Либретто

      Глупость была создана для богатых.       Серьезно, не каждый однажды сможет расплатиться за свои ошибки. Связи спасают — но лишь до определенного момента, дальше ты уж как-нибудь сам, дружище. Когда Антон впервые замечает кровавые следы не где-то, где надо бы было, а в раковине в собственной ванной, он надеется, что ему мерещится. Ещё пара мгновений, и он бы в самом деле потёр глаза в надежде на то, что убрав руки от лица, это все исчезнет. Но да, оказывается, до старческого маразма ему ещё далеко. Подтёки не самые свежие; на часах начало девятого часа утра, вчера вечером Олежа, желая ему спокойной ночи, за что-то извинился. Звездочкин удивлен: невзначай сообщать о недочетах ещё надо уметь. Все сходится. Пару раз в прошлом в его дом уже заходили сотрудники доблестной; правда, пить чай с пряниками они отказывались, как ни странно. Но вылизывать вылизанное им всегда казалось тупизмом, и они вновь уходили, так ничего путного и не выискав, решив больше ту полоумную из соседнего не слушать. Мало ли чего померещится. А если бы не было вылизано, было бы так же, как сейчас перед глазами на белоснежной кафельной раковине. Если бы не было вылизано, появились бы вопросы, а не на все вопросы хочется давать правдивые ответы. Если бы планеты выстроились в ряд и оказалось, что полоумная из «соседнего» вовсе не полоумная — получилось бы неловко. Ебучая Персефона.       Немногим позже Дмитрий, разуваясь у порога, замечает аккуратно положенный огнестрел на стеллаже при входе. «Оу, » — коротко восклицает Побрацкий, но чужое не трогает; не дай бог переложит, забудет, потеряет, и говорить владельцу о местонахождении будет весьма и весьма затруднительно. Но на самом деле куда бы Дима его не переложил, всякое место было бы намного более подходящим. Документы на оружие, конечно, предоставить будет можно, но объяснять куда, что, зачем и как — такой пиздец, что намного легче сбежать.       Кажется же, что объяснять резона нет. Люди не изобретают — люди дают названия тому, что уже существует, бесконечно создавая колесо. Лениво.       Но это может повториться. Может, но перспектива не улыбается — перспектива мерзко скалится, и, получается, этот знак не очень хороший.       «Тупой и еще тупее». «Двенадцать стульев». «В джазе только девушки». «Служебный роман». Хорошие же комедии, классика; а вот то, что происходит не на телеэкране — клоунада ебаная. Если бы Антону сказали, что однажды он будет ходить и выискивать около входа во двор пули, которые не попали или просто выпали (лучше это опустить), он бы отнес это к жанру фантастики. Сатира, может быть.       Дима может похвастаться найденными в ближайшем мусорном ведре одноразовыми испачканными в порохе перчатками.       Это не соревнование.       Просто призанятно.       Душнов не производит впечатление тупицы, отнюдь. Ему можно спустить с рук; начинающий профессионал, — перепутать несложно, — профессиональный новичок. Думать, что приносишь проблемы, и, стараясь приносить их поменьше, разгружаешь к ногам неблагодарных фуру говна. Одной проблемой больше, другой меньше. Но жаль, что они имеют свойство с нахлестом друг на друга накладываться: ликвидация ликвидацией, а акцию «два по цене одного» жалуют не везде. Люди убивают животных, чтобы сделать кровавые чернила — после аккурат вписывая исчезнувший вид в Красную книгу. Все просто: рано или поздно понимаешь, что смысла в твоих действиях нет совершенно, и оттого окружающие, уважающие твой выбор, к тебе не лезут. Но не неделю же, в конце-концов, подряд. Несолидно как-то. Душнов не тупица. Но очень похож.       Понять, что в этом деле не так, довольно просто. Знать до исключительного все мелочи нельзя, никто бы не смог; не продумали, не предусмотрели. Говоря об этом, замеченные кем-то посторонним возмутительные осечки могут вылиться не в самый приятный исход, — о том, о чем не нужно, догадаются. Естественно, каждый знает, на какой риск идет, однако маршрут не будет окончен еще очень и очень долго — и навигатор в этом мало чем поможет. Да и говоря начистоту: не хотелось бы, чтобы дорога так скоро завершилась.       Разговор намечается серьезный, впрочем, по-другому бывает редко. «Руки в боки» — Звёздочкин пристально наблюдает за товарищем. Дмитрий же в свою очередь позволяет себе удобно расположиться на диване, закинув ноги на подлокотник, отчетливо осознавая, что ему ничего за это не будет. Понять и простить. Подобное поведение раздражает.       — И снова Олежа, — да, действительно нелепо. Диме кажется, что всё, что связано с этим именем, оказывается самую малость неправильным. — Мне теперь даже интересно: пацан в принципе голову хоть иногда включает? Для разнообразия, — хмурится. Видимо, такая ситуация Побрацкого не то, чтобы устраивает; читайте по губам: никак не устраивает. Подрабатывать фасовщиком он не собирался, в этой сфере вообще никто не планирует расфасовывать чужие недочеты, что прибывают к ним в аналог отделения порой слишком большими партиями, и мы сейчас, на минуточку, не о вакансии магазинного бизнеса здесь размышляем — каждый за собой пыль протирает сам, а если ты не успел, то, выходит, такой вот ты был человек, соболезнуем, цветочки постараемся приносить по выходным, но ничего не обещаем, своих дел по горло: не наступить бы на твои грабли. Да и мнить себя революционером, стремясь к прорыву, дело, конечно, бравое, но, подводя итоги, многие могут заявить, что чаще всего такое кончается словами «дело — дрянь». Благо, за таким Диму не замечали, потому что если бы заметили — то цветочки приносили бы по выходным уже ему, чтоб не так обидно было. Кроме того, грязной привычки грызть ногти за Побрацким ни разу не наблюдалось тоже, ну в самом деле, некрасиво; в противном случае, он бы сгрыз всё вплоть до костяшек пальцев. Слишком много фарса. Выдержав паузу, он продолжает:       — Душнов, конечно, замечательный, но возиться с ним я не хочу.       — Щенка подбирал ты, а не я.       Нервы ни к черту, натерпелся. Нет, возможно где-то на поверхности оно и ясно, и может быть он даже понимает, что проебался здесь не столько подопечный, сколько человек, взявший на себя ответственность за чадо, — убирать за ним дерьмо никто не просил, и вообще, пора бы уже давно купить лоток, — но принимать сей факт совершенно не хочется. Смотрит на собеседника внимательно. А ведь старший прав. Хоть головой об стенку бейся, а прав. Раздражение не отпускает. — Уделал, — налегке выдает Дима, переводя взгляд на приоткрытое окно. — Но в случае чего, ты ж знаешь, бошки рубить будут каждому из нашего бесподобного трио, без исключений.       Молчок. Вывод был до глупости очевиден, и Побрацкий нахально выразил на удивление верную точку зрения. Нехорошо как-то получается, не по-людски, что-ли.       Следует глубокий вдох.       — Дим, а чего ты, скажи мне пожалуйста, ожидал от дилетанта, который о делах такого характера знает только по второсортным кинолентам? — Не тараторит — владеет речью изумительно — но потараторить хочется неимоверно. Уловив озадаченное «не знаю», позволяет себе закатить глаза. — Так не пойдет, а оттягивать смысла не вижу. Поясни уж как-нибудь парню, что, к примеру, пытаться смыть ушную раковину в унитаз как минимум неэффективно.       Смешно сказал. Побрацкий бы поржал, — по нелепости, но правдивости — порой кажется, что Душнов и до такого дойдет. Подорваться с дивана Дима всегда успеет, сейчас важнее дать понять, что Антон может больше не переживать за свою драгоценную софу; им еще слишком много надо обсудить, и разговор о пареньке затеряется, как минимум, на час-два, если не будет отложен на пару суток.       — Не кипишуй, разберемся.       Как же надоедает в иной раз в попытках перечитать одно и то же предложение, совсем на том не фокусируясь, отвлекаться как последний дурачина на абсолютно любой раздражитель, который волновать тебя никаким макаром не должен. Чокнуться можно. Олежа бы и спорить не стал.       