***
— Зачем ты здесь? — Арахабаки возникает внезапно, преграждая путь и недовольно глядя на стоящего перед ним лиса. У того встрепанные каштановые волосы, бледность, больной взгляд и свалявшаяся шерсть, словно он действительно давно не ухаживал за собой. Даже странно, если учитывать, насколько на самом деле Дазай гордится своей прекрасной серебристой шерстью, которая имеет невероятно редкий прекрасный оттенок. А сейчас та будто долгие недели пылилась, от чего на серебро даже намека нет — сплошная серость и грязь. Будто Осаму действительно очень сильно болеет, и не может найти в себе даже силы на уход за собой. Шатен не отвечает, лишь смотрит на него, а потом на храм, который находится за его спиной. В глазах мелькает что-то… Бог хмурится и вскидывает брови, понимая, что это горе и безумие. Он думает, что тот действительно слишком двинулся головой, хотя ведь получил все, что хотел. Прошло ведь всего пара лет, а тот уже выглядит так, что краше только в гроб кладут. — Ты будешь отвечать или нет? — Арахабаки действительно недоволен, ведь кицунэ его отвлекает, а ведь там, в храме, безмятежно спит его маленький сын, его маленький чернокрылый ангел с прекрасными рыжими кудряшками, голубыми глазами и бледной кожей. Маленькая идеальная куколка, очаровательный малыш, добрый и самый лучший, о котором он мог только мечтать. Бог Хаоса думает, что никогда не устанет от Чуи, который навсегда останется с ним. Именно поэтому он смотрит на Дазая неприязненно, ведь именно из-за него Накахара так долго страдал. Нет, сейчас он этого не помнит, но тем не менее. Ведь именно он оттолкнул рыжика — ему никто не приказывал и не угрожал, а сейчас приперся, словно может забрать его назад. Вот только хрен ему! Но Арахабаки терпит, пусть и смотрит со злобой, недовольством и презрением. Не может поднять руку на омегу, который раньше принадлежал его малышу. Осаму открывает рот и что-то тихо хрипит, вот только голоса у него нет совершенно. У него взгляд действительно больной и потухший, будто припорошенный пеплом, кожа белая-белая, словно обсыпанная мукой, а на запястьях съехавшие бинты, открывающие вид на изрезанную в кровь кожу и глубокие раны. Последнее вызывает у Арахабаки самую сильную ярость, но он не двигается и лишь смотрит на шатена, терпеливо дожидаясь, что именно тот скажет ему. Но кицунэ не шевелится. Он лишь продолжает смотреть на него потухшим и больным взглядом, а внутри зрачка разгорается… Ненависть? Арахабаки вскидывает брови и хохочет, не понимая, как это глупое существо смеет подобное обрушивать на него, хотя именно он виноват во всем произошедшем. Резко оказывается рядом и больно хватает его за подбородок, сжимая его до синяков и почти до хруста костей. Шипит разъяренной змеей: — Ненавидишь? Ты меня ненавидишь? — склоняет голову набок, зло усмехаясь. — За то, что я отнял у тебя твоего Чую? В карих глазах вспыхивает темное и безумное, а из горла вырывается злой рык: — Заткнись! Вот только Арахабаки не собирается позволять ему вести так себя с ним: — Ты меня ненавидишь! Как интересно! А разве не ты был тем, кто сделал это все? Разве не из-за тебя он погиб? Не ты разрушил вашу семью? Ах да, простите, у вас не было семьи! Он видит, что каждое слово, словно пощечины или камни, с размаху обрушиваются на Дазая, который смотрит так ошеломленно… С такой болью и отчаянием. Ведь думал — сотню, нет, тысячу раз думал о том же, но старался убедить себя, что не он тут виноват. Старался… А сейчас его просто с размаху ткнули в это лицом, словно нашкодившего кутенка. — Я… — он пытается что-то сказать, но голос прерывается. — Я… — Что ты? — с брезгливой усталостью спрашивает Бог, снисходительно глядя на духа, как на самое глупое во всей вселенной существо. — Что ты? Не любил, не ценил, не уважал, считал за должное, а потом, когда тот исчез, даже не сразу понял, как много места он занимал в твоей жизни? Судя по тому, как Осаму дернулся, все от первого и до последнего слова было правдой. Арахабаки устало выдыхает и качает головой, отпуская его. Он не считает нужным