Вагаса

      И понесло же Танджиро на крыльях любви в поместье Кочо именно в тот день, когда к сумеркам на улице разгулялась дикая пурга. И Иноске духи пнули туда же (ни в жизнь не поверит Зеницу, что прохвост пошёл ловить зайцев: больно много играло в голосе псевдоохотничьего энтузиазма). Ощущение складывалось такое, словно иного времени больше не подвернётся, а месить снег по колено — самое что ни на есть приятное развлечение.       Впрочем, в ситуации были очевидные плюсы: их дом перестало сотрясать хриплыми воплями, стуком падающей посуды и топотом, словно вместо одного Хашибиры там резвилось стадо кабанов. Спокойствие повисло настолько непривычное и лишённое даже мягкого, светлого звука Танджиро, что Зеницу охватывал необъяснимый трепет всякий раз, когда его ухо улавливало лишь нежную, не смешиваемую с чужими мелодию Незуко.       Они одни. Абсолютно одни, и как прелестно ощущалось это вынужденное одиночество.       Ночная вьюга неистово завывала, ломясь сквозь деревянные стены, а уютный треск ирори наполнял комнату ароматом смолы и жжёной древесины, развеивая повисшую скуку. Раздувшийся в шар воробышек дремал в гнезде из пуха и старых тряпок, Незуко сидела в углу и при свете двух ламп вышивала белой нитью по тёмно-алому косодэ, а Зеницу, примостившись с другой стороны очага, усердно перебирал струны сямисена, пытаясь вспомнить мелодию, закрутившуюся утром в голове. Увы, руки, отвыкшие от нежного инструмента, не слушались: зажимали не там, срывали струны то слишком грубо, то чересчур плоско, да и сноровку с ходу подбирать мелодию Зеницу явно растерял.       «Симатта, обезьяна ты, а не музыкант! А ведь в Ёшиваре так хорошо играл!»       Раздался очередной несчастный треньк, вконец испортивший едва сложившуюся воедино пару мелодических фраз. Зеницу глухо простонал, запрокидывая голову и моля богов ниспослать ему либо терпения, либо возврата канувших в небытие талантов. Иначе он просто безнадежён.       — Совсем не получается, Зеницу-кун? — отозвалась из своего уголка Незуко, и Агацума, встрепенувшись, кисло поглядел на неё. Длинные тёмные волосы девушки были убраны в плотную причёску, но та растрепалась за день, и теперь несколько прядей спадали на плечо, а розовая ленточка-бант немного съехала с прежнего места. В полутьме её глаза казались почти чёрными, а на коже играли причудливые желтоватые отсветы, резко переходившие в тени.       В воздухе мелькнул и растворился тонкий, полный сочувствия и непереносимой нежности отзвук, но Зеницу был так раздосадован и утомлён, что даже не смог толком насладиться его переливами: тяжесть сямисена в руках напоминала о преследующей неудаче.       — Хуже некуда! Пальцы как каменные! А знаешь, как раньше играл? Да Цветочный квартал лучшей ойран за одну ночь лишился!       Но вот петь он, к слову, стал не очень. Может, повзрослел, и голос ломался, а может, наорался за бытность охотником. Зеницу однажды попытался помурлыкать любимый дедулин мотив, но после вопля Иноске: «Хорош выть, Моницу! У меня щас уши лопнут!» — пристыженно замолк и больше не пытался напрягать связки. Слышал бы его кто лет в четырнадцать, хотя Зеницу всё равно предпочитал исполнять роль простого музыканта: дедуля тянул старую ронинскую песню, а он подыгрывал ему, периодически морщась левым глазом и меняя то ритм, то тональность буквально на лету. Старик Шихан не очень-то преуспевал в искусстве попадать в ноты.       — Ничего, — ободряюще улыбнулась Незуко, тихонько встряхивая шитьё и снова втыкая иголку в ткань. — У тебя уже намного лучше получается. Пару дней попрактикуешься, и будет совсем отлично.       И замолкла, возвращаясь к работе. Маленькая рука, оголённая почти до локтя подвязанным рукавами, монотонно делала стежки, периодически немного двигая косодэ, чтобы на вышивку попадало больше света. Зеницу, всё-таки оставив попытки разыграться и оперев сямисен нижней декой о футон, приоднял его за гриф и теперь задумчиво наблюдал за ней. Ирори трещал, а она вышивала узоры, совсем, кажется, не обращая на него внимание.       