К психопатам Душнов себя не относит, естественно, с чего бы. Заглядываться в, казалось бы, последние минуты своей жизни на ребят, абсолютно не внушающих доверия и не обещающих продление твоего существования; не странно совершенно. Собственно о заболеваниях аутентичного характера слышал, хотя сам от темы довольно далек. Нет, думать об обнаружении этого диагноза не приходится. Забот и так было по горло. Приходилось откладывать. Все, что окружает студента — пустяк. Однако необъяснимое поведение без внимания явно остаться не может, хотя бы со стороны тех же самых «ребят». Мешает. Олежа думает, сердечно полагает, что справляется со своей работой. С самого начала сосредотачиваясь на результате «убрал», не на последствиях, не на самом процессе. «Потом». В том-то и просчёт. А в состоянии эдакого транса глупости творить умеет; нет, естественно поначалу не обращать внимание казалось простой задачей, как, например, полное присутствие в прострации во время очередного монолога извне.       С непривычки самостоятельно называть себя дебилом немного обидно — но самокритика на то и самокритика. Чувствовать, что каждый раз теряешь контроль над ситуацией — та же песня. Быть не в ладах со своим состоянием порой проблематично и пугающе, Олежа соврал бы, говря о том, что это его совершенно не волнует. Врать он не умеет, поэтому скорее тактично промолчит и будет прав. Да и кажется, его «хуево с концентрацией» начинает прогрессировать. Точно говорить рано, но закрадываются подозрения, что подобный эффект появляется из-за специфики работы. Не слышать, не замечать, пропускать, — в настолько щепетильном деле, как киллерство, даже звучит смешно, рискованно. Ненадежный. Старания прилагаются, но Душнов «ненадежный», именно оно — и даже потихоньку начинает доходить. Исправиться хочется. Вообще много чего хочется, но сейчас не об этом.       Увлеченный чем только нельзя и, за крайнем исключением, чем только можно, действительно в каждой бочке затычка. Ребенок может быть правильным лишь по критериям того, кто создавал дурацкие стандарты. Да и другого выбора не имеется, понятие о счастливом детстве довольно растяжимо. Нельзя отрицать, что высокая занятость рано или поздно дает плоды. Но сникнуть у Олежи выходит конкретно. Что неправильно, где совершил осечку; обязан ли убрать, даже если лучше уже не получается, и не может, сука, хоть ты вены режь? Из-за давления и кровь из носа может пойти, не самая лучшая хрень.       Важно учесть все детали, важно быть если не лучшим, то хотя бы на «и так сойдет». Много просить не будет, стеснительный мальчик. Малейшая возможность разочаровать близкого или не совсем близкого; по некогда темной комнате, по первому знакомству вводит в ступор. Усталость копится, а свободы все меньше. Начинает крыть по полной программе, без отступлений — Олегсей никогда раньше не замечал такого воздействия? Конечно, замечал. Детство — чертовски важный для каждого из нас период жизни, из него как раз и выползает то, кого мы имеем на сегодняшний день в лице полноценной ячейки общества. Когда в определенный момент жизни твой день состоит лишь из школы, репетиторов и, если повезёт, театрального кружка, — когда мозги сродни яйцу всмятку, когда ты сам сродни яйцу всмятку, когда ты весь из себя такой неловкий, когда, выпустившись, свято веришь, что начинается новая жизнь, освобождающая от оков запретов; и начинается эта поебень. Когда звон в ушах на уроках музыки заменяет «Времена года» Вивальди; когда вселенная схлопывается перед глазами, стоит однокласснице сказать на ухо что-то откровенное; когда отнимаются руки, пока ты всю ночь пишешь-пишешь-пишешь-пишешь, не зная, когда предоставится возможность встать из-за рабочего стола.       Когда по расписанию не только уроки, но и каждый день расписан, не исключая выходные.       Да и выбора особого не было, как его и сейчас нет: как будто пришел в гипермаркет и смотришь на пустые прилавки с завалявшимся черствым хлебом.       В любом случае, продукты нужны.       В любом случае, потом придется отправиться в соседний продуктовый с надеждами лицезреть на полках магазина не только лишь заплесневелые булки.       В любом случае, мы никогда не будем уверены в том, что все делаем правильно. Нужно, берясь за что-то основательно, так же основательно подходить и к вопросам обучения и изучения, а иначе есть опасность в некотором кругу лиц продолжать оставаться блеклой попыткой, у которой не срослось. Карты не выпали. Прогноз наврал. Взять себя в руки сложно; но это сделать просто необходимо, — потраченными нервами, канувшими в небытие усилиями.

