***
— Чуууяааа!!! — тянет Дазай, когда Чуя спускается к нему на крыльях, неся корзину с фруктами. Он купил их в деревне за пару сотен верст, специально летая, чтобы они были спелые и очень вкусные. Хотя Осаму все равно будет капризничать и, скорее всего, откажется есть. Он идет в дом, слыша торопливый стук шагов за собой и против воли морщится. Накахара устало вздыхает и качает головой, собираясь вымыть их и нарезать. — Как ты себя чувствуешь? — Хорошо. — омега довольно улыбается. — Это будет завтра. Вот и все. Всего короткое слово, а жизнь, казалось, кончилась. Это их последние часы вместе. На сердце горечь, в чувствах дикий ураган, но на лице маска каменного спокойствия. Если ты часто общаешься с кицунэ, то должен знать, как именно стоит скрывать свои чувства. Впрочем, было бы от кого, потому что другому все равно. — Чуууяааа! — противно тянет Дазай, дуя губы и специально растягивая слова так как знает, что Накахару очень раздражает. Рыжий оборачивается и смотрит на него, прекращая резать фрукты. Осаму продолжает, когда понимает, что ему удалось привлечь внимание рыжего. — Я хочу персиков!!! — У тебя же аллергия. — спокойно говорит альфа, глядя на шатена. Потом он смотрит на то, как омега обиженно дуется, скрещивая руки на груди и отворачиваясь. — Но я все равно хочу! — зло и капризно заявляет кицунэ. — Это твои проблемы. Но ты можешь взять эти. — тенгу пожимает плечами, пододвигая к нему тарелку со всеми видами фруктов, кроме персиков. Его раздражает, что его пара ведет с ним так надменно, будто он всего лишь слуга, но он готов с этим мириться, если сможет и дальше оставаться с Дазаем. Но это его все равно раздражает. — Но я хочу!.. — Тебе нельзя. — Ну ЧУУУУЯАААА!!! — ублюдок снова дуется, и Чуя не может удержаться от раздраженного вздоха. Он видит, как Осаму довольно лыбится, явно будучи довольным тем, что в очередной раз ему удалось вывести Накахару из себя. — У. ТЕБЯ. АЛЛЕРГИЯ. — медленно и почти по слогам произносит рыжий, продолжая раздраженно чистить яблоко, от чего чуть не попадает по своим пальцам. Устало вздыхает и закатывает глаза, когда шатен хихикает над этим. — Нельзя. — Но Одасаку мне разрешал… — начинает было омега, и тут же стихает, опуская глаза в пол. В сердце колет. Альфа почти до крови сжимает кулаки, отворачивая лицо, а потом выдыхает и продолжает резать фрукты. Тенгу с трудом проглатывает злое: «ну и иди к своему Одасаку!». Он знает, насколько это для кицунэ болезненно, но ничего не может с этим поделать. — Тебе лучше съесть эти фрукты и не трогать персики. — спокойно говорит альфа, пододвигая к паре нарезанные и разложенные на тарелке фрукты, а потом встает и выходит, не собираясь и дальше оставаться в комнате. Что еще взять с этой неблагодарной скумбрии… Чуя никак не может забыть, что между ними есть постоянный незримый третий лишний. Дазай счастливо улыбается ему и хитро щурит карие глаза, но Накахара не может перестать видеть в нем надлом. Тот давно уже разбит. Как бы он ни любил Осаму, он прекрасно понимал, что для самого шатена он всегда будет далеко не на первом месте. В лучшем случае на втором. После прекрасного Оды, разумеется. Возможно, это не было бы не так плохо, если бы Сакуноске был жив. Но как раз-таки дело было в том, что Одасаку был мертв, а бороться с мертвецами, как вы знаете, просто бесполезно. Особенно если это святой Ода-мать-его. Конечно, рыжий был близко знаком с ним и хорошо дружил, но он никогда не ставил его выше своего омеги. Он грустил по его смерти, но у него не остановилась жизнь. А кицунэ действительно слишком сильно грустил, винил себя и, похоже, своего альфу, а также ставил его как раз-таки на второе место, превознося чужого и мертвого. Самое ужасное, что Дазаю просто плевать на тенгу и его чувства. А ведь они — истинная пара! И это не может не вызывать ярость. А еще это Чую безумно печалит. Знать, что твой любимый человек не любит тебя в ответ так, как тебе хотелось бы… Это действительно больно. Конечно, Накахара за многие годы, проведенные рядом с Осаму, уже привык к этому и научился определять, когда именно и как он проявляет свою привязанность и любовь, но… сердце каждый раз