Он был очень сильно влюблён. Об этом знал только Танджиро, причём Зеницу ему никогда ничего не говорил. Просто однажды уловил в звуке друга лукавство, когда тот поймал его заглядевшимся на идущую с сухим бельём Незуко. Агацума для проформы, конечно, громко удивился, чего он так ухмыляется, но старший Камадо лишь покачал головой. Так они и поговорили, но Зеницу искренне утешало, что Танджиро не возражал, иначе бы к волнениям за взаимность добавились бы опасения за дружбу.       Он кружил возле неё, пытаясь по звуку понять, да или нет. Спрашивал, лез помочь при каждом удобном случае, чтобы услышать, не изменится ли мелодия на беспокойном: «Зеницу-кун, осторожно! Упадёшь же сейчас!» Ждал, не зазвенит ли взволнованное смущение, когда их руки случайно соприкасались, пока они сворачивали большие простыни. Надеялся уловить между строк что-нибудь такое, что сказало бы с очевидностью: любит. Но уверенность сменялась сомнениями, и так по несколько раз на дню.       Вдобавок Иноске с Танджиро всегда маячили поблизости, а при них Зеницу очень стеснялся открыто показывать свою симпатию. Впрочем, в своё время скромность не помешала ему на поле битвы во всеуслышание объявить, что Незуко станет его женой.       Позорище, вот до чего доводят нервы.       — Как думаешь, Танджиро уже далеко? — вдруг тихо спросили из уголка, и Зеницу резко вздрогнул, выныривая из задумчивости. Благо Незуко по-прежнему не поднимала глаз, а потому не заметила, как он в отрешённости бесстыдно таращится на запах её юката. — И Иноске-кун ещё в горы собрался. Волнуюсь я за них, погода совсем плохая.       — Да не в горах он, туда же подался, — хмыкнул Агацума, вставая и относя инструмент к открытому ящику. Брошенное на татами шерстяное покрывало осталось валяться сбитым комком. — Не бойся, Незуко-чан, они наверняка в какой-нибудь гостинице уже заночевали. Да и, может, в низине буря не так играет.       — Откуда ты знаешь? — удивилась Незуко, ловя его взгляд. Присевший на корточки Зеницу, улыбаясь ей, бережно уложил сямисен на дно, с тихим стуком закрыл ящик и пожал плечами.       — Я же всё слышу. Когда люди лгут, их звук искажается.       Правда, научиться распознавать ложь он смог лишь после того, как его несколько раз окунули в грязь.       — И всё-таки зря они затеяли идти в такую метель, — недобрительно заметила девушка, качая головой. Кажется, по-прежнему расстраивалась, что ни родной брат, ни названый не вняли её веским доводам этим утром. Милая Незуко-чан: вечно переживает за всех, и неважно, сколько им лет и кто это, если родные. — Дурная погода.       — Да в порядке они, честное слово! — вернувшись на своё место, Зеницу беззаботно засмеялся, удобнее кутаясь в покрывало. — Они же охотники, метель для них — вообще ерунда. А нашему дикарю этот разгул самое то.       Незуко, переглянувшись с ним через очаг, отозвалась робким смешком, на минуту откладывая шитье и потирая пальцами открытые руки. Кажется, ей было зябко даже под хаори. Оно и немудрено, она пристроилась далеко от огня. И вот лучше бы думала больше о себе, чем о двух влюблённых дураках на заснеженной дороге.       — Незуко-чан, — Зеницу постарался звучать до крайности буднично, но сердце встрепенулось при одной мысли, что он собрался предлагать. Впрочем, смелость берёт города, дома никого, а ещё так действительно будет уютнее им обоим. Уж его-то предел мечтаний осуществится сполна. — Садись ко мне, так теплее будет.       — Да нет, мне и тут хорошо! — поспешно отмахнулась девушка, но Зеницу уловил в её голосе тонкий отзвук стеснения, а вовсе не неохоты. — Просто тянет немного из щелей.       