Голый расчет

      Целоваться с Ильей было особенным удовольствием. Аперитивом и десертом одновременно. И чем дольше Наполеон предавался этому занятию, тем сильнее распалялось его желание. Кто же знал, что от этих губ, так твердо и непреклонно сжатых в обычной жизни, невозможно будет оторваться во время любовных ласк? Наполеону и раньше нравились поцелуи, но не наравне с основным блюдом. А цветистые выражения вроде «сосал губы, пока из них не потёк мёд»* казались ему всего лишь поэтическими преувеличениями Но рот Ильи был слаще любого меда и пьянее любого вина. Наполеон никак не мог насытиться, сколько бы раз не приникал к нему, а сегодня его жажда была особенно сильна и неотступна. Он проводил языком по изгибу любимых губ, сминал их, вторгался внутрь, как завоеватель и с радостью кидался в битву языков, покоряя и пленяя, а потом внезапно отступал, вынуждая преследовать себя. Всего этого было мало, мало, удручающе мало. Наполеон прижался к Илье плотнее, хотя казалось, что плотнее уже некуда, и провел рукой по спине до самых ягодиц. Илья гортанно застонал, не разрывая поцелуя, попятился назад и упал на кровать, увлекая Наполеона за собой. Тот притер их члены друг к другу, разрываясь от желания немедленно вонзиться внутрь Ильи и одновременно почувствовать, как Илья входит в его тело. Потому что и этой близости между ними было недостаточно. И никогда не будет достаточно. Наполеон окончательно понял, что даже после освобождения желание никуда не денется и примется пытать его снова, и снова, и снова. И тут же закричал от ужаса, потому что плоть под его руками и губами, под всем его телом, начала стремительно обугливаться, превращаясь в прах. Закричал и… проснулся. Проснулся в совершенно непотребной позе. Лежа на животе, вжавшись пахом в подушку. Ильи рядом не было. «И больше никогда не будет», — поспешил напомнить себе Наполеон, игнорируя давящую тоску. Во сне он слишком расслаблялся и позволил выбраться наружу страхам, и мечтам, и желаниям, которые успешно подавлял во время бодрствования. Из-за этого Наполеон зарекся приглашать женщин к себе, да и в чужих постелях старался не задерживаться до утра, что, обычно не очень нравилось даже одноразовым подружкам. Только их недовольство было совершенно неважно для Наполеона, особенно после того, как он проснулся рядом с девушкой выстанывая имя Ильи. Каменный стояк, увы, мешал объяснить происходящее кошмаром, хотя кошмары ему в то время снились куда как чаще эротических снов. Хорошо еще, девица (Джоанна? Джудит? Совершенно выскочило из головы, как ее звали) так и не поняла, что имя, которое она услышала, было мужским. Одни проблемы от этого Угрозы. Наверное, действительно стоило плюнуть на все и сбежать подальше. Не пришлось бы теперь с ним встречаться лицом к лицу впервые за два месяца. А потом ведь и работать придется вместе. Если, конечно, Уэйверли не решит развести их по разным углам. Наполеон не знал, надеется ли он больше на подобный расклад, или опасается его. Поодиночке им выговор уже делали. Ну, по крайней мере, его сия чаша не минула, так что и Курякина не должна была обойти, несмотря на то, что он сначала лежал в госпитале, а потом вообще невесть куда делся. Не то что бы Наполеон интересовался, конечно. Наверняка Уэйверли знал, куда пропал Угроза, а скорее всего, сам его и услал. Сегодня же планировался общий разбор миссии в Швейцарии, то есть, надо понимать — разнос. То-то подсознание сны особенно яркие выдает. Хорошо хоть еще Уэйверли не приснился. Ну, ничего, что бы начальство ни решило, Наполеон примет спокойно любой расклад. Ведь его жизни по существу ничего не изменится. Сейчас она такая же, какой была до всей этой сумасшедшей истории, такая, какой и должна быть. И он вполне доволен тем, что имеет. А если кто-то не доволен им самим, то его это никак не касается. Впрочем, Уэйверли имел для недовольства некоторые основания, Наполеон был готов это признать, но выслушивать длиннющую тираду, старательно глядя куда угодно, только бы не на Угрозу, все равно было мучительно. И глаза все равно продолжали то и дело возвращаться к Илье. Тот просто-напросто занимал слишком много места. Буквально везде, то ноги его невозможные, то глазищи, то еще какая-нибудь часть анатомии. К тому же выглядел Угроза возмутительно хорошо. Лучше, чем сразу после госпиталя. Куда бы его не носило, поездка явно пошла ему на пользу. — Таким образом, — Уэйверли наконец-то сделал паузу и посмотрел на распекаемых агентов поверх очков, — мы можем сделать вывод, что швейцарское отделение ТРАШ прекратило свое существование из-за собственной вопиющей халатности. Фактически они самоуничтожились, в то время как вы, мистер Соло, и вы, мистер Курякин, непонятно чем занимались. Ну, кроме того, что устраивали взрывы. Начали со взрыва и им же закончили! В итоге, время и средства потеряны даром. Ваша миссия практически полностью провалена. Я крайне разочарован вами, господа! После этих слов Угроза опустил глаза. Вся его поза выражала сожаление и раскаяние, и одновременно обещание исправиться. Хорош актер, однако! А может быть, он действительно так сильно переживает провал? Наполеон понимал, что молча перенести разнос и показать, как им впечатлен — это самая лучшая и правильная тактика в данных обстоятельствах, но не мог себя заставить последовать примеру напарника. У него всегда было что сказать. Даже Сандерс не мог отучить его пререкаться. А уж он-то, не в обиду будет сказано, куда как страшнее, чем нынешнее начальство. И, между прочим, что первый, что второй взрыв устроили вовсе не они с Угрозой. Так что, будь Наполеон сейчас один в кабинете, уж точно не стал бы молчать. Даже учитывая, что Уэйверли имел полное право метать громы и молнии. Уничтожение целого отделения ТРАШ, да еще и вместе с преступной группировкой, конечно, хорошо и само по себе, но шеф-то рассчитывал получить информацию и лишить организацию ценных активов. И где теперь те информация с активами? Или все-таки, в этот раз он смолчал бы? С одной стороны, Наполеон успел за это время немного реабилитировать себя, проведя несколько вполне успешных операций и один, и с Габи. С другой стороны — Уэйверли ничего не знал, ни о неуставных отношениях между двумя своими лучшими агентами, ни о плане побега, ни о том, что он бездарно провалился только из-за попытки надуть мадам Фавре, подсунув ей обманку. Что ж, Наполеон очень рассчитывал, что шеф никогда об этом и не узнает. Мадам мертва, как почти все, кто был в курсе этой истории. Перед мелкими сошками, которым удалось выжить, никто не отчитывался, так что и рассказать они ничего лишнего не могли. Вот, жаль, Аберт тоже оказался излишне живучим, но вряд ли он заговорит. По крайней мере, врачи не дают никаких гарантий, что он вообще когда-нибудь выйдет из комы, а уж тем более, что будет готов к допросу. Конечно, оставался еще Угроза, но Наполеон не сомневался в его молчании, и не только потому, что тот сам пострадал бы, решив заговорить. Как сомневаться после того, как очнулся, прикрытый его длинным телом, знакомым до самой малейшей черточки. *** Вокруг творился настоящий кошмар. Наполеону не раз приходилось видеть трупы и обонять запах обгоревшей плоти, но он так и не научился абстрагироваться от этого. Да и возможно ли это вообще? Несколько жутких мгновений ему казалось, что Илья тоже мертв, как и все остальные вокруг, и он не мог пошевелиться, скованный ледяным ужасом. Пожалуй, так страшно Наполеону не было еще никогда. К счастью, Илья застонал, не открывая глаз. Наполеон сразу же почувствовал прилив сил и сумел не только аккуратно выбраться из-под своей персональной Угрозы, но и, стараясь не глядеть на трупы, найти кусок брезента, который до взрыва прикрывал какие-то ящики на входе в пещеру. Кусок, несколько обгоревший несмотря на огнеупорную пропитку, был достаточно большим для того, чтобы на нем поместились голова и туловище Ильи, а вот ногам его не повезло, причем дважды. Они пострадали при взрыве, и при транспортировке им придется несладко. У самого Наполеона путались мысли, была нарушена координация движений, все еще шла носом кровь, раскалывалась на куски голова, и болела ушибленная при падении поясница. В нормальном состоянии он бы постарался вынести Илью на руках, но сейчас мог только закатить его на брезент и тащить волоком. А убраться от пещеры следовало как можно быстрее. Во-первых, взрывы вполне могли повториться, а во-вторых, хоть кто-нибудь из людей Аберта наверняка выжил, и, когда этот кто-то очухается, обязательно вспомнит о машине. Наполеон собирался первым успеть к импровизированному гаражу, находящемуся полумилей ниже. Илье была необходима помощь, это все, о чем он мог сейчас думать. Угроза снова застонал. По-хорошему, нужно было снять с него одежду и немедленно обработать раны с ожогами. В каком же состоянии он будет, когда они доберутся до машины? А до больницы? Наполеон был готов кричать от бессилия. Может быть, попробовать поднять Илью на ноги? Тот не раз демонстрировал чудеса выносливости. Вдруг и сейчас получится? — Илья, — позвал он, ни на что в общем-то не надеясь, — Илья, нужно встать. — Напо… — Илья же, услыхав его голос, внезапно открыл глаза и уставился на Наполеона, как юная Бернадетта на Лурдскую Богоматерь, ** — жив?! — просипел он с явным облегчением. — Жив, — Наполеон с неудовольствием понял, что потребность правдиво отвечать на вопросы, даже такие идиотские, никуда не исчезла, а как бы даже не усилилась. Или это потому, что спрашивал Илья? В любом случае, беспокойство, прозвучавшее в голосе Угрозы, мешало полноценно рассердиться. Целых три мгновения мешало, до новых его слов. — Уходи, — хрипло каркнул тот и даже