безумно сильно колет болью. Очень больно понимать, что ты для человека, которого боготворишь, всегда будешь на втором месте. — Чуууяаааа! Я хочу именно это! — обиженно тянет тот. — Заткнись и ешь то, что я дал. Еще раз повторяю, что у тебя аллергия на персики! — Ну Чууууу! — Заткнись! — он смотрит исключительно на нож и фрукты в своих руках. Ему очень больно, но он старается не показывать это. Смысл, если тому все равно? Рыжий никак не может забыть, что между ними есть постоянный незримый третий лишний — Ода, ради которого шатен готов действительно на все. После его смерти особенно. Альфа думает, что омега был влюблен в Сакуноске, но отринул свои чувства. Но не понимает, почему тогда кицунэ не велит ему убраться прочь, раз уж тенгу рядом настолько для него нежеланен. Пытается таким образом заменить Одасаку человеком с похожим цветом глаз? Судя по тому, как много и пристально Дазай смотрит ему в глаза, да. Чуя горько вздыхает, глядя на безвольно раскинувшегося на постели возлюбленного. Накахара никак не может забыть, что между ними есть постоянный незримый третий лишний. Его просто не отпускает осознание этого. Чтобы они не делали, как бы не обнимались, сколько бы не занимались сексом, как бы не были счастливы (счастливы ли?) вместе, он не может забыть о том, что Осаму хочет видеть рядом с собой Оду, а не его. Рыжий с шатеном были знакомы с самого детства. Они всегда друг друга безумно бесили, от чего вечно ссорились и кричали, доводя Мори-сана чуть ли не до инфаркта. Хоть сколько-нибудь их мирил только обычно спокойный и мудрый Сакуноске — альфа. Он был тем, в кого кицунэ влюбился почти сразу же, о чем и поведал тенгу. Чуя ревновал, ведь любил омегу, но понимал, что они не будут вместе. Но в итоге оказалось, что они были истинными, а Одасаку был слишком благородным, чтобы вставать между ними (и это если не учитывать, что этот парень любил Анго), так что Дазаю ничего не оставалось, кроме как признать Накахару — своим альфой. Рыжий сразу понял, что для Осаму всегда будет на втором месте. Он даже готов был смириться с этим, как бы горько это ни было, если бы шатен был счастлив. И они действительно несколько лет были счастливы. Именно тем счастьем, о котором альфа всегда мечтал, когда украдкой смотрел на омегу. Но потом Одасаку умер, и все пошло по пизде. Начиная с того, что кицунэ безумно начал винить в этом себя, хотя по факту никак не был, и стал искать способ воскресить Оду, и заканчивая тем, что больше не хотел быть вместе с тенгу. Он не подпускает его к себе, но и не гонит. Чуе казалось, что они были действительно счастливы вместе, и он просто не понимал, почему именно Дазай теперь так наплевательски относится к нему. Они продолжают быть вместе, но это больше не похоже на семью, которой они были раньше. Чуя устало вздыхает и смотрит на небо с кучей холодных белых звезд, сжимая кулаки. Почему ничего не может быть нормально? Почему все его мечты о нормальной семье так быстро разрушаются? Разве он совсем-совсем не заслуживает семейного счастья? Почему Судьба из раза в раз пинает его, не давая возможность остаться рядом с любимым человеком, который бы его действительно любил? Почему Осаму просто не может его нормально полюбить? Просто так, ничего не ожидая, не выжидая и не требуя. Действительно полюбить. Он стоит несколько минут в ночи, зябко кутаясь в хаори и стараясь успокоиться, после чего снова возвращается в комнату, где шатен также расслабленно лежит и отдыхает, даже не притронувшись к фруктам. Очередной горький и болезненный укол прямо в сердце. — Почему ты не ешь? — тихо говорит рыжий, присаживаясь рядом и протягивая руку, чтобы погладить каштановые пряди. Омега вздрагивает от прикосновения, и альфа убирает руку, пряча ее за спиной и сжимая в кулак. Устало вздыхает. — Дазай… — Я не хочу их. — безразлично тянет кицунэ, коротко бросая в сторону тенгу взгляд. Чуя вздыхает: — Ты не будешь есть? — Нет. — качает головой. Накахара прикрывает глаза, чувствуя очередную вспышку боли в сердце: — Тогда я уберу. А ты отдохни. — он подхватывает фрукты, поднимаясь на ноги и относя их на кухню. Он знает, что Дазай даже не смотрит на него, уплыв в