёт. Травма, которую уже не проработать. Это то, что останется с человеком навсегда, превратившись в бесконечную бездонную скорбь. Но переживания о том, как тяжело, должно быть, было Чанёлю справиться с этим, почти сразу ревностно перебиваются другими. От мысли, что Чанёль, возможно, всё ещё любит его, становится больно в груди. Он ведь поэтому не рассказал ему раньше об этом? А имеет ли Бэкхён вообще для Чанёля хоть какое-то значение, или всё это время он любил одного единственного человека, а Бэкхён — был лишь его заменой? — Ты до сих пор любишь его? — Нет, — честно и спокойно отвечает Чанёль. — Я знаю, о чём ты думаешь, но, пожалуйста, не думай об этом. Это были сильные чувства, но сильные — лишь потому что детские. Так всегда бывает. Сейчас они не имеют уже никакого значения. Для меня существуешь только ты. И люблю я только тебя. Бэкхён благодарно выдыхает ему в шею, снова обнимая и смаргивая слёзы, пытаясь всё переосмыслить. — Прости, если когда-то я делал или говорил тебе что-то, что тебя ранило. Я не знал… Чанёль всё ещё каждый раз удивляется, что Бэкхён вообще задумывается о подобных вещах. — Тебе не за что просить прощения. Всё в порядке, — говорит он, мягко касаясь затылка. — Как ты вообще справился с этим? Сколько тебе было? — Четырнадцать. Я тогда не особо-то и понял, что на самом деле произошло, поэтому это не отразилось на мне так сильно, как могло бы. Тебе не стоит переживать, правда. Бэкхён думает, что было бы с ним, случись что-нибудь с Чанёлем. Чтобы хотя бы попытаться представить, что тот пережил. Но едва воображение рисует картину, как Чанёль мог бы высунуться из окна или выпить горсть его таблеток, пока Бэкхёна нет дома, как изнутри обнимает шипами дикий первобытный страх и к горлу подкатывает истерика. Бэкхён уверен, что сам бы умер в тот же самый момент. Но от того, что подобное пришлось пережить Чанёлю, а не ему — тяжелее вдвойне. Дыхание срывается, Бэкхён жмётся ближе, стискивая шею, и Чанёль крепко прижимает его к себе, обернув руками. Бэкхён всегда слишком глубоко пускает чужую боль. Поэтому Чанёль и не хотел рассказывать обо всём этом раньше, когда тот был ещё совсем нестабильным. Но сейчас Бэкхён уже сможет с этим справиться. — Это ведь были твои первые отношения? — Мы не встречались. Первый парень у меня появился в девятнадцать. — Расскажешь? — Ну, долго он не продержался, у меня почти сразу появился другой. Я тогда как раз начал употреблять, и это всё было чем-то очень странным и непонятным — мы просто на пару обдалбывались, а в перерывах играли во взрослые отношения. Получалось не особо. И это было бы мерзко, если бы не было так наивно, так что… ничего особо интересного. Но после того, как я снова начал работать, получилось так, что я стал встречаться с мужчиной сильно старше меня. А вот тут уже становится страшно. По-настоящему страшно. Бэкхён даже не может представить себе этого в голове, а перед глазами уже мелькают сценарии один ужаснее другого. — Только не пугайся: история хоть и не самая приятная, но ничего страшного со мной не произошло. — Как вы вообще познакомились? — в груди всё ещё давит, но Бэкхён хочет выслушать Чанёля до конца и расслабляет руки, чтобы немного отстраниться. — Грайндр, — пожимает плечами Чанёль. — Где ещё-то. — А почему именно он? — С одногодками было уже слишком скучно, они все ещё с родителями жили. Что бы я с ними делал? А с ним нормально было, на одной волне почти. — Ты любил его? — Вряд ли. Мы не особо далеко продвинулись в отношениях — всего пару месяцев провстречались. Сошлись на сексе, всё по классике. Но я быстро соскочил, когда понял, что он на самом деле за человек. — А что он оказался за человек? — Да даже не знаю, с чего бы начать. Он с самого начала вёл себя странно. Закрывался от меня, почти ничего не рассказывал. А когда я спрашивал — ничего не говорил, только намекал, что с ним что-то ужасное случилось в прошлом, и он до сих пор не может это пережить. Так ничего конкретного я от него и не добился. Чего я только не думал: что он слишком плохо о себе думает и ему нужно помочь повысить самооценку, что родители плохо к нему относились и его тяготят детские травмы. Что он просто боится близости и чувствует себя уязвимым. Что его предыдущий партнёр причинил ему слишком много боли и он очень боится снова быть брошенным. У него ещё фишка была: жутко ревновать меня к Сэхуну. Он постоянно просил перестать с ним общаться, убеждая, что ничему хорошему Сэхун меня не научит, а когда я сопротивлялся, упрекал, что я из-за какого-то мутного парня, который к тому же плохо на меня влияет, порчу наши с ним отношения. А он вообще-то очень великодушно позволяет мне общаться со всеми, кроме Сэхуна. Неужели мне так сложно было тоже пойти ему навстречу. Споры в наших отношениях — это вообще была отдельная тема. Но они в любом случае продолжались лишь до тех пор, пока хватало его терпения. Как только оно кончалось — мне следовало замолкнуть и испариться, чтобы «не выносить ему мозг». Он вообще не любил что-то обсуждать, но если проблема была важна для него — он должен был обязательно получить то, что хочет. А если я не отступал — то говорил, что я жесток по отношению к нему. После того, как мы съехались — появилась ещё одна огромная проблема. Он постоянно увиливал от выполнения работы по дому, и в итоге всем занимался в основном я один. Я постоянно жалел его, думая, что он просто нуждается в большей поддержке. Но он не столько нуждался, сколько чувствовал себя в праве. Он просто был уверен, что удовлетворение его потребностей — моя главная обязанность в жизни. Его система ценностей предполагала, что, Чанёль начинает жить целиком и полностью для него после произнесенной один раз фразы «давай встречаться». И то, что он не собирался делать того же в ответ — его никак не трогало. Он считал, что Чанёль жесток по отношению к нему, когда не позволял себя использовать. Считал, что Чанёль не имел права злиться, что бы он ни сделал. Попрекал, что Чанёль совершенно не заботился нём, потому что в его понимании тот заботился только когда уделял время одному ему, забыв о себе и окружающих. Он считал, что Чанёль думал только о себе, потому что у него была работа и свои интересы. Считал, что Чанёль зациклен на своих обидах, потому что пытался заставить отвечать за свои поступки, вместо того чтобы всё спускать с рук. Чанёлю заложили в семье правильное понимание любви, но когда в культуре так прочно укрепилась дедовщина — оспаривать чужой возраст и противостоять чужому авторитету оказалось тяжело. — И как бы я ни старался, он просто переходил к всё новым и новым требованиям. В какой-то момент он начал на меня срываться, чего раньше себе не позволял. Честно, я был в сильном замешательстве, пытался понять, что происходит. Сделал ли я что-то не так? Что вдруг изменилось? До меня у него были длительные серьезные отношения, которые закончились, как он сказал, из-за того, что с его стороны всё было очень серьёзно, а с той — не очень. Он жаловался, что в наше время люди перестали ценить отношения и предпочитают сбегать при первых же трудностях. Что больше не существует преданности, стремления держаться вместе и налаживать отношения. А я просто думал, какой он хороший и серьёзный. В общем, как ответственный парень я решил отвести его для начала к психотерапевту. — И что тот сказал? — Врач объяснил его срывы тем, что «он слишком сильно сдерживает свои чувства, и они накапливаются в нём, пока не происходит взрыв». Что ему нужно было «разобраться со своими эмоциями и научиться выражать их, чтобы предотвращать это». Но была одна маленькая проблема: я никогда не замечал, чтобы он так уж сильно подавлял себя. Никогда до него я не встречал парней, которые были готовы пиздеть о себе и своих переживаниях бесконечно, практически постоянно, что даже меня это заёбывало выслушивать. А уж когда у него было плохое настроение — моя жизнь должна была просто остановиться, а я — моментально всё бросить и бежать к нему. Он мне постоянно своим поведением демонстрировал, что моя жизнь, мои задачи, проблемы — все неважно в сравнении с его чувствами. Чанёль говорит немного сбивчиво и резко от остаточной злости, которая уже никогда не сможет достигнуть своего адресата. Но Бэкхён просто принимает его эмоции и разделает их, внимательно слушая, поддерживая, сочувствуя. Просто давая Чанёлю своё время, внимание и возможность делиться накопившимся. — Через какое-то время началась уже откровенная хуета. Он от своего врача такого словоблудия нахватался, что уже не просто игнорировал меня, переводя каждый раз все стрелки на себя, а с умным видом втирал мне, что раз меня с мамой и сестрой бросил отец, значит, я «не доверяю мужчинам и проецирую свои проблемы на него». И это мне, оказывается, нужно было «разбираться со своей головой». У него ещё была коронная фраза, когда я просил его о поддержке, он говорил что-то вроде: «просто дай чувствам пройти сквозь тебя, но не держись за них слишком долго». Или ещё: «чем мудрее человек, тем меньше он находит поводов для обид». — Бля-я, — касается переносицы пальцами Бэкхён. — Просто попросить отстать и то было бы гуманнее. — Да, мне тоже так кажется. Причём это происходило, даже если это был он, кто обидел меня. А ещё почему-то эти умные цитатки никогда не действовали, когда их говорил ему я. Ты удивлён? Я тоже нет. — Дичь какая-то, — Бэкхён не знает, как в такой обстановке вообще можно было не поехать кукухой. — Я не совсем понял… в итоге-то у него нашлись какие-то проблемы с психикой? Или что? — Ага, если бы. У него было что-то с неуважительным отношением ко мне, а не с психикой. Он очень старательно пытался мне втереть, что проблема и есть во мне. Потому что, с его слов, проблемы в отношениях у него были только со мной. И он действительно хорошо ладил со всеми, кроме меня. Но не могло же быть такого, что он нормальный на работе, с друзьями и с семьёй, но неадекватный со мной? Это невозможно — психические расстройства распространяются на все сферы жизни. Я мог бы подумать, что у него в целом просто низкие навыки общения и разрешения конфликтов, но он спокойно выходил из напряженных ситуаций на работе, никому не угрожая. И большой круг друзей у него был, с которыми он постоянно зависал. И которых не было у Бэкхёна. — И со своими братом и сестрой он общался достаточно близко. Бэкхён последний раз говорил с братом почти десять лет назад. — И родителям он звонил каждую неделю. Иногда даже чаще, чтобы пожаловаться на меня. Здесь вообще без комментариев. — У тебя всё наоборот. Врач предупреждала меня, что это типичная ситуация, когда в рамках хороших, стабильных отношений у тебя всё будет получаться, но во всех остальных случаях — скорее всего ничего не выйдет. Чанёль есть и продолжает оставаться единственным человеком в жизни Бэкхёна. Оно и неудивительно. Вряд ли кто-то ещё будет так заинтересован в общении с ним, что будет не лень с ним возиться. — А у терапевта ему очень даже нравилось. Ну ещё бы. Его в эмоциональном плане теперь обхаживали не только я, но и врач, и все остальные люди вокруг, которые знали об этом. И все ему потакали, хвалили за то, какой он молодец, пытаясь помочь ему хорошо думать о себе. Ты же знаешь, как работает психотерапия — она нужна, чтобы научиться осознавать и выражать чувства. Но у него и так было с этим всё в порядке, терапия была ему совершенно не нужна и только навредила, питая грёбаный эгоцентризм ещё сильнее. Однажды он заявил мне, что наконец-то прозрел и понял: оказывается, всё это время, что у нас были скандалы, он кричал не на