И это придало смелости настоять.       — Вот и садись, — требовательно повторил он, приглашающе распахивая покрывало и кивая на свободное место рядом с собой. — Ещё тебе простудиться не хватало.       Незуко, поколебавшись немного, всё же поднялась вместе с шитьем и практически бесшумно перешла к нему, полукругом миновав ирори. Опустившись на татами, примостилась плечом к плечу под тёплым шерстяным крылом. Зеницу, накрывая её и аккуратно убирая руку, случайно задел синий оби, и по пальцам словно прошёл ток.       — Ты тёплый такой, — губы Незуко растянулись в очаровательной улыбке, когда она повернула к нему лицо, вслепую встряхивая на коленях вышивку. Больше половины отмеренной мелом области уже было покрыто полосой сложных белых узоров.       Зеницу, сглотнув, попытался отогнать смятение от одного ощущения её прямого, глубокого взгляда, и поспешно отвернулся, кашлянув.       — Ну, и х-хорошо. Г-грейся, сколько хочешь, Незуко-чан.       Она тихо вздохнула, кивая, и игла снова вонзилась в толстую алую ткань. Зеницу осторожно покосился на девушку, ибо ему снова что-то показалось.       Хотя последнее отнюдь не было игрой разума: Незуко, весь вечер делая вид, что занята работой, давно заметила чужое упорное разглядывание и теперь ждала, не сдвинется ли дело с мёртвой точки. Танджиро порой не умеет держать язык за зубами и сильно из-за этого раскаивается, но на сей раз она и без его наводок догадалась, что все экивоки Зеницу — прямой намёк, как сильно она ему нравится.       Конечно, ему много кто нравился. Может, у него сейчас просто не было другого объекта, но если подумать, тот же Зеницу никогда бы не стал петлять, а пошёл бы в лобовую, цепляясь за подол юката и обнимая ноги избранницы с мольбами осчастливить его до скончания века. Пожалуй, зря сменил тактику, а то Незуко положительно недоумевала, что не так с её молчаливым, но очевидным согласием. Поначалу его нерешительность забавляла, но с недавних пор так и подмывало обидеться.       Она настолько задумалась, в очередной раз возмущаясь про себя, как её раздражает неопределённость, что не успела убрать палец с пути выходившей иглы, и та больно впилась в кожу. По узору мазнуло красным.       — Ай-й, — шикнув, младшая Камадо прихватила ноющий палец губами, раздосадованно морщась и кляня теперь себя: за невнимательность. Придётся состирывать с ткани пятна крови, и не дай духи она въестся в белые нитки.       Зеницу чуть не подскочил, разрушая повисшую было идиллию.       — Незуко-чан, ты что, поранилась?!       Округлив глаза, в ужасе вцепился ей в запястье, да так сильно, что едва не хрустнули кости. Девушка, изумлённо моргнув, покосилась на него, как на ошалелого, увидела откровенную панику в золотистом взгляде и не выдержала: против воли прыснула, а потом и засмеялась в голос, едва не закусив многострадальный палец.       Даже ответить не сразу получилось.       — Да я просто укололась, чудак.       Её руку выпустили почти тотчас: медленно и как-то нерешительно. Незуко, от души смеясь с комичности ситуации, снова чуть не укололась, хватаясь за сползавшую с колен ткань. Пискнув, резко отдёрнула кисть и даже не сразу заметила, что Зеницу рядом с ней не смеётся, а сидит, отвернувшись, и его золотистая шапка прячет алеющие щёки. Только вот такие же пылающие уши скрыть было сложнее.       — Извини... — его руки сжались в замок в просвете между скрещённых ног, и он очень сконфуженно пробормотал остаток фразы, так что, не сиди Незуко столь близко, в жизни бы не услышала ни слова. — Само как-то вышло. И правда... глупо.       А смех рвался наружу, клокоча в горле, и она икнула, прикрывая губы ладонью. Пытаясь совладать с собой, удивлённо выгнула брови. Он обиделся? Зеницу?       «Разве я что-то не то сказала?..»       