рукой попытался взмахнуть, что особенно возмутило Наполеона. Сам выглядит, как гусь, опаленный над огнем, а туда же. — Что, видеть меня не желаешь? И куда я, по-твоему, должен идти? — Бежать, как собирался, — Илья приподнялся на локтях. Он с видимым трудом разлеплял губы, и вообще выглядел так, будто вот-вот отключится, но выражение его заляпанной грязью физиономии было самое упрямое. — Удобный случай. — Да за кого ты меня принимаешь? — прошипел Наполеон, задохнувшись от гнева. — Хотя, я знаю за кого. Ты же мне все в подробностях разъяснил. Наполеон думал, что больнее, чем уже сделал, Илья ему сделать не сможет. Он ошибался. И ведь, кажется, ни единого повода считать его трусом и предателем не было. — Нет-нет! — Илья рывком сел, не сумев сдержать болезненного стона и заговорил быстро, но сбивчиво. — Это все неправда. Я виноват. Специально оттолкнул, больно тебе сделал. Мне нужно, чтобы ты был в безопасности, понимаешь? — Понимаю, — против воли произнес Наполеон. Он действительно начал кое-что понимать, но от этого становилось только хуже. Ах ты ж, какой заботливый у него, оказывается любовник. Бывший любовник. — Тебе надо идти. Скажу, что ты был в пещере, хорошо? — Илья с надеждой посмотрел на него. Почему-то говорил он сейчас очень чисто, без малейшего следа акцента. — Плохо! — на этот раз с огромным наслаждением выдал правду Наполеон. Он подошел к Илье, схватил его за руку и за шиворот и заставил подняться. В этот момент ему было почти безразлично состояние напарничка. Раз планы идиотские строит, то и идти сможет. — Шевелись, иначе потащу как есть, — пригрозил он, — а камни тут очень острые. Илья, видимо опешив от такого обращения, осторожно сделал шаг. — Так не уйдешь? — поинтересовался он через несколько шагов и миллион спотыканий. Он старался не опираться на подставленное плечо, но сам идти почти не мог. — Нет, — лаконично ответил Наполеон. — Почему? — Илья настырно продолжал расспросы. Но он же не знает о сыворотке, верно? Или… Наполеон споткнулся и чуть не полетел кувырком вместе со своей немалой ношей… Или как раз знает! Знает и пользуется его состоянием. Но тогда он и признание должен был слышать. Больнее быть не могло? Опять ошибка. Очередная порция правды рвала горло, колола под корнем языка, горчила вязкой слюной. Да и черт с ним со всем! — Потому что мне нужно, чтобы ты был в безопасности, — повторил он слова Ильи и добавил от себя, — просто жизненно необходимо. Зверь, грызущий его изнутри, немедленно успокоился. Это была самая настоящая правда. Истинная правда. — Я так виноват! — Илья остановился и заглянул Наполеону в лицо. — Я должен был тебе сказать, что тоже… я ведь тоже тебя… Слышал! Все слышал! — Молчи! — рявкнул Наполеон. — Не смей! Невыносимо. Он не справится: упадет, рассыплется пеплом, если услышит эти слова. А тут еще выражение лица Угрозы стало таким несчастным, что Наполеон немедленно вспомнил обо всех его травмах и ожогах. — Ты прав, — сказал Илья совершенно убитым голосом, — сейчас не время. И потом тоже — не время. Для этого разговора никогда не будет правильного времени. До самой машины они, слава Богу, молчали. Да и в ней говорили исключительно по делу: нужно было определиться, что рассказывать Уэйверли. Потом Илья, приткнувшись на заднем сидении, не то задремал, не то потерял сознание и снова открыл глаза уже на въезде в город. — Ты ведь никогда не простишь меня, да? — спросил он так тихо, что его было еле слышно за шумом мотора. Сказать правду все еще очень хотелось, но Наполеон понял, что при определенном усилии сможет и солгать. — Да, — ответил он, немедленно воспользовавшись окончанием действия сыворотки. Дело не в том, сможет ли он. Дело в том, захочет ли. И потом, им действительно будет безопаснее жить дальше по отдельности. Илья вздохнул. И столько горечи было в его вздохе, что Наполеон физически почувствовал ее: будто жгучим перцем опалило лицо, запершило в горле, а на глазах выступили слезы. Больше они никаких бесед не вели. Можно сказать, словом не перемолвились до сегодняшнего дня. И вот после милостивого разрешения удалиться, они вместе вышли из кабинета начальства. Угроза явно решался на что-то. Эта решимость была прямо на лице у него написана. Наполеон вдруг остро захотел вернуться и попросить у Уэйверли перевода куда угодно. Как же он раньше об этом не подумал! Габи у шефа в любимчиках, может быть, удастся уговорить девчонку стать его постоянным напарником? — Надо поговорить, — разродился наконец Илья. Наполеон поднял брови в притворном удивлении. На самом деле он, конечно, прекрасно понимал, что без разговора не обойтись. Но не собирался делать его легким для Угрозы. — К тебе, или ко мне? — широко улыбнулся он. * «Тысяча и одна ночь»: «Рассказ о Маруфе-башмачнике» ** Богоматерь явилась в 1858 году в городе Лурде четырнадцатилетней девочке.