меня, а на свою мать. И пока я пытался объяснить ему, что неприятно было мне, а не его матери, он продолжал твердить, что я слишком жесток к нему и совсем не проявляю понимания к его детским травмам. А когда я в очередной раз попытался узнать, что же там были за травмы, он объявил мне, что я слишком груб, поэтому он не может рассказать. Бэкхён очень сильно пытается не отставать от скорости объяснений Чанёля, просительно хмурясь с кучей вопросов в глазах. — Ну, ещё пример, — соглашается развить тему Чанёль. — Главная задача терапии по сути — давать пациенту сочувствие и поддержку, независимо от того, насколько неадекватно его восприятие. Вот и мой бывший получал, что хотел: сочувствие и поддержку — и похуй что за совершаемое насилие. И нет никаких правил, регулирующих, что можно и что нельзя делать пациенту. Понятное дело, нужно не пропускать сеансы и оплачивать их вовремя, но в остальном не предусмотрены никакие санкции, если вдруг становится хуже или происходят рецидивы. Грубо говоря, если вместо того, чтобы делать домашнее задание условно «ты» всю неделю рыдаешь и режешь руки — тебе необходимо получать от врача сочувствие и поддержку, это оправдано и понятно. Было бы странно, если бы за подобное были наказания — ты в процессе восстановления, и откаты нормальны. Но если мы говорим о человеке, который осознанно прогибает под себя — для него оно должно быть. А его нет. По итогу таких тиранов лечение только развращает. Хотя бы поэтому они не больны. Жестокость — это не проблема психики. Жестокость — это проблема ценностей и воспитания. — Ну да, это довольно очевидно, — соглашается Бэкхён. — Почему-то людям не жалко убить и съесть ягнёнка, но почему-то жалко убить и съесть собаку. Никогда не понимал, почему убить собаку — жестоко, а ягнёнка нет? И эти зоозащитники, которые едят свинину на завтрак обед и ужин — хотя свиньи умнее собак — потом доёбываются до нас, что корейцы выбрали есть не тех. В чём смысл? Меня убивает ещё, как чиновники каждый раз перед каким-нибудь крупным чемпионатом запрещают торговлю блюдами из собак ради уважения к чувствам гостей, а потом после окончания разрешают обратно. И при этом в нашем уголовном кодексе есть статья за издевательства над животными, по которой можно присесть в тюрьму на реальный срок. Феерический парад лицемерия и двойных стандартов. — Я удивлён, как ты ещё не сожрал меня за то, что я люблю курицу, — нервно хихикает Чанёль. — Да ты и ни при чём, это все ёбаная система. Я рад хотя бы тому, что ты не обижаешься, когда я не ем приготовленное тобой мясо. — А почему я должен? — Хуй знает, моя бывшая обижалась. Чанёль позволяет себе закатить глаза. — У неё с головой всё в порядке было? — Без понятия. Но её, видимо, так бесило, что у неё не получалось заботиться обо мне так, как ей удобно, что она вместо того, чтобы уважать мой выбор, была готова убеждать меня в том, что на самом деле я ем молоко и яйца. Потому что она помнит, как полгода назад я съел кусок торта на свой день рождения. — Ну и мразь, — Чанёль представляет, как Бэкхёну было мерзко это слышать. — Не говори. Чанёль обычно не позволяет себе быть таким категоричным и говорить плохо о людях, которых он даже не знает. Но он откровенно не понимает: зачем так делать? Если человек верит во что-то и стремится к этому? Пожалуй, да, самое время напомнить ему, что он чёртов лицемер, если тебе неудобна его позиция. — Прости, я перебил. — А, ну в общем, я просто не хотел уходить, не разобравшись. Просто хотел понять, что происходит. И в итоге мне представилась такая возможность. Помнишь, я рассказывал про драку? Так вот. В общем, ситуация была такая: мы потащились на вечеринку по случаю дня рождения какого-то его знакомого, он очень хотел, чтобы я пошёл, видимо, было просто скучно идти одному. И перед этим заставил меня переодеться, потому что ему как обычно лучше знать, в чём я буду лучше выглядеть. Мы повздорили, но опоздать было бы неуважительно, как он сказал, и в итоге мы были на месте вовремя. Я, понятное дело, был раздражён и не горел желанием тусоваться с ним, поэтому нашёл себе для этого компанию ребят. Он никак на это не отреагировал, веселился там где-то с другими людьми и травил байки, окружённый всеобщим вниманием. Он выпил, но продолжал оставаться приветливым и адекватным на протяжении всего вечера. И в клубе, и на улице, и в такси потом тоже. Но как только за нами закрылась дверь в квартиру — начался пиздец. Его будто подменили. Он кричал на меня, швырял вещи, потом вообще пытался оттаскать за волосы, чтобы я понял, как разозлил его своим поведением, я ведь в итоге так и не переоделся. И вообще опозорил его. Началась потасовка. Я сломал в темноте ему нос и заперся в другой комнате. Просто знал, что он не будет выбивать дверь, потому что это была его квартира. На тот момент у меня уже были сомнения насчёт того, что его потеря контроля — чистый фарс, потому что удивительным образом во время вспышек гнева под руки ему попадались только мои вещи и никогда — его. Утром, как и ожидалось, он раскаивался, винил во всём алкоголь и выглядел при этом очень даже сожалеющим. Едва не на коленях убеждал меня в том, что не сделал бы ничего подобного, если бы вчера он не был так пьян. Говорил, что был «словно в затмении». Понимаешь, да? То есть он был в состоянии держать себя в руках весь вечер, потому что не мог позволить себе опоздать, чтобы не подпортить свою репутацию. И пока мы были на виду у людей, он знал, что если тронет меня — лишится одобрения друзей — как минимум, и как максимум — заработает привод в полицию. Вот только едва мы остались наедине, он просто не считал нужным больше сдерживать себя. Алкоголь был просто очередной отмазкой. А его святая убеждённость в том, что он не несёт ответственности за те