свои мысли. Возвращается в комнату спустя пару минут и снова присаживается рядом, тихо спрашивая: — Ты… Ты все равно хочешь воскресить Оду несмотря ни на что? Осаму вздрагивает, как от удара, и рыжий почти видит вспышку ярости в его глазах (ну естественно, такая грязная курица, как Чуя, не должен произносить имя святого Одасаку). — Да. — Ты готов ради него на все? — Да. Он, как никто другой, заслуживает этого. — тихо говорит он. Альфе хочется спросить: а как же мы с тобой, но он молчит. Не стоит задавать вопросы, если ты не готов услышать ответы. — Ты же понимаешь, что ради этого ты должен будешь пожертвовать собой? — Да. — спокойно и тихо, без тени сомнений. Тенгу сжимает руки и смотрит на кицунэ с болью, поджимая губы. — А как же мы? — Прости. — все, что говорит омега. Чуе казалось, что он почти смирился с тем, что всегда будет на втором месте, но слышать об этом в открытую невероятно больно. Он так ничего и не говорит в ответ. Ночью берет совершенно не сопротивляющегося Дазая, который отвечает так, будто так пытается извиниться и просит понять. Их секс горький, чувственный, прощальный. Потому что завтра Осаму навсегда исчезнет. Накахара дожидается, пока омега засыпает рядом с ним, трогательно сопя, после чего лежит пару часов, невидяще глядя в потолок и поглаживая его по волосам. В полночь поднимается и надевает самую праздничную, ритуальную одежду, после чего молча целует спящего мужа в лоб и неслышно выскальзывает прочь. Сёдзи еле слышно хлопают. Его путь тянется на самую вершину проклятой горы, куда взрослые запрещали подниматься своим детям. Туда, где он родился. Туда, где потерял память. Туда, где принял силу. Туда, где в самый первый раз встретил Дазая. Сердце заходится сжатой в кулаке птицей, но его лицо спокойно и невозмутимо. Черные крылья за спиной тянутся шлейфом, пожалуй впервые кажущиеся просто неподъемным грузом. Рыжий не позволит кицунэ умереть. Даже если тот его не любит, это не отменяет то, что тенгу его любит и очень сильно. Безумно. Он заменит жертву мужа собой. Так будет правильно. Он уверен, что тогда Дазай, вместе с Одой, которого так обожает, уж точно будет счастлив. Так будет правильно. Путь ему освещает холодная и безмолвная луна, будто стражница, сопровождающая узника к месту казни. Но на душе пожалуй даже радостно. По крайней мере, страха и тревоги нет совершенно. Только удушающее спокойствие и тихое горе. Храм Арахабаки мрачный, пустой и заброшенный, как в далеком детстве, когда он сунулся сюда на спор с Осаму. Здесь все такая же темная и мрачная атмосфера, и Чуя буквально чувствует, что его рассматривают с почти гастрономическим интересом. Это пугает, но он не собирается отступать, хотя и чувствует, что за ним наблюдают со всех возможных сторон. Арахабаки — Бог Хаоса и Разрушений, который может исполнить любое желание в замен на жизнь. Именно здесь шатен собирался просить об одолжение, готовый взамен отдать свою жизнь, но Накахара знал, что Бог не откликнулся бы на его просьбу. Хотя бы потому, что он отзывается только тому, кто его заинтересовал. Хотя бы потому, что именно тенгу всегда был тем, за кем охотился Арахабаки. Хотя бы потому, что именно в сердце и теле рыжего и была заключена большая часть его силы, которые тот всегда пытался забрать всеми возможными способами. Чуя всегда сопротивлялся, сражался, был тем, кто не позволял Арахабаки снова стать тем Богом Хаоса и Разрушений, которые все помнили, ведь не давал ему забрать силу внутри себя, но сейчас он пришел добровольно. Ради Дазая. Он просто встает на колени и молится, прося того об одолжение. Чувствует чужое довольство и почти радость от того, что он сам, добровольно, пришел к нему, предлагая, как хорошее блюдо. Его жизнь и сила стремительно утекают. Он знает, что Ода оживает. Они слишком далеко друг от друга, чтобы Сакуноске остановил его, но он чувствует его отчаянный протест. Довольно забавно, что Одасаку не хочет его смерти сильнее, чем Осаму. Последнее, о чем Чуя просит инугами перед полной потерей связи и времени, чтобы тот позаботился об Осаму. Он уверен, что теперь шатен точно будет счастлив. Ведь Ода будет с ним. И это, наверное, действительно