наказывать его или делать что-то подобное. Это бесполезно. Тот и сам уже страдает, из раза в раз проматывая перед глазами счастливые часы семейной жизни рядом с Чуей. Он думает, что это для шатена будет худшим наказанием, ведь он не сможет найти счастье ни с кем, кроме своего истинного. Которого и прогнал своими же руками. — Уходи. — он отходит на шаг и махает рукой куда-то на подножие лестницы, чуть качая головой и дергая уголками губ. — Уходи и не возвращайся. Кицунэ вздрагивает, как от удара, а потом тихо просит — стылое отчаяние и пустота царят в каждом слове: — Пожалуйста, верни его. Бог вздрагивает и очень недоверчиво смотрит на Дазая, словно на идиота. В глазах и правда мелькает что-то похожее на… Арахабаки передергивает, ведь он уже видел этот взгляд однажды. Ничего хорошего этот человек с таким взглядом миру не принесет. — Вернуть? — он спрашивает и правда очень недоверчиво, словно думает, что ослышался. Но решительный кивок все подтверждает его подозрения. Он молча смотрит на это… существо, а потом спрашивает. — Ты же сам был готов на все, чтобы получить то, что хотел. Ты это получил. Так чего пришел? — Но… — тот снова вздрагивает, как от удара, и зябко обхватывает себя за плечи. — Я не этого хотел! Я хотел вернуть Одасаку, но… — Хотел пожертвовать собой и заставить Чую страдать? — Арахабаки вскидывает бровь и смотрит на того в упор, на что Осаму лишь снова вздрагивает, сотрясаясь, и виновато отводит глаза. Там снова мелькает что-то похожее на… Богу это совершенно не нравится. Определенно. Его вымораживает и он против воли чуть отступает, пусть и продолжает перекрывать тому дорогу наверх. — Ты хотел заставить его страдать, чтобы выполнить свою хотелку. Хотелку свою ты получил — Одасаку жив, но отказываешься отпускать его и просишь вернуть себе. Так не понравилась эта горькая пилюля? — Но… Но я люблю его! — отчаянно выкрикивает тот и все-таки плачет. Бог устало смотрит на него и качает головой, чуть грустно улыбаясь: — Что имеем, не храним, потерявши — плачем. — он подходит ближе и гладит того по голове, чувствуя даже нечто похожее на жалость. Он понимал этого ребенка. Да, он понимал, но, как бы то ни было, Чую он ему никогда не отдаст. Ни за что. — Ребенок, я понимаю тебя. Но как ты можешь быть уверен, что ты действительно его любишь? Ты ведь только и делал, что использовал его. Тебе просто было с ним удобно, а сейчас ты потерял привычный комфорт. Разумеется, это было не так. За два года любой уже забыл бы о человеке, к которому ничего не чувствовал. Никто не стал бы ждать два с лишним года, чтобы приползти на гору и умолять Бога Хаоса и Разрушений о милости. Никто, если это не полностью отчаявшееся существо, весь смысл жизни которого окончательно исчез. — Но я ведь правда люблю его. — тот выглядит таким отчаянным. Арахабаки просто страшно заглядывать в эти безумные глаза, поэтому он отводит взгляд. Он и правда не собирается возвращать Чую ему. Не только не может, но и не хочет. — Пожалуйста, верни его мне! — Не могу. — тот вздыхает и качает головой, думая, когда он успел стать таким добрым, чтобы его было так легко разжалобить. Ведь ему и правда жалко этого парня. Он ведь действительно еще такой ребенок… Даром что двести лет в обед исполнилось. — Пожалуйста! Я сделаю все, что угодно! Пожалуйста, пожалуйста… пожалуйста! Верни мне его! — кажется, еще немного, и Дазай забудет об остатках гордости, будет ползать на коленях и упрашивать. Бог шарахается в сторону, с замешательством глядя на это. Он поджимает губы и не знает, что ему делать с этим типом. — Пожалуйста. — Я не могу. — он решительно вздыхает, разворачивается и идет прочь. — Возвращайся обратно. Я ничем не могу тебе помочь. Забудь дорогу сюда. Сзади слышатся глухие рыдания и отчаянный, пробирающий до костей, вой, но Арахабаки знает, что тот скоро успокоится и уйдет. Должен уйти. Такие, как он, быстро уходят, когда понимают, что ничего не добьются. Такие быстро все забывают и вычеркивают из памяти даже тех, с кем они были счастливы. К тому же, скоро за ним придет Одасаку, чтобы