действия, что причинили мне боль, просто потому что он был пьян — это просто еще одно подтверждение жестокости его образа мысли. — А в смысле «в затмении»? Он имел в виду, что забыл о том, что сделал? — Он хотел мне втереть, что не понимал, что делал в ту ночь. Но я пил в своё время до беспамятства. И мешал алкоголь с колесами. Он действительно думал, я не знаю, как это работает? Память пропадает позже, когда просыпаешься утром. А не в процессе. Бэкхён понимает, что он первый человек, которому Чанёль рассказывает об этом. Потому что… как он мог рассказать кому-то такое? Чанёль ведь мужчина. И если там действительно было насилие… его всё равно никто не стал бы слушать. «А чего ты хотел? Ты сам виноват, потому что сам выбрал такую жизнь. Встречался бы с девушкой — не было бы никаких проблем». Потому что общество осуждает, когда условно сильный мужчина бьет условно слабую женщину. А что делать, если это оба мужчины? Никто не знает, потому что никто даже не попытается найти помощь из-за осуждения. Бэкхён долгое время даже не задумывался о том, что его бывшая может проявлять жестокость к нему. Потому что сама она была категорически против любого насилия и постоянно декларировала это, выражая свои опасения насчёт того, что Бэкхён может однажды ей что-то сделать, потому что все мужчины агрессоры. Бэкхён никогда даже не думал о том, что агрессором может быть она, потому что она постоянно использовала фразочки: «нам просто нужно проработать наши проблемы» и «нам просто нужно дальше работать над развитием близости». Бэкхёну просто никто бы не поверил, что такой человек может подвергать кого-то насилию, хотя на самом деле ни они, ни она не понимали значения всех этих красивых слов. Бэкхён никогда никому не рассказывал о том, как бывшая швыряла вещи, когда злилась на него, а он просто цепенел от страха. Он никому не рассказывал про это, даже Чанёлю, потому что это выглядело бы слишком… жалко? Если бы вместо девушки был парень, Бэкхён бы не раздумывал, было ли это насилием или нет. Но это была всего лишь девушка… Когда она хватала его за руки, царапала и не давала уйти, удерживала, Бэкхён мог её оттолкнуть, мог вырваться. Он ведь мог. Мог же? Бэкхён понимает, как Чанёлю может быть тяжело сейчас в этом признаваться. Он сам не сможет. Не сейчас. Может быть, потом. Бэкхён говорил ей, что его пугают даже крики. Пугает, когда на него повышают голос, когда резко что-то говорят. Бэкхён с самого детства сильно пугается громких звуков, резких вспышек, яркого света, лопающихся шариков, грома, фейерверков. А она говорила, что это Бэкхён жесток по отношению к ней, потому что замыкается в ответ на её крики и отдаляется. То есть… всё это время она била лежачего — и знала это? Разве все люди, испытывая обиду, бросаются вещами, бьют стены, хватают за руки? Ревнуя, ограничивают свободу? Чувствуя, что уже довели партнёра и тот сейчас уйдёт, начинают кричать, запугивать, угрожать? Нет. Каждый справляется со своими эмоциями, как может. Чанёль ест что-то вредное, а Бэкхён обычно плачет. Или тоже ест что-нибудь с Чанёлем вместе. Или они вместе плачут. Решение, как действовать, определяется привычками, мировоззрением и тем, что человек думает о тех, кто рядом. Если бы бывшая по-настоящему была способна сочувствовать чужой боли и внимательно относиться к тому, что Бэкхёна пугает, она бы прекратила раз и навсегда делать то, заставляет его чувствовать себя плохо. А когда Бэкхён сказал, что она перешла черту, когда швырнула в него сложенный зонт и ключи, и он собирается уйти, она говорила, что это не считается, в него ведь ничего не попало. И даже после того, как она стала хватать Бэкхёна за руки, чтобы не дать ему уйти, и у него остались на предплечьях синяки и кровь от её ногтей — это тоже не было бы насилием, ведь она его ни разу не ударила. Наверное, если бы она его всё же ударила — это тоже не было бы насилием, она ведь ему ничего не сломала. И вообще. Она-то уж точно не может быть насильником. Она же девушка. — И после этого случая ты ушёл? — Да. Ещё какое-то время он пытался связаться со мной, потому что не был готов принять, что его обращение со мной стало причиной разрыва. С его слов, та боль, что я причинил ему своим непослушанием, была сильнее. Он действительно верил в то, что он не жесток. Что он ужасно страдал, не получая того, что принадлежало ему по праву. Он клялся мне в любви, оскорблял, угрожал убить меня, а потом и себя. И его никак не волновало, что эти признания в любви и оскорбления никак не сходились друг с другом. Это всё на самом деле не важно, потому что у него была цель — вернуть меня, и ему было всё равно, как он это сделает. Он знал, что способен добиться своего лаской и обещаниями. Знал, как хорошо работают запугивание и физическая агрессия. Знал, что извинения максимально эффективны, потому что самообвинения — мощный способ завоевать доверие кого угодно. Поэтому он каждый раз так легко и соглашался признать свою вину, будто действительно всё понимал. Но когда ни один из привычных вариантов не помогал, приходилось повышать напряжение, хаотично нажимать на все кнопки и дёргать все рычаги по очереди, до тех пор, пока не сработает. Он не слишком задумывался о том, что делает в этот момент, он просто знал, что рано или поздно у него получится — и его рыбка, дезориентированная, снова поймается на крючок. Вот только я уже понял всё это и поставил ему условия: либо он бросает свои игры, либо обо мне он может забыть. Для первого варианта я обрисовал ему перспективу работы над собой, он проделал анализ плюсов и издержек — и ожидаемо выбрал подыскать себе кого попроще. И ничего удивительного: когда у тебя с одной стороны полная эксплуатация человека для собственного обслуживания, а с другой — долгая, нудная и тяжёлая работа над