хорошо. Накахара стоит и качается, готовясь к своей смерти. Ёкаи не могут жить после полной потери сил, ведь они сами по себе и есть сосредоточение чистой силы. Он ждет своего затухания, но не чувствует его. Впрочем, он слишком слаб, чтобы даже пошевелиться толком. Видимо, Арахабаки оказывается очень милостив, так что оставляет ему кроху сил. Ее не хватит, чтобы продолжать жить, но хватит, чтобы найти уютное место для смерти и ждать ее там. Действительно милостиво. Хотя бы можно выбрать красивый вид. Рыжий устало выдыхает и прикрывает глаза, оседая на землю. Тело такое слабое, что он не может даже пошевелиться. Слишком тяжело держать глаза открытыми, но он держит. Он думает, что так будет лучше, и… — Это стоило того? — звонко спрашивают его. По разбитой старой и кое-где заплесневевшей плитке ступают босые маленькие ступни, переходящие в изящные лодыжки с острыми косточками, украшенные серебряными браслетами с колокольчиками, звенящими от каждого шага. Альфа переводит взгляд мутных глаз чуть вбок, натыкаясь на… детское личико — точная его копия, когда ему было около пяти по человеческим меркам, только глаза не синие, а красные. Знакомые короткие рыжие кудряшки, сейчас отдающие цветом крови, трогательно распахнутые глаза с пушистыми ресницами, пухлые щечки, веснушки, курносый носик и розовые губки, растянутые в полу усмешке. Рыжие брови вскинуты высоко-высоко, словно Богу и правда интересно. За спиной его детской копии крылья белые-белые, светящиеся, аж глазам смотреть больно. Чистую нежную кожу обезображивают отвратительные темно-красные и бордовые метки Порчи. Одежда красивая, состоящая из короткого красного кимоно до колен с белыми листьями клена — та, в которой он очнулся в этом Храме, ничего не помня о себе. Почему-то против воли тенгу думает, что Арахабаки в этом храме было очень одиноко. Кажется, что именно он, Чуя, тот, кого тот встретил за сотни и сотни лет одиночества. Возможно, именно поэтому тот и смотрит на него с таким замешательством, будто не может до конца определиться с его судьбой. Маленький пятилетний ребенок сидит перед ним на корточках, испытующе смотрит глаза и с такой серьезностью спрашивает, стоило ли это того. От сюрреализма картины хочется смеяться, вот только перед ним не ребенок, а древний Бог, которому тысячи и тысячи лет. — Да. — тихо и твердо говорит Чуя, слабо кивая. Сил почти никаких, но он и не планировал уходить. Некуда ему теперь идти. Он был слишком наивен, когда думал, что у него получится что-то с Дазаем. При живом Оде это просто невозможно, но это невозможно и при мертвом. Осаму любит Сакуноске, даже если они и не Истинные. Не в привычках Накахары мешать этому. Он шатену с неба звезду достанет и сердце из груди вынет и протянет, хотя и понимает, что омеге это не нужно совершенно. А жить без Дазая рыжий уже не сможет. Умереть здесь и сейчас для него лучшая идея, чтобы не портить возлюбленному его счастье. Сердце заходится от горечи и боли. — Стоило. Тебе так больно и плохо, но ты все равно говоришь, что оно этого стоило. — Арахабаки смотрит почти с восхищением и каким-то… теплом. Словно отец на родное дитя, которое сделало что-то такое, чем заставило безумно собой гордиться. Это… странно и удивительно, пусть и немного приятно. — Скажи-ка, Накахара Чуя, как насчет того, чтобы навсегда остаться со мной? Ребенок протягивает ему тоненькую ручонку с по-детски пухлыми пальчиками. Она вся разукрашена противными метками Порчи, а на запястье снова браслет с колокольчиками. Альфа удивленно вскидывает бровь, непонимающе смотря на Бога. Снова вспоминается своя мысль об его одиночестве. Обводит взглядом окружающее пространство, вспоминает о доме и семье, где его уже давно никто не ждет, вздыхает. Не может не поинтересоваться: — Зачем тебе это, Арахабаки? Бог Хаоса смеется счастливо-счастливо и звонко-звонко, будто ему напомнили о чем-то, что он забыл. Тенгу думает о том, что за сотни лет, проведенные в совершенном одиночестве, тот мог и правда забыть свое имя. При этой мысли возникает симпатия и жалость. — Ты мне понравился. — Бог смотрит прямо и открыто, растягивая губы в широкой усмешке. Красные глаза