***

Крошка сын  к отцу пришёл, и спросила кроха: — Что такое  хорошо и что такое  плохо? —

      — Нет же, — раздраженно повторяет мужской баритон, обладатель которого одергивает себя, силясь тут же удержать руку на столе, чтобы не впечатать ее в — дай бог, свое — лицо.       Довольно удручающе.

У меня секретов нет, — слушайте, детишки, — папы этого   ответ помещаю  в книжке.

      Душнов нервозно выдыхает, роняя голову себе на грудь. Он стоит у стола, руками упираясь в его поверхность и жалея о том, что скомкать это около-металлическое нечто в своих обычных человеческих ладонях не выйдет. Антон стоит в похожей позе, но чуть позади — не позволив себе подойти достаточно близко, было бы неловко, упирается одной своей рукой рядом с чужой, склонив голову набок, пытаясь выискать хоть крупицу сознательного в васильковых глазах.       На самом деле, работа киллером всегда заключалась в том, чтобы убить человека незаметно. Все об этом знают, у всех, когда-либо старательно изображавших человека думающего, оба полушария мозга на месте. Выгоднее сделать дело мимолетно в каком-нибудь дворе, стрельнув точно в цель из снайперки, чайники чаще промышляют в подъездах, за что в скором времени норовят поплатиться. Тащить заказанного человека в свой дом никто не просит, и делают так только идиоты последние. Потерял? Так найди! — безумно и бессмысленно, — и на том наш разговор можно было бы и закончить, если бы не находились определенные люди с толстыми-толстыми кошельками, желающие, чтобы определенному бедному-бедному человеку было определенно плохо-плохо. Остается делать; глаза боятся, руки разгребают кучу всякого не самого свежего. Подчастую запросы абсурдны, но в абсолют возводить не приходится. Звездочкин давно в этой сфере, кому, как не ему, знать, чем наемный убийца отличается от убийцы себе на уме — но спешить объяснять это каждому второму он не будет, увольте. Маньяк и наемник, все-таки, вещи разные, но находящие тонкой нитью перевязанную связующую — биба и боба. До колик смешно.       — Прости, — не менее устало говорит Олежа, закрывая глаза скорее оттого, что в них вглядывались слишком явно без особых на то причин. Инструктаж повторялся, возможно, в юбилейный сотый раз, и это вполне себе досадно. Душнов запомнил вообще все, что можно было, но путает, отчаянно пытаясь каждый раз закончить поскорее. Как-то туго идет. Все жизненно важные точки, способы, возможно, удобные места — он знает, знает-знает-знает, но применяет знания с трудом, даже попросту все это пересказывая.       По ненароком коснувшемуся-таки плечом; чувствуя, как Звездочкин глубоко вздыхает, но не имея возможности задуматься об этом хоть на половину минуты.       Это так утомляет.

— Если ветер  крыши рвёт, если  град загрохал, — каждый знает —   это вот для прогулок  плохо.

