Либретто

      Кнут и пряник. Нихуёвая карусель; жалко, правда, пряник не выдержал турбулентности и съебал отсюда на огромной скорости.       Руки намертво связаны кабелем — остаётся лишь молить богов, чтобы тебя не ударило током от его замкнувших проводов. Верить слухам, зачастую, удел идиотов; но никто ж не говорил, что Олежа таковым не является. И вот, сидит на чертовски неудобном стуле и смотрит на любезные улыбочки.

Проверил? Проверил. Слухи не врали? Не врали. Доволен? С ума сойдешь.

      — К нам настолько редко заходят гости, — начал парень, на вид лет двадцати четырёх — двадцати пяти с густыми каштановыми волосами чуть выше плеч, — что я не совсем уверен, по адресу ли ты.       Темно, должным образом не оглядишь помещение, но сказать можно точно: тут холодно. Холоднее, чем на улице было пару часов назад, майская свежесть. Здесь нет мая. Здесь холодно и сыро. Мелкая дрожь пробирает насквозь, — но всё, что тебе остаётся, — благодарить старую, вида неубедительного лампу, что освещает находящиеся в радиусе десяти метров фигуры.       Кажется, что в помещении внезапно стало слишком мало воздуха на трёх человек. И то ли весь кислород загребли себе два пугающих силуэта, коих в другой ситуации Душнов все так же разглядывал бы с неуёмным интересом, то ли Олежа потихоньку сходит с ума.

Хотя, неужели эти два фактора не могут поместиться в одну ситуацию?

      Отвратительно липкий привкус тревоги. Во рту пересохло. Глаза щурятся. Непривычно. Неудобно.

— Может, водички?

— в надменном баритоне слышна насмешка. Взгляд носителя голоса медленно скользит по лицу внезапного гостя, чьё внутреннее состояние полетело ко всем чертям, — и выражение лица уже изучающего становится все более интригующим. Наверное. Скорее всего.       «Д-да, пожалуйста, было бы неплохо…» «Ты клоун?» «…театрал.»       Двое мужчин переглянулись; немыми вопросами, немыми ответами, — и с места подорвался тот, кто первым начал диалог. Резко, до ряби в глазах — схватил обеими руками за ворот глупой клетчатой рубашки, притягивая лицо Душнова ближе к своему, закидывая одну ногу на подлокотник, подошвой массивных кроссовок его пачкая. — Мы здесь не совсем любим спектакли, мой хороший, — зелёные глаза блеснули не совсем здорово. Теперь стало куда понятнее, как он выглядел, во что был одет; а что выглядел, что одет уж тем более он был интересно. — И цирк мы на дом не заказывали, милый.       Зрачки сузились. Тонкие брови филигранно взлетели вверх. Губы сжались в полоску. Сбивчивым дыханием, провозгласившим себя сейчас королём творившейся вакханалии; кровью, что активно отливает от мозгов, — и это может реально создать проблемы.

«…неплохо.»

       — Если ты наконец не скажешь, зачем пришёл, — подал голос второй мужчина, спокойно и размеренно ведя беседу, будто бы в обстановке обычной, обыденной; с добрым утром, солнышко, — то стакан воды станет твоим последним желанием.       Ни к чему говорить, что Московские дворы всегда Олежу пугали, лишь одним своим существованием внушая полное недоверие к себе. Что не убивает, делает нас сильнее? Что же, Душнов — самый слабый человек, когда-либо на этой планете живший.       Сильные руки медленно отпустили смятую рубаху, — одним из своих колец задев кожу в районе ключиц, — но ногу парень не убрал. Положение странное. Он странный. Место странное. Всё такое странное.       Театрал с превеликим удовольствием стал разглядывать свои кеды, — шнурки на них вдруг стали невероятно притягательны. И почему Олежа до этого не замечал, насколько его обувь грязная?..       — Ты глухой? — на лице незнакомца появился оскал. Нахмуренные брови. Сжатые кулаки. Животная ярость, взятая с места пустого. Ярый противник цирков (о, боги, как страшно) приблизился настолько, насколько это было возможно, к левому уху, в котором не то, что звенело, — в котором на всю возможную громкость визжала пожарная сигнализация, превышая допустимые децибелы. — Время, мальчик, имеет свойство заканчиваться.       Мужчина, что пожелал пока остаться в стороне, манерно прикрыл рот рукой; гребаной рукой, выглядящей в тени слишком вызывающе для простой человеческой конечности. Этим жестом, вероятно, он пожелал скрыть всё проявление эмоций на своём лице, что, честно говоря, выходило очень даже неплохо. Он молчал. Он наблюдал. Он считывал. От настолько леденящего взгляда кричать не хотелось, от этого взгляда не хотелось ни сбежать, ни спрятаться, — от этого взгляда одновременно не хотелось ничего, и… …в то же самое время хотелось намного, намного больше.       Ситуация — глухой удар, бьющий по рёбрам. С концентрацией у Душнова всегда были пиздецкие проблемы. С сосредоточенностью у него всегда были пиздецкие проблемы. У него всегда со всем были проблемы пиздецкие; вокруг произошло уже слишком много, произошло слишком быстро — он не боится. Он предвкушает, возможно, с трепетом ждёт, что будет дальше, — но понимает, что ему тревожно. Он запутался. Как путаются в хитровыебанных системах и расчётах все люди живые, интеллектом и душой наделённые. Правда, как долго Олежу можно будет называть живым — «Знатоки, вопрос!..»       — Я… — неуверенно вступает он, отводя голову как можно дальше от человека незнакомого. Смущает. — Я тоже хочу, как… вы. Очень хочу. Слышал о вас, хотел… хотел проверить…       Свободен лишь тот, кто может позволить себе не лгать. Если удаётся долго обманывать самого себя, то обдурить остальных — пустяковая задача. Он не идиот. Они, однако, он верит, не идиоты тоже. Душнов поднял взгляд, столкнувшись с глазами напротив, внимательными, выискивающими мелкие проёбы. Начинается импровизация.       —…правда ли то, что в этом районе живут наёмники. Я уверен, что хотел бы оказаться с вами в одной лодке.       В комнате висит звенящая тишина. Время остановилось, а там и до сердца недалеко, — но глаз он не опускает. Решив: играть, так играть до конца; губы искривляются в полуулыбке, а на лице Олежи появляется такая дружелюбная гримаса, на какую парень в принципе способен в сложившихся условиях. Чувствуя, что теряет контроль над ситуацией он уже готов выпалить что-то невероятно глупое, безумно нелепое и смешное, из-за чего весь спектакль, уже успевший покрыться кучей трещин, окончательно рухнет. Совершить столь безрассудный поступок ему не дали.       — В лодке, значит? Так уж и хотел бы? — Наконец голос подал тот, кто до этого так внимательно наблюдал со стороны. Он сделал пару шагов в направлении, к выходу противоположному. Парень, в которого так пристально вглядывался Олегсей, наконец сдал назад, удосужившись в конце-концов убрать ногу с измученного подлокотника, с неподдельным интересом наблюдая за действиями напарника. Оскал сошёл на нет, а руки он нетерпеливо скрестил на груди.

Пауза неприлично затянулась.

      Антракт.       Ах, если бы.       — Да, — улыбаясь так мило, как мило улыбаются разве что детям, объясняя вещи простые и фундаментальные.       — А запачкать ручки? Это не проблема? — поинтересовался мужчина, одетый более сдержанно, но совсем не скромно. Дорогие вещи. — Ты, несомненно, в курсе, что наша задача не только убить, а…       — Да! Я знаю! Замести следы. Позаботиться о том, чтобы… труп не обнаружили. Отвести подозрения? — Просмотренные Душновым фильмы в кои-то веки принесли пользу, как он посчитал. Накидывает варианты, унижается, выглядит неуверенным, но он ещё живой. Попытка — не пытка. Причём в этой ситуации буквально.       Мужчина остановился на расстоянии метров трёх, куда более предыдущего ценя пространство собеседника. А может, и своё пространство. Кто его знает. —…ты говоришь об убийстве и так спокоен? Я уверен, что ты приходил явно не за этим — знающие люди за таким звонят, солнце. У знающих есть связи. У знающих есть хоть что-то.       Только что занавес рухнул.       Артисты в панике побежали к чёрному входу.       Шатёр цирка разошёлся по швам.       Публика, негодуя, с остервенением выпрашивает свои деньги обратно.        — Антон, погоди, — названный Антоном повернулся к своему, вероятно, приятелю. Абсурд. — Это может быть забавно.