пылают рубинами, а под нежной молочно-белой кожей будто перекатываются темно-бордовые противные змеи проклятия. — Давно я не встречал существ с такой сильной и яркой душой, которые способны были мне противостоять на протяжении десятков лет. — Но ведь если я буду жить, разве ты не боишься, что я смогу уйти? — Нет. Во-первых, тебе некуда идти, иначе бы ты не пришел. Во-вторых, потому что именно я и этот храм будем поддерживать твое существование. В тебе самом энергии не хватит даже на десяток минут. Ты не сможешь даже спуститься по ступеням, чтобы не рассыпаться пеплом. Чуя смотрит на ребенка внимательно и устало, с болью вспоминая про дом и семью, где его уже никто не будет ждать. Против воли вспоминает про свою мечту о любящей семье и детях, о любви, поцелуях, объятиях, о нежности и верности. Но жизнь куда более жестока. Но тем не менее он понимает, что он сам не сможет забыть Осаму. Даже через сотню лет. А сердце будет все также болеть и кровоточить. Он не думает, что сможет с этим жить. Бог смотрит с пониманием, будто когда-то такое уже случалось с ним самим. — Ты вырвешь у меня сердце? — спрашивает он тихо. Арахабаки смотрит внимательно и чуть насмешливо: — Зачем? — улыбается. — Я сделаю лучше. Я заберу твои воспоминания. Так ты готов остаться со мной, мой милый ребенок? Рассвет медленно вступает в свои права, постепенно начиная окрашивать легкими мазками светлого небосвод. До полного восхождения солнца больше двух часов. Чуя думает о том, как Осаму мило сопит, раскинувшись на их супружеском ложе. Думает о сбившемся одеяле, открывшейся коже, растрепанных волосах, недовольном бурчание и вечном нытье, а также постоянном равнодушие. Думает о том, что фрукты, которые он порезал, скорее всего так и не будут никем съедены. Думает о том, что шатен не будет заниматься уборкой, отдав весь их дом на откуп пыли. Думает о том, кто будет кормить этого капризного омегу, чуть ли не насильно впихивая каждый кусочек. Впрочем, возможно, этим всем теперь займется Одасаку. У того, наверное, это должно куда лучше получиться, чем у него самого. Накахара в последний раз смотрит назад, на вход в храм, за которым несколько сотен ступенек и несколько верст. Вдали виднеется верхушка знакомой рощи, в глубине которой стоит их дом. Он думает, что именно сейчас скорее всего Ода уже добрался до него и будит недовольного кицунэ, который наверняка сразу кинется на шею к гостю, просто забыв про своего мужа. Шатен всегда отвергал его, когда дело касалось Одасаку. Наверное, стоило привыкнуть, но каждый раз, как первый, и менее больно не становится. Боль лишь усиливается. — Ну так что, Накахара Чуя, останешься ли ты со мной? — в красных глазах понимание и почти такая же боль. Это кажется безумно странным и неправильным, но они есть. Они будто отражение — взрослое и маленькое. Альфа еще раз кидает последний взгляд назад и молча кивает, протягивая руку. Его и правда никто не ждет обратно. Он касается руки Арахабаки, и все пропадает в яркой вспышке света. Сознание гаснет.***
Арахабаки радостно смеется, качая на руках маленького трогательно сопящего двухгодовалого ребенка с милыми короткими рыжими кудряшками, который сжимает его палец своей ручкой. Он любуется на приобретенного сына. Ему нравится красивая и милая внешность Чуи, поэтому он и взял ее за образец своей. Будто настоящую омегу видит, а не альфу. Даже жаль, что оболочка так не совпадает с содержимым. Это странно, но ему все равно. Куда больше он хочет быть вместе с этим живым и ярким тенгу. За спиной спящего малыша маленькие черные крылышки, такие милые и трогательные. Он будто милый и спящий ангелок, такой чистый и невинный. У него большие лучистые голубые глаза, звонкий смех, красивая улыбка, теплые объятия. Бог думает, что муж этого парня — просто глупый и вздорный слепец. Впрочем, это его проблемы. Арахабаки уже устал быть один. Он думает, что оставит этого малыша себе, и у них будет свой маленький, идеальный и уютный мирок, куда не будет места посторонним. У Накахары Чуи теперь будет действительно счастливое детство. Очень-очень долгое, ведь… Рыжий тенгу никогда не вырастет, навсегда оставшись в возрасте двух лет.