Либретто

«У всех нас есть сила в руках для того, чтобы убить, но большинство боится ее использовать.»

      Осознание происходящего решило покинуть представление, которому было суждено вот-вот начаться; поспешно самовыпилившись, завидев чье-то к сожалению все еще живое тело, находящееся посреди не самой приятной комнаты такого приятного дома. Полувздохи, которые явно исходили со стороны непонятной туши, уверенности не прибавляли.       От слова, совсем.       Его не тошнит, конечно нет. Даже ноги не подкашиваются. Сконцентрирован (пытается) на том, чтобы не совершить осечку, не допустить ошибку, не опозориться перед двумя излишне внимательно изучающими людьми. Кажется, что к столь напряженной атмосфере можно прикоснуться, но аккуратно, — вдруг порежешься. Звон в ушах начинает утихать, — злосчастный звон в ушах заменяется совершенной тишиной. Губы вновь смыкаются. Он не раз открывал рот. Пытаясь что-то сказать? Пытаясь восстановить дыхание. Воздух возможно пропустить лишь сквозь плотно сжатые зубы, боль от до безумия сильно сомкнутых челюстей не ощущается из-за огромного выброса адреналина в кровь.        — Чё встал? — уши заработали вновь. Однако такой почести, как ответ, задавшему вопрос не предоставили. Нервная улыбка во всей своей красе заиграла на лице еле дышавшего. Грубые черты лица. Одежда его уже изрядно потрёпана. — Вот сучка! Я так и знал, что эта шлюха провернёт подобное, я, нахуй, был уверен в этом. Что ты будешь делать? Что ты, блять, собираешься делать?! — волей-неволей, а начинаешь пытаться вникнуть в бессмысленные тирады; отстранённо, — от ситуации абстагирован максимально, и стансы, посвящённые какой-то девушке, возможно, чуть позже обретут смысл.        Бла-бла-бла; хорошо, дружок, я понял, ты кого-то ненавидишь; слушая минуту, две, три — наскучило. Актёр. Переигрывает. Будто бы пулемётной очередью, что выпущена из автомата спустя долгое время. Ах, понятно. Душнов на экзамене. Нагло прогуляв каждое из занятий. Умно.        — Всё из-за мелкой дряни, — недовольно поёжился мужчина. — Да, мало запирал в шкафу. Мало морил. Надо было спрятать её так, чтобы эта шаболда...

Красный, блять, код.

       — Не затруднит повторить? — вежливое обращение; выверенным, тактичным — понимающим. Наглая ложь. Дело принимает интересные обороты. Внутри разгорается что-то пугающее; разрушительной силы обидой, что сидеть внутри не станет точно, — скоро выход. Ему же не показалось? Было три звонка. Уважение к публике, на минуточку.        — Тебе ли не поебать? — лишь злобно прыснули в ответ. Как неприлично. — Тоже будешь втирать мне про ответственность? Про то, какой я плохой? Иди-ка нахуй, мальчик — прямиком к моей дочурке.       Сильно ёбнуло.       Как однажды всех нас спросят, о чём мы жалеем; вопросом, что прозвучит из ниоткуда, ржавым гвоздём вбиваясь в черепную коробку. Вопросом, что ненавидели, кого, или, быть может, корили ли себя за глупый поступок. Когда перед глазами мелькнут все образы, все лица, и на самых привычных ты задержишь внимание больше обычного. Начнёшь видеть, насколько же они ужасны; ужасны во всем. Видя путь, который они проходили когда-то, как ты, шаг за шагом, самовольно идя в распахнутые объятья неизвестному — совершая ошибки непоправимые. На ошибках других не собираясь учиться. Там, рядом с ними, заметишь свой портрет. Дети перенимают у родителей всё самое худшее.       Олежа нахмурился.        — Тебе не стыдно? — от удивления мерещится, что послышалось со страха. "С концентрацией у Душнова всегда были пиздецкие проблемы. У него всегда со всем были проблемы пиздецкие." «Имей уважение, сопляк!» «Замолчи.»       Событие зрит и безумный; блядским калейдоскопом — тест не пройден, аттестат не выдадут, — и зубрёжка не поможет. Расслабься, малыш.       Как долго он себя обманывал?        — В самой природе отцовской любви заложено, что послушание становится главной добродетелью, а непослушание — главным грехом, расплата за который — лишение отцовской любви, — начинает Олежа спокойно, тоном снисходительным. Он понял, чего от него хотят. — В свою очередь уверен ли ты, что поступаешь правильно? Справедливо?..       Отец; папа. Звучит знакомо. На языке вертится.

— У отцов статус, привилегии. Крайне удобно.

       — Ты не был слишком жесток.

— Если ребенок навсегда останется рядом с матерью, он так никогда и не сможет повзрослеть.

       — И ты, конечно, пытался любить.

       — Вы имеете в виду, он навсегда останется ребёнком?       — Кретином.

       — Несомненно, уважал.

— Кретином? Например? — Например, пойдёт на актёрское.

       — Надо просто на совесть выполнять порученное Богом дело — в том числе и дело быть отцом, — Олежа, обойдя стул, на котором некогда сидел он сам и по себе знает, насколько ощущения неприятные, остановился за спиной. Более чем ощущается, что человек осознаёт: он на месте пойманной зверушки. Грубость — лишь защитная реакция. Поглощает ощущение пустоты; назван богом, но слишком слаб, чтобы создать пантеон. — И мне плевать, если ты атеист.       Мужчине трудно жить; на него больно смотреть — жалок: с трудом хватая ртом воздух, время от времени жмурясь и шумно выдыхая, и последнее, о чём он решил поговорить — о том, какое у него херовое окружение. Было. Кто в этом виноват? Бедняжка. Вот безнравственная сука.        — «Отцовская любовь ничем не отличается от любви к самому себе», — цитата прямая. Конечно, он не может об этом заявлять так же смело, с той же уверенностью, что и Вовенарг когда-то, но знает, о чём говорит. — Посмеёшься себе в лицо? А в лицо дочери? Она твоя плоть, твоя кровь — продолжение твоего же рода, — руки мягко ложатся на чужие плечи. Произнося нараспев. Будто убаюкивая, усыпляя; терпением на исходе, что гложет и терзает дюже глубоко. Запирает? Ты не знаешь. Я знаю. Я бывал в этой мгле. Там страшно. — Посмеёшься?       Механизмом, отсчитывающим время — возможно, драгоценные секунды, смотря свысока на растерянного барана. Смотря на бегающие карие глазки. Смотря на то, как мужчина затаил дыхание. Тошно. Ледяные руки теперь нежно обхватили шею, которую, возможно, когда-то с трепетом обнимала та сучка вместе с мелкой дрянью.       Ну же. Давай, смелее.        — Смейся, челядь. — Скрежет зубов. Искры в глазах. Боль в костяшках пальцев. Это говорит не он, — вещает другой, тот, о чьём существовании нельзя было догадаться. Хриплые стоны до сознания не доносятся — грубые, слишком грубые, будто бы глупец вообще жить хотел. Идиот. В тебе проблема, нерадивый. Из транса не выводит даже вид пугающий; душит, обхватив обеими руками, — вцепившись крепко, чтоб наверняка. Здесь — костяк. Здесь — фундамент. Будто топит; безжалостно, пытаясь мстить, он заслужил, ему можно, он обязан, — он сам смеётся. Несуразица. Околесица. Действительно цирк.       Земля ушла из под ног. Руки горят. Всё исчезло. Из пропавшего зала волной ударили аплодисменты.