А Зеницу чувствовал себя глупцом. Мальчишкой, прямо как в шестнадцать, хотя ему бы пора повзрослеть к двадцати годам. Давно копошившаяся мысль, что её ответные чувства он ошибочно путает с сестринской нежностью, сейчас вдруг обрела жуткую ясность, ибо... Он ничего не слышал. Лишь насмешка, беззлобная, но насмешка, без всякого намёка на особенную ласку. Зеницу (к счастью или нет) знал истинное звучание любви, которое по неопытности можно перепутать с любовью иного рода. И это было не оно.       — Ты обиделся?       — Да нет! С чего ты взяла? — но он улыбнулся, быстро выдыхая и вскидывая голову. Губы растянулись легко — тут, право, стоило погордиться выросшим самообладанием. Ему даже удалось звучать буднично, с оттенком святого неведения, которое особенно хорошо удавалось Танджиро (наверное, потому что обыкновенно он и правда ничего не понимал). — Ты правильно сказала... про чудака.       И всё-таки один раз голос предательски запнулся.       Незуко неожиданно прищурилась, и тонкие брови сошлись у переносицы. Наклонилась к его лицу, внимательно и серьёзно разглядывая. У Зеницу перехватило дыхание, и он сглотнул, боясь, что из горла сейчас вырвется постыдно-писклявый звук.       — А по-моему, очень даже обиделся.       Зазвенело. Каплями отгремевшего ливня, в которых играло капризное весеннее солнце, готовое задуть под ворот так, что утром не повернуть шею. Зеницу замер: звук был чистый и пронзительно-нежный, едва похожий на то эхо, которое стало причиной его мучений.       Незуко лукаво улыбалась, наклонив голову и понимающе глядя в упор, а в глазах у неё плясали огоньки жаркого ирори. Мягкие черты в контрастном отсвете казались более точёными, а ручеистый звук переливался, впервые ничем не приглушаемый. Вокруг них стояла сухая тишина с воем вьюги и древесным хрустом, в воздухе терпко пахло смолой, а Зеницу ошарашенно вглядывался в открытое, ласковое лицо с тёмно-вишневыми глазами в опуши чёрных ресниц. Опять сглотнул подкатившее напряжение, и оно растеклось до кончиков пальцев, вызывая неприятную потливость.       Ошибиться на этот раз было невозможно.       Зеницу колебался, не зная, как объясниться или хотя бы ответить. Всё было ясно, и от этого он терялся, так что в конце концов сдался перед почившим красноречием и нерешительно взял Незуко за лежавшую на её коленях руку. Некрепко стиснул белую кисть, уже искусанную изнуряющим бытом, и девушка не отвела глаз, лишь заметно краснея в тёплом огненном свете.       Лучше было не думать вообще, иначе он опять будет выглядеть трусом. Зеницу, одним махом перешагивая через робость, наклонился и порывисто коснулся губами её губ, чувствуя короткую дрожь тонких пальцев в ладони. Поспешно отстранился, полыхая краской до ушей, а Незуко замерла с широко распахнутыми глазами, и пушистые ресницы несколько раз взметнулись, пока она удивленно глядела куда-то сквозь него.       В воздухе повисла неловкая пауза.       — Я... тебя люблю, Незуко-чан... — растерянно прошелестел Зеницу, слушая уханье собственного сердца и чувствуя, как волнение скатывается внутри плотным шаром и подступает к горлу. Лучше поздно, чем никогда, хотя умные люди сначала ищут брод, а потом переплывают реку.       Но она отликнулась почти сразу, и её звук был полон обезоруживающего облегчения вперемешку со счастьем, от которого дыхание безвозвратно сбилось в очередной раз.       — А я тебя.       Не переставая кротко улыбаться, пошевешилась и тесно прижалась к нему, положив голову на плечо. Опустила ладонь поверх его пальцев и выдохнула, поглаживая сотню раз сбитые в кровь костяшки. Застывший Зеницу чувствовал её тепло, изящные изгибы фигуры, невесомую тяжесть женской головы на плече и даже лёгкий запах, смешивавшийся с дымком.       Надо было, наверное, сказать что-нибудь, но красноречие и не думало воскресать, поэтому он благоразумно прижался щекой к её макушке, просто сцепляя в замок их пальцы.