увести прочь. Ему немного жаль Дазая, но тот ведь и сам виноват. Он упустил свое счастье, так с чего вдруг решил, что снова сможет его заполучить? Синяя птица удачи очень редко садится в одни и те же руки, особенно если те уже калечили ее или вырывали прекрасные перья. Арахабаки не понимает, с чего этот ребенок решил, что он — Бог Хаоса и Разрушений — добрый, милый и откликающийся на первую же просьбу. Так он откликнулся только на просьбу Чуи и то только потому, что тот был его частью — был его ребенком, которого он безумно любил, пусть и видел всего несколько раз мельком. Он впервые за долгие годы заполучил себе своего ребенка, и просто не сможет с ним расстаться. Так что… Осаму, тебе и правда лучше забыть дорогу сюда. Тут ты ничего не найдешь.***
Арахабаки честно думал, что Дазай и правда уйдет прочь. За свои тысячи и тысячи лет он много подобных ему существ повидал, и знал, что такие, как он, не могут долго удерживать чувства. Даже если это твой истинный альфа или омега, такие существа все равно рано или поздно забывали о них. Проходили годы, но они действительно забывали. Не оставалось ничего кроме теплых смутных отголосков, которые они даже не пытались удержать. Арахабаки честно думал, что Осаму из таких, поэтому не особенно удивился, когда Одасаку — инугами, ради возвращения которого Чуя пожертвовал своей силой и жизнью — пришел за шатеном и почти насильно увел прочь. Тот был альфой, поэтому Бог вполне закономерно предположил, что те были вместе. Он даже успел разозлиться из-за того, что его очаровательного Накахару променяли на эту дылду, но потом более тщательное исследование показало, что омега даже не думал подпускать к себе ни одного альфу. Он еще несколько десятков раз возвращался, но Бог его из раза в раз прогонял, а потом тот просто смирился и действительно перестал приходить. Приходить-то перестал, но скучать — нет. С тех пор, как рыжий ушел, тот жил один, старательно пытался делать уборку, как это когда-то делал Чуя, давился фруктами, которые ему когда-то резал альфа и сейчас приносил Одасаку, но ел, а еще засыпал только тогда, когда с головой зарывался в кимоно, которые некогда принадлежали его мужу. С тех пор, как природный запах альфы стал выветриваться, шатен стал все хуже спать. Иногда он мог по полночи смотреть пустым взглядом в потолок, кутаясь в чужое кимоно, которое было значительно меньше размером. А когда все-таки засыпал, плакал во сне, метался, шарил по татами рядом с собой, словно кого-то искал. Бог знал, кого именно ищет Дазай, и это, пожалуй, было удивительно. Это было странно. Это было так непохоже на других существ, которые забывали свои пары всего за несколько лет (на самом деле, хорошо, если через пять лет не забудут)… Это было так непохоже на его историю, что Арахабаки продолжил следить за ним. Сначала лишь затем, чтобы убедиться, что Осаму не вернется и не будет требовать возвращения Накахары себе, а потом потому, что ему и правда стало интересно. Он долгие годы смотрел на то, как тот продолжает мучиться, все сильнее уродуя свои запястья любым острым предметом. Продолжал смотреть, как тот все также зябко кутается в чужие кимоно, отчаянно пытаясь уловить хотя бы остатки родного запаха, а потом, когда не получается, горько плачет. Продолжал следить за ухудшающейся бессонницей и отвратительным самочувствием. Продолжал смотреть на то, как тот разрывает со всеми вокруг хоть какие-то контакты и целыми днями лежит лишь в комнате, которая принадлежала Чуе, прижимая к груди его шляпу. Продолжал смотреть на то, как кицунэ постепенно начинает гаснуть, от чего у него даже пропали уши и хвост. Продолжал смотреть на то, как тот слабыми дрожащими руками перебирает вещи, которые когда-то принадлежали Чуе. Продолжает смотреть на то, как тот невероятно ласково гладит черные перья, которые, оказывается, собирал и бережно хранил. Продолжает смотреть на то, как тот сворачивается клубочком вокруг черной шляпы с лентой и безумно неслышно плачет, словно старается удержать хотя бы остатки тепла. Как тот ломано улыбается друзьям и просто не хочет с ними общаться, чтобы не видеть, как они счастливы вместе. Он давно напоминает скорее бездушную куклу, чем живое, раньше полное сил и красоты, существо. Арахабаки понимает, что против воли действительно начинает проникаться к этому ребенку сочувствием и волноваться за него. Именно поэтому он почти на месяц перестает следить за ним, отдавая всего себя маленькому Чуе и стараясь не думать о том, что тем временем с собой может сделать Дазай. Он долго колеблется и кусает губы, не зная, что в итоге стоит сделать, но понимает, что просто не может его просто так оставить. Именно поэтому тихо спрашивает малыша Чу, будет ли он против, если рядом с ним появится еще один ребенок, с которым тот сможет играть. Накахара совсем не против, он всеми руками, ногами и крыльями за, о чем тут же заявляет. А еще смотрит на Арахабаки своими блестящими голубыми глазами, словно на святого. Бог против воли смущается и быстро уходит. Ему осталось лишь убедить Осаму. Но, учитывая все события, это будет проще всего.***
От Дазая и правда остались лишь кожа и кости. Он бессильно лежит на кровати и крепко обнимает кимоно — то, которое Чуя чаще всего носил, заявляя, что оно удобное и ему идет бордовый. Осаму бледный, костлявый, почти истекающий кровью. Смотрит пустыми глазами в потолок, но мелькает в глубине зрачка какая-то маниакальность, и Арахабаки без труда определяет, что тот мечтает поскорее умереть и встретиться с Чуей. Это… удивляет и пугает, но в хорошем смысле. — Зачем вы пришли? — голос у шатена усталый и бесцветный, и он даже не смотрит на Бога, который решил почтить его своим присутствием. Словно этого того не стоит. Но, наверное, тому, у кого даже остатков смысла жизни нет, это и правда все равно. — Я следил за тобой. — Арахабаки делает шаг ближе и присаживается, заглядывая в чужие глаза. Те похожи на мутные коричневые стеклышки, которые лишь едва-едва смотрят в его сторону, после чего снова возвращаются к потолку. — Ты… все еще скучаешь по нему? — Я… — голос омеги прерывается и ломается, и тот сглатывает, прикрывая глаза. — Вы же сказали, что я забуду его. Вы же сказали… Так почему? Уже тридцать лет прошло, а для меня каждый день, словно ад на земле… Вы же сказали, что я… Я помню абсолютно все, и просто не могу жить с этим, когда его нет рядом со мной… Вы сказали, а я… Молчание повисает между ними, и каждый думает о своем. — Ты его все еще любишь? — тихо спрашивает Бог, и видит, как тонкое костлявое тело вздрагивает, а потом начинает сотрясаться в беззвучных рыданиях. — Б… больше всего на свете… — прерывисто шепчет тот, закрывая глаза, из которых продолжают струиться слезы. — Уже тридцать лет прошло, и я понимаю, что это я виноват в этом, но… Я его люблю больше всего на свете. Я просто не смогу без него. Хей, Арахабаки… — Да? — тот смотрит на него нечитаемым взглядом, а Дазай мечтает о прекрасных голубых глазах вместо рубиново-красных. — Можешь ли ты сделать так, чтобы я смог встретиться с ним после смерти? — он не смотрит на него, продолжая думать о прекрасных голубых очах, а руки до побелевших костяшек вцепляются в бордовое кимоно. Совсем слабо, но сильнее, чем если бы это сделал умирающий человек. Сейчас Осаму больше всего мечтает оказаться в родных крепких объятиях, вдохнуть бодрящий запах цитрусовых и услышать знакомое, хриплое и раздраженное: «Придурок». — А в жизни, значит, уже не хочешь? — спрашивает Арахабаки, и видит, как тот вздрагивает и в упор смотрит на него, а в глазах мелькает безумная по своей силе надежда: — Он жив? Сердце против воли бьется, но Бог лишь кивает: — Жив. — молчит, а потом вздыхает. — Я не смог позволить ему умереть. — Почему вы… почему?.. — тот беззвучно плачет, посильнее прижимая к себе кимоно и смотрит слезящимися глазами в упор. — Вы меня хотели наказать? — Не только. — Арахабаки качает головой. — В основном не в качестве наказания, а потому что я не хотел отдавать тебе своего ребенка. К тому же, он отдал мне ради твоего желания столько силы, что только я и храм поддерживаем его существование. Он не сможет жить где-то еще. — Мне плевать. — Он не способен даже спуститься до конца по лестнице, ведь иначе он просто рассыпется пеплом. — Мне плевать. — Он сейчас ребенок. Ему два, и он совершенно ничего не помнит ни о тебе, ни о ком-либо еще. — Мне… мне плевать. — тихо шепчет Дазай, пряча глаза. А потом говорит. — Но он жив? Арахабаки лишь кивает: — Да, жив. — делает паузу. — Хочешь ли ты быть с ним? — Да, больше всего на свете. — Даже если вы навсегда останетесь в моем храме и никогда не сможете уйти? — Да. — Даже если навсегда останетесь детьми и никогда не вырастите? — Да. — Даже если… — Да! — тот отчаянно кричит, а потом совсем слабо поднимается на четвереньки, дрожа всем телом. Он подползает поближе и вцепляется Богу в одежду, смотря прямо ему в душу полубезумными глазами. — Мне плевать. Хоть в рай, хоть в ад. Мне правда плевать. Я готов отправиться за ним всюду, куда он пойдет. Я хочу быть с ним! Слабое тело дрожит в беззвучных рыданиях. Арахабаки долго молчит, а потом не может не задать вопрос: — Даже если ты никогда больше не увидишь Одасаку? Шатен долго молчит, а потом решительно кивает, смотря решительно и прямо: — Да. Бог кивает, протягивая ему руку: — Тогда пожми мою руку, Дазай Осаму. Омега даже не думает, когда быстро протягивает дрожащую руку и вцепляется в ладонь Бога так, словно боится, что тот сейчас рассмеется или скажет, что это шутка. Арахабаки довольно смеется, когда поднимает на руки маленького ребенка лет шести с лисьими ушами и девятью хвостами, который молча смотрит на него, прижимая к груди черную шляпу с красной лентой. У него взъерошенные коричневые волосы и карие глаза. На лице отчаянная решимость, словно он готов биться со всем миром за возможность снова увидеть и обнять Чую. Богу смешно, ведь тот такой забавный…***
Арахабаки с нежностью смотрит за тем, как Чуя мило сопит, раскинувшись на татами, трогательно приоткрыв рот. Маленькие черные крылышки забавно трепещут во сне, а из уголка губ тянется ниточка слюны. Его почти всего в своих судорожных объятиях прячет Дазай, который свернулся вокруг него пушистым клубочком, согревая, оберегая и защищая. Что-то подсказывает Богу, что если их сейчас придут убивать, то Осаму просто растянется сверху, сделав все, чтобы Накахары даже пальцем не коснулись. Он понимает, что это глупо, ведь в этот храм никто и никогда не придет с дурными намерениями, если хочет жить, но в груди все равно рождается злость и ярость. Он не позволит навредить этим детям, которые теперь его. Арахабаки шевелится, и шатен тут же просыпается, сильнее сворачиваясь вокруг рыжика и острым взглядом впиваясь в него. Когда понимает, кто перед ним, немного расслабляется и перестает быть настороженным, но спящего тенгу не отпускает ни на секунду, словно до сих пор боится, что тот исчезнет, стоит хоть на секунду разжать сведенные судорогой пальцы. Уже почти пятьдесят лет прошло, а тот все также сильно волнуется, не желая отпускать от себя альфу ни на шаг. До сих пор просыпается посреди ночи в кошмарах и вцепляется в сопящего рядом с ним малыша, потому что до сих пор боится, что Чуя однажды исчезнет, как уже сделал это. К счастью, Накахара и не против, потому что и так почти всегда прилеплен к кицунэ. Словно их мир стал сосредоточен исключительно друг на друге. Бог даже немного ревнует, хоть и понимает, что это бесполезно, ведь он тоже очень важная часть их маленького мира. Мира только на троих. Арахабаки не жалеет, что когда-то впустил Дазая в этот маленький мир, ведь… Отдавать этого ребенка Богу Пустоты и Безумия он не хотел совершенно. Хоть эти двое в чем-то и похожи, но они совершенно разные, словно день и ночь. В отличии от Кюкё*, Осаму никогда больше не предаст свою пару и не покинет ее. Просто не сможет жить без Чуи. Было даже глупо предположить, что шатен мог жить без Накахары. Видимо, даже он — Бог, проживший тысячи и тысячи сотен лет, может ошибаться. И это, пожалуй, символично. Впрочем, самое главное, что они, все трое, абсолютно точно счастливы вместе, а все остальное совершенно не важно.