отношениями, после которой тебе ещё придётся делать самому всё то, что раньше делали за тебя. По-моему, тут выбор очевиден. Даже если бы я позволил ему вернуться — хороший период не продлился бы долго. Потому что на самом деле ничего не поменялось. Никуда не ушли его ожидания, привычки, двойные стандарты, неуважение. Всё бы повторилось снова. Потому что нет ни единой причины, чтобы этого не произошло. А это состояние неопределенности, когда неизвестно, чего ждать от него в следующий момент, лишь позволяет поддерживать надежду на то, что человек ещё может измениться. Причем моменты собственной щедрости и доброты были необходимы ему, чтобы думать о себе хорошо. Чтобы убеждать самого себя, что именно я все портил. Я понял, что невозможно управлять чужой жестокостью, меняя линию своего поведения. Но его цель была заставить меня поверить в то, что я могу. Чтобы контролировать таким образом меня. — То есть… он это всё планировал? С самого начала? — Не думаю, — неопределенно машет головой Чанёль. — Предложив мне встречаться, он, как и я, наверное, мечтал о семейной идиллии. Проблема в том, что его семейная идиллия — это где я бы удовлетворял все его потребности, весь такой сам тоже идеальный, готовый трахаться с ним в любое время дня и ночи, где у меня нет своих переживаний, недовольств и плохого настроения. Его насилие не было самоцелью. Целью всегда был один лишь контроль, на который, по его мнению, он полное право. И, соответственно, точно такое же полное право он имел наказывать меня за бунт. Когда я был не согласен с ним в чём-то, не важно, какое уважение и понимание к его точке зрения я проявлял — он считал это жестокостью по отношению к нему. Он просто считал, что у меня нет права не повиноваться, поэтому он всеми способами пытался сделать мне больно или устыдить, чтобы в следующий раз я промолчал. Он прекрасно знал, что делал и делал это осознанно, но вряд ли понимал причины такого поведения. Да и это мало что меняет. Даже отмазки его были не просто так, а для того, чтобы сбить меня с толку, запутать, вызвать жалость. Выставить плохим меня. Чтобы получить карт бланш на насилие надо мной. А травмы — это лишь для отвлечения внимания. Он просто не хотел, чтобы я заметил, насколько хорошо его система работает. Всё верно: пока я воспринимал его, как жертву, я не мог сопротивляться. Но когда начинаешь осознавать истинный мотив… сочувствие моментально проходит. Обычным людям тяжело представить, что есть такие индивидуумы, которые могут применить насилие к человеку просто так. Ни за что. Потому что захотелось. Потому что они считают себя вправе поступить так. И это даже нормально, что людям становится от этого страшно — когда рушится их картина логичного, справедливого, безопасного мира. Поэтому они начинают в панике и ужасе спихивать вину на жертву — сама виновата, сам спровоцировал — потому что слишком сложно примириться с такой реальностью. — Вся проблема в том, что их совесть позволяет им это делать. Такие люди даже по ночам спят нормально, прекрасно понимая, что делают. А ты мучаешься от бессонницы, не делая ничего плохого. Бэкхён совершенно другой. Ему не интересны человеческие игры — он не болеет навязчивым стремлением к власти. Ему просто хочется быть ближе, держать Чанёля за руку, стоять плечом к плечу. Ему хочется любви и свободы в самом наивном и простом их проявлении. Отношения с ним отличаются. Бэкхён постоянно проверяет всё на адекватность, думает, сомневается и даже не замечает, что у него это уже получается лучше, чем у большинства здоровых людей. Потому что им это особо и не нужно, они делают всё как получится, не задумываясь, не прикладывая особых усилий. У них и так всё неплохо. Это не мешает их жизни и их социализации. Им не приходит в голову сомневаться в своём мировосприятии и своей исключительной правоте. Чанёль привык ждать подвохов от людей, но Бэкхён слишком занят тем, чтобы справиться хотя бы с собой. Умышленные психологические схемы — вряд ли он вообще когда-нибудь будет на это способен. Это слишком затратно, непонятно и глупо для него. Помогать Бэкхёну с его проблемами оказывается намного приятнее, чем быть в напряжении каждую секунду, чтобы вовремя заметить, что тобой манипулируют. Проблемы Бэкхёна лежат за пределами понимания большинства людей. И Чанёль уже не удивляется тому, что он был так беспросветно одинок до того, как они встретились. Потому что он сам себе доставляет столько проблем, что едва может справиться. Чанёль прекрасно понимает, насколько Бэкхён слабый и беспомощный против него, насколько легко на него можно надавить, заставить под себя прогнуться. Ему хочется близости, и даже если у него не получается что-то с первого раза — он всё равно будет стараться исправиться. Ему будет сложно, но он будет продолжать пытаться, потому что для него это важно. Бэкхёну приходится сверху пить ещё таблетки, от которых ему плохо, чтобы не мучить своей бессонницей Чанёля. Приходится ходить на свои занятия, которые отбирают кучу времени и сил, но Бэкхён ни разу даже не пропустил ни одного из них по неуважительной причине. И ни разу он не заикнулся о том, что он устал и больше не может. Ни один агрессор не стал бы делать подобного для другого человека. Он бы просто жил за чужой счёт да и всё. — Причём очевидно, что сами такие люди не изменятся, — продолжает Чанёль, — слишком много для них выгоды в таком поведении. Им удобно, их всё устраивает. А отдалившийся партнёр и страх в глазах собственных детей в их системе ценностей — слишком маленькая цена за такие привилегии. Их исправит только угроза реального срока. Даже психотерапевты говорят, что работа над собой — это в собственных интересах каждого человека. Люди меняются для своей выгоды, чтобы сделать свою жизнь лучше. А такие люди уже в пользе. Куда уж больше? Врач же не может, усугубляя проблему, решить её. Нездорова система их ценностей, а не психика. — Получается… он и правда совсем ничего не терял. — Если только близость со мной. Но это просто не те вещи, что он ценил в принципе. Невозможно ощущать нехватку того, чего ты не хочешь иметь. Да даже если ему и хотелось большей близости — это желание с лихвой перевешивалось выгодами, которые давало его поведение. Он же хотел получать все выгоды совместного проживания без тех жертв, которые этому сопутствуют. Причём, он хорошо понимал, насколько большая нагрузка ложилась на мои плечи в плане работы по дому и эмоциональной поддержки, поэтому и отбивался, как тигр, чтобы не делить это всё со мной. Он привык к обслуживанию и роскоши, зачем ему отрывать свой зад с дивана, если можно отмазаться тем, что устал на работе? Даже если я работал весь день тоже — всегда можно сказать, что ты устал больше. А тот предыдущий… он не выпендривался и особо агрессивным не был, но как только я начинал от него что-то требовать, просить или планировать — он испарялся под предлогом «ты самый лучший, но я такой отвратительный, и ничто не сможет мне помочь, я уже не тот, что был раньше, я уже не такой весёлый, живой и наивный, я ничего не смогу тебе дать, тебе лучше быть с кем-то другим, кто тебя полюбит и сделает счастливым». Я-то думал, у него просто проблемы с самооценкой, пытался помочь… а они оба хотели просто пользоваться мной, без последствий. — Это впечатляет, — доверительно говорит Бэкхён. — Ты правда через многое прошёл. — Да перестань. — Я правда так считаю, — Бэкхён старается говорить искренне, вместо того, чтобы начать спорить и разубеждать. — Знаешь, я даже рад. Хотя бы в малой степени, но я могу понимать, что ты чувствуешь при приступах дереализации. У меня это было только на отходах и в тот момент, когда резко завязал. Сейчас остались только дурацкие флэшбэки, может, один или пару раз в год. У меня вообще в целом всё быстро сошло на нет, спасибо здоровой психике. Я не смогу понять всё, что с тобой происходит, потому что у тебя это неконтролируемо, постоянно и очень интенсивно, а у меня случались только краткосрочные эпизоды всякой жести. Сейчас я правда думаю, что и хорошо, что так вышло. Это помогает мне понимать тебя и то, что с тобой происходит. Чанёль через всё это прошёл. И даже не заикнулся ни разу. — Спасибо, что рассказал. Для меня это правда важно. И много значит. Я очень ценю. И очень горжусь тобой. Наконец-то для Бэкхёна складывается полная картина. Чанёль ему открылся, и теперь их отношения станут ещё честнее и доверительное. — Да нечем особо гордиться, я сам виноват, что вляпался в это. — В чём ты виноват? — В том, что позволил этому случиться. В том, что позволял другим так обращаться со мной. Я мог бы просто не терпеть. Зачем я делал это? — Ты ни в чём не виноват. — Я же взрослый человек, я просто не должен был допустить такого. Но это я позволял им так себя вести, значит, я сам виноват. — Ты не ответственен за ту херню, что делают другие люди. Иногда люди делают хуйню просто потому, что могут. Просто так. У тебя не было достаточного опыта, чтобы понять, что что-то не так. Никто не умеет сразу заканчивать отношения, просто потому что это их первые отношения. Это нормально. Ты ни в чём не виноват. Я ведь не обращаюсь с тобой так. — Раньше я не был таким, как сейчас. — Было бы странно, если бы ты не изменился, — замечает Бэкхён, имея логический довод, кажется, на любое безосновательное самообвинение Чанёля. — Просто… бывший хоть и часто говорил мне, что со мной что-то не так, но я в долгу не оставался. Я ведь ударил его тогда. Применил физическую силу. Меня ничто не оправдывает. — Я тебя оправдываю. — Я сломал ему нос, Бэкхён, — Чанёль понижает голос. — Он первый полез. — Я и в другое время вёл себя немногим лучше. Точнее, вообще не лучше. Я отвечал ему на все его выпады, понимаешь? Ты даже представить себе не можешь, что я ему говорил и в каком тоне. Я наказывал его игнором, устраивал истерики и каждый божий день упражнялся в эмоциональном шантаже. — Он доставал тебя. Я понимаю. Это было просто от бессилия и незнания, что и как сделать, чтобы стало нормально. Ты ни в чём не виноват, — повторяет Бэкхён. — Так бывает, когда ещё не имеешь опыта, чтобы совладать с таким поведением партнёра, и остаётся только играть по его правилам. — Как-то раз, когда мы в очередной раз поругались, я переспал с другим, — неожиданно признаётся Чанёль. И это выглядит, как отчаянная попытка исповедаться. Но что, если это она и есть? Как теперь Бэкхён может быть уверен, что с ним Чанёль не поступит так же? Или не ударит, например? Но Бэкхён заставляет себя думать о том, что Чанёль переживал в этот момент, раз смог пойти на такое. Какие чувства им двигали, раз он решил, что это выход. Ему ведь даже не нравится заниматься сексом без любви, как же ему было хреново тогда? — Ничего страшного, я тебе верю, — Бэкхён смотрит в глаза, и в нём сейчас столько принятия, что Чанёлю хочется плакать от его человечности. — Ты не сделал бы этого, если бы существовал какой-то другой вариант. Если бы была надежда, что этот парень услышит тебя и изменится. Это были просто дерьмовые отношения. Они могли случиться с кем угодно. Иди ко мне. Бэкхён раскрывает объятия, и Чанёль утыкается лбом в плечо, чуть сорвано выдыхая, силясь справиться с эмоциями. Он рассказал. Наконец-то он всё ему рассказал. И между ними не останется больше никаких секретов. Разом даже становится проще дышать. Это так прекрасно быть искренним и уязвимым с тем, кто тебя поймёт и не осудит. Чанёль и не знал, что к плохому, оказывается, тоже привыкаешь. Привыкаешь к отвратительным отношениям, которые изматывают, к череде неудач на работе, которую давно пора сменить. К тому, как накапливается разочарование и неверие в себя, пошатывая самоощущение. И теперь это всё приходится преодолевать. Приходится смотреть и видеть перед собой Бэкхёна, а не тени прошлых отношений. Приходится верить в себя и двигаться дальше. Чанёль разочаровывался так много раз. И несмотря на всё это, он снова решился. Прекрасно зная, что Бэкхён может причинить ему боль. И это ответственность Бэкхёна. Он тоже должен стараться, чтобы Чанёлю не становилось хуже рядом с ним. Чтобы плохие воспоминания не всплывали грязным песком со дна и не баламутили чистую воду. — Я люблю тебя, — шепчет Бэкхён. И Чанёль безумно благодарен ему за все правильные слова, что были сегодня сказаны. Они сидят на постели, прижавшись друг к другу, и успокаиваются близостью и биением сердец друг друга. Но едва Бэкхён прикрывает веки, как перед глазами тут же начинают кружить вертолёты, и он, потеряв равновесие, плюхается на кровать, утянув Чанёля за собой. Чанёль мягко и уютно смеётся ему куда-то в шею, стараясь не придавить своим весом. Не хочется ни двигаться, ни выпускать Бэкхёна из рук, но время уже позднее. — Давай спать, Бэкхёни, тебя рубит уже, — замечает Чанёль и подтягивает его повыше, чтобы уложить на подушку. — Вот это я понимаю сервис, — хихикает Бэкхён, но на контрасте со своей тёплой спиной чувствует похолодевшие руки Чанёля. — Ты замёрз? — он ловит в ладонь чуть прохладные кончики пальцев. — Немного. Организм Чанёля, похоже, сильно ахуел сегодня от произошедшего — это большая редкость, когда ему бывает холодно. Перед сном он обычно отдаёт Бэкхёну почти всё одеяло, потому что тот легко замерзает, а ему самому больше нравится засыпать без него, чтобы не перегреваться. — Я принесу второе одеяло, — предлагает Бэкхён, потому что помнит — ночью обещали сильное похолодание. Оно лежит на верхней полке в шкафу уже готовое. Зима не за горами, и в особо холодные ночи Чанёль уходит спать в гостиную, потому что Бэкхён выкручивает в своей комнате отопление на максимум. Чанёль там даже находится не может, не то что спать, поэтому располагается спокойно в соседней комнате. Ну мёрзнет человек, ну что теперь? Убить его? Или поругаться из-за этого? Бэкхён быстро стаскивает сверху одеяло, подцепив за свисающий кончик, и забирается обратно на кровать, оставляя нагретое Чанёлю, а новое забирая себе. — Это конец, да? — Что? — не понимает Бэкхён. — Конец нашей любви? — Ты про второе одеяло? — Вот и вся твоя любовь, — горестно вздыхает Чанёль, — я так и знал, что всё так будет. Все вы мужики одинаковые. — Ну, — озадаченно приподнимается на локте Бэкхён, — мы можем укрыться ими внахлёст? — Давай. Бэкхён подлезает поближе, и Чанёль закидывает один конец своего одеяла ему за спину, после чего Бэкхён делает то же самое, тепло прижимаясь к нему всем телом. Они устраиваются поудобнее рядом друг с другом, стукаясь под одеялом коленками. Бэкхён чувствует, как что-то непонятное царапается под боком. Завозившись, он нащупывает под собой фольгированный уголочек упаковки, доставая его. — Ты опять что-то ел без меня? — Я ничего не ел… — Ещё и в нашей кровати, — сокрушается Бэкхён, изображая, как больно ему делает предательство Чанёля. — Это же от презерватива. — От шоколадки. — Да нет, от презерватива. — Ладно, — наконец примирительно соглашается Бэкхён и сбрасывает кусочек обёртки на пол. Завтра уберёт, если не забудет. — Кстати о шоколадках, — неожиданно оживляется Чанёль. Неожиданно — потому что обычно это Бэкхён тот, у кого обязательная программа поговорить перед сном о вечном. — М? — Как думаешь, какая ты шоколадка? — В каком смысле? — Ну если бы ты был шоколадкой, то какой? — Не знаю… Что за пьяные разговоры? — Ну если представить? — А по какому принципу? Типа какие мне нравятся? — Нет, по принципу, какая из них на тебя похожа. На лице у Бэкхёна даже в полумраке отчётливо читается «ошибка, страница не найдена». — Мне вот кажется, что ты Кит Кат. — Кит Кат? Почему? — Потому что ты хрупкий из-за вафелек и скрываешь свою внутреннюю форму под слоем шоколада. А ещё быстро таешь. И нравишься мне больше всех остальных. Этот съедобный флирт однажды Бэкхёна доконает. Хотя он вроде бы уже привык. И даже иногда получает от него стыдное удовольствие. — А ты? Ты Баунти? — выдаёт он первую ассоциацию. — В точку. — Это всё потому, что ты такой сладкий, что аж челюсти сводит. — Да, и с мягенькой мякоткой внутри. — И без резких углов. В отличие от меня. — Ну знаешь, кокос тоже не всем заходит. Так что я только для настоящих ценителей. Щеки касается короткое дыхание, а потом Чанёль нежно целует в висок, мягко улыбаясь и не скрывая нежности и усталости во взгляде. Бэкхён гладит заднюю сторону шеи, почёсывая пальцами за ухом. Чанёль сам подставляется под его руки, показывая, где приятнее. От чужой кожи немного резко пахнет невыветрившимся спиртом. — Это от меня пахнет алкоголем? — Да. — Прости, — Бэкхён снова начинает возиться, пытаясь улечься так, чтобы не дышать на Чанёля. — Мне не мешает, если что. Лежи, как тебе удобно. Но Бэкхён всё равно упрямо подтягивается повыше, утыкаясь носом в макушку, ещё хранившую запахи дня и пахнущую своим естественным запахом кожи и ванильно-древесным гелем для волос — сладким и глубоким, совсем родным. Приходит успокоение — в запахе молока, тепла и покоя он ощущает себя маленьким котёнком под пушистым боком мамы. Бэкхён думает, что именно так и должна пахнуть счастливая семейная жизнь. Дыхание Чанёля вскоре выравнивается — он засыпает. Как всегда до того, как Бэкхён успевает пожелать ему сладких снов. Но он всё равно шепчет в темноту «спокойной ночи», гладя по голове. За окном разливается ночь. Пальцы нежно накручивают колечками короткие волосы на затылке. Чужое дыхание ощущается где-то в солнечном сплетении. В этот самый момент Бэкхён чувствует какую-то горячую точку в груди, которая постепенно разрастается до размеров шара. Чувства приходят немного с запозданием, как это часто бывает. Просто сейчас это несколько минут, а раньше могло пройти несколько лет. Бэкхён в одну секунду начинает чувствовать, как Земля вращается вокруг свей оси. Будто резко начинает ощущать целиком весь мир вокруг себя и такой же мир внутри собственного тела. Он чувствует что-то сильное, не зная ещё, как это чувство объяснить. Это то самое чувство, когда всё вдруг сразу становится понятно. Это какая-то истина, которая не облекается в слова. Как будто одних мыслей и логики слишком мало для понимания этого опыта и нужно что-то ещё. Это чувство, что ты не один. И ты не одинок. Потому что всё самое важное всегда было, есть и будет внутри тебя. Потому что Бэкхён чувствует себя ценным и цельным. Бэкхён чувствует любовь и благодарность к Чанёлю за искренность. Его переполняет щемящим восторгом, радостью и гармонией от ощущения единения с ним. Это такое неземное чувство спокойствия и бесконечной, бескрайней любви, которой вдруг оказывается столько, что Бэкхён понимает: сколько бы он любви Чанёлю не отдавал, у него самого её меньше не становится. И это навсегда. Эта любовь теперь навсегда останется с ним. Сегодняшнее внезапное чувство вскоре пройдёт. Но оно уже изменило в что-то в Бэкхёне. У него уже бывало что-то подобное, и это большое ощущение будто собиралось в нём по крупицам. Когда Бэкхён просто шёл по улице, погрузившись в свои мысли, и неожиданно, как озарение, чувствовал связь и родство с маленькой травинкой, проживая вдруг короткий момент бесконечного единения с миром. Или момент, когда Бэкхёну, наконец, поставили диагноз. Когда он понял, что на самом деле всё решаемо, что у его поведения есть причина, и он на самом деле никакой не отморозок и не нравственный урод. Бэкхён помнит, какое испытал облегчение и счастье, впервые в жизни почувствовав непустоту внутри себя. И это было так ошеломляюще, что он ещё целую неделю после этого был готов обнимать каждого прохожего на улице и дарил своей девушке столько безусловной любви, сколько она была даже не в состоянии принять. Но продлилось это ожидаемо ровно до тех пор, пока та не вернула его с небес на землю, опять в чём-то безосновательно обвинив. Это банально, но самостоятельно пережив подобное, ещё отчётливее осознаёшь, насколько много вокруг фальши и подделок. И только эти отношения что-то сдвигают внутри Бэкхёна. Оголяют, помогают его душе проснуться и раскрыться. Бэкхён не может объяснить этого чувства, но оно уже намного реальнее, чем весь этот социальный мир за дверью их квартиры. Потому что всё, чему его учили в школе и в институте, всё, что он узнал за двадцать семь лет жизни — не имеет ничего общего с тем, как они вдвоём общаются друг с другом. Бэкхён бережно прижимает к себе сладко заснувшего в его объятиях Чанёля, роняя тихие слёзы куда-то его в растрёпанные волосы, чувствуя себя рядом с ним живым человеком. А что могло общество предложить Бэкхёну? Чему оно его научило? Тому, что он должен уважать и слушаться старших просто по факту их старшинства? Должен беспрекословно слушаться того, кто старше, а не того, кто действительно лучше разбирается в вопросе? В этом нет никакой логики, но почему-то он должен. Должен принять и согласиться с тем, что баллы в третьем классе начальной школы определяют его личность. Что нет ничего важнее его оценок в табеле, что именно они — главная ценность в жизни. Он должен жить в мире, где его собственные родители больше беспокоятся о своей работе и начальнике, а не о собственном ребёнке. А ещё о том, что подумают незнакомые люди вокруг, но снова не ребёнке. И взамен на это Бэкхён получает от общества социальные поглаживания за отношения с девушкой и порицание за отношения с парнем. И никто почему-то у самого Бэкхёна никогда спрашивал, с кем он сам чувствует себя счастливее. Бэкхёну ещё повезло — он хорошо видит возможности и потому всегда имел план, как он может попытаться эту систему взломать. Чтобы занять своё место в жизни максимально вне её. Он выбрал науку не просто так. Там до сих пор существует прозрачная конкуренция, потому что всех в первую очередь интересуют твои идеи и знания, а не деньги и статус. Коллективы в научных группах зачастую интернациональные, да и люди там свободнее в мыслях, поэтому глупые традиции никем не поддерживаются. Везде можно хорошо жить. Но только если у тебя адекватный начальник и высокооплачиваемая работа. Хотя бы как у Бэкхёна. А Чанёль? Разве он старался меньше? Нет. Разве он виноват в своих неудачах на работе? Нет. Это стеклянный потолок, который не пробить. Иерархия — она везде и кругом одинаково сломанная. Она проникает в структуры общества, как паразит, и тянет из него энергию и силы на движение вперёд, не давая ничего взамен. Социальные лифты не работают. А двери открываются лишь для своих. Сколько ни убивайся на работе, если нет связей и денег — ты обречён. Бэкхён хотел бы Чанёля от этого оградить. Чтобы ему не приходилось сталкиваться с унижениями на работе из-за гребаной системы. Чтобы его не касалось это губительное давление общества вообще. Может быть, это незаметно, но Бэкхён думает об этом каждый день. О том, что Чанёль вынужден тратить много времени и сил на то, что ему не просто противно, а то, что заставляет чувствовать его несчастным. Бэкхён переживает и тревожится уже на каком-то подсознании. Это давящее ощущение преследует его. Он чувствует себя виноватым перед Чанёлем. Хоть и не понимает за что. Но он, наверное, правда виноват. Что не заботится так, как следовало бы. Потому что Чанёль творческий человек, ему вообще нельзя работать на работе. А Бэкхён может позволить ему это. И он это сделает.