      Олежа идет домой, изредка шмыгая носом. На улице довольно темно, автобусы уже не ходят, а до метро, в любом случае, шагать порядочно. Морось. Не-етушки, ему нельзя простудиться, — и потому все же натягивает на голову капюшон, фыркнув; наблюдая за быстро исчезающим паром, растворяющимся в воздухе. Мрак, в некоторых местах рассеиваемый светом уличных фонарей, влажный воздух, бьющий в ноздри своей свежестью. Все по канонам, по классике, успевшей надоесть до невозможного. Чертыхается, чувствуя, как тряпичный кед промокает насквозь, стоит Душнову нечаянно вступить в небольшую лужу. Вновь ступает на асфальтную кладку, вознося взор куда-то наверх. Там, меж облаков, сидит ужасный юморист, которого в приличном обществе принято называть Богом, а всех, отдающих на добровольной основе деньги на его концерты — верующими.       Небольшой переулок, через который можно срезать, но по которому Олегсею до сих пор не приходилось пройти в темное время суток. Ни единой души. Ни единого источника света.       Раньше тут было страшно. Быть набожным, или по крайней мере таким казаться, не хочется, если бы не пара несущественных «но». А чего он боялся раньше? Лучше бы шутник сверху отобрал однажды у рода людского способность думать; зачем возможность размышлять о высоком, если на вопросы, фундаментально простые, не находится ответа? Почему, в мыслях приказав самому же себе не думать, ты копаешь глубже помойную яму, впоследствии узнавая, что копаешь себе могилу? Почему, в конце-концов, раньше тянуло сглотнуть, когда ненароком Олежа натыкался на этот темный коридор между двумя высокими зданиями?       Зайди он сюда месяцем ранее, потяжелело бы в районе солнечного сплетения?..       Проводя рукой по кирпичной стене; и не волнует даже промокшая обувь, когда останавливается, будто у входа в святую святых. То, что человека волновало когда-то, в нынешний момент может заставить его искренне рассмеяться. Люди имеют свойство меняться. Люди меняются. Переулок продолжает оставаться темным. Душнов, в самом деле, готов на стену лезть. Либо он стал светлее, освещая себе путь, либо он свыкся с мраком, сливаясь со всеполгощающей бездной воедино; принял и перенял, становясь непроглядным и мрачным. Тонкие пальцы начинают подрагивать, едва заметно, но ощутимо — по редким каплям дождя, падающим на кожу, которая после обдувается холодным ветром. Моросит здесь, в реальности. Внутри Олежи сгущаются тучи, и небо вмиг затянуло черным полотном, целясь оттуда в каждого редкого прохожего. Слышали про Зевса? Говорят, херня та еще, — ан нет, не угадали.       Лучше раз пересилить страх, чем всю оставшуюся жизнь корить себя за слабость духа.       Все настойчивей негласно орет внутри. Душнов стоит, непоколебимо, смотря в пустоту, — впрочем, он не уверен в этом: что бы там ни было — он на это смотрит и ничего не происходит. Его не осуждают, он никого не осуждает; он не остается наказанным, и сам наказывать никого не собирается; он ничего не чувствует, и в ответной тиши не видит совершенно ничего — блядская гармония. В отражении чертовой лужи пролетает отражение-огонек от фар проехавшей машины. Внутри у одного парня сегодня что-то потонет окончательно, приняв зыбкое болото за небольшую лужицу.       Страхи остаются страхами, ютясь внутри у человека? Не несите чепухи.       Страхи оживают, перенимая облик людей, шагая в темные переулки.

…если бьёт  дрянной драчун слабого мальчишку, я такого  не хочу даже  вставить в книжку.

      — И че ты делаешь? — интересуется Побрацкий, выглядывая из-за плеча студента. — Не то, чтобы мне не казалось, что ты это делаешь неправильно, но все-таки…       Олежа отчаянно вертит в руках пистолет уже с десяток минут, никак не в состоянии найти удобное положение. Выглядит-то это просто, а ты попробуй, взяв оружие в руки, сделать все правильно и не облажаться. Вроде бы нажал на курок и все, видимой проблемы нет, однако что-то вот не выходит. Не учитывая мелочи, можно обосраться по-крупному, и потому, повернувшись корпусом к человеку, что к нему подошел, Душнов протягивает пистолет и спрашивает:       — Не затруднит объяснить? — и на него отчего-то смотрят так странно, будто бы не ожидали, что поражение будет признано в таком скором времени. Но не прыскают в лицо и даже не шутят неумело про покорность; без слов соглашаются, разговаривая почти на равных.       — Ошибка в хвате, — сразу же подмечает Дима, мягко беря парня за плечи и разворачивая обратно, к себе спиной, не забирая пистолет из чужих рук, но, очевидно, пытаясь правильно в эти руки его положить. — Рукоять ты отрегулировал под себя, теперь смотри: глаз — целик — мушка — мишень.       Чужие руки направляют так, как должно быть правильно — большой и указательный палец оказываются параллельно оси канала ствола, ладонь в это время плотно и широко ложится на рукоять, не допуская просаживания и пустот. — Средние суставы пальцев должны быть перпендикулярно оси канала ствола, их тыльная сторона «смотрит» на мишень, — Побрацкий одной рукой стал чертить в воздухе прямую линию, туда-обратно, — большой палец тебе нужен для стабилизации обхвата.        Указательный палец нажимает последней фалангой аккуратно и без дерганья. Оружие щелкает, и Душнов бы дернулся сам, если бы не знал, что пистолет не заряжен. Внимательно следит за каждым движением, вслушивается в сказанное, и в голове становится немногим яснее. Плюсом, контактная близость приятна, такая теплая — так удобно и странно осязать поверх своих рук чужие, пусть это и смущает; жест довольно интимный, если так задуматься.       — …первая и вторая фаланги указательного пальца не расположены на ручке пистолета, — завершает Побрацкий, смотря на лицо Олежи, а-la «в процессе». Усмехается. — Так понятнее, умник? — и убирает свои ладони, одна из которых в перевязке — Душнов помнит, прекрасно помнит, из-за чего. Без рук Димы собственные кажутся такими легкими, и, продержав оружие на весу еще несколько секунд, осторожно опускает дулом вниз.       В ответ Олежа утвердительно кивает, и Дима даже почти верит.

Этот вот кричит:  — Не трожь тех,  кто меньше ростом! — Этот мальчик  так хорош, загляденье просто.

      С крыши десятиэтажки видно далеко не все, но фигуру, следующую к черному ауди, разглядеть можно довольно четко. Позиция выбрана не самая плохая, в любом случае, камеры засечь не смогут, да и в поздний час свидетелей найти будет сложно. Душнов — умница, и уже вот почти как большой мальчик, но Дима все равно рядом, просто смотрит, честно-честно, клянусь-клянусь-клянусь.       — В. Чем. Твоя. Проблема. — Медленно и тихо спрашивает Побрацкий, всем своим видом активно изъявляя недовольство. — Вот же он, давай, черт возьми.       И Олежа понимает, что не может. Что он не сделал бы этого ни за что в своей жалкой жизни.       Рука предательски начинает дрожать, а в животе скручивает тревогой, со всей силы стараясь бить в мозг, как в херов гонг. Он отводит взгляд от человека, в которого целился на протяжении минуты, и умоляюще смотрит на Диму. Господи, он не знает, о чем умолять, но готов это делать хоть на коленях, уродуя собственные джинсы и стирая кожу на коленках. Пистолет — продолжение руки, все, как учили — дрожит чуть заметнее, когда Душнов понимает, что Побрацкий пристально следит за движениями рук. Олежа разучился моргать; кажется, что если он моргнет, то мокрые дорожки на щеках объяснить будет затруднительно. Дима в ярости, и это заметно.

От вороны  карапуз убежал, заохав. Мальчик этот просто трус. Это  очень плохо.

      — Просто, блять, возьми и выстрели в этого придурка, — тон идет на повышение, и это пиздец как стрессово. Однако психологию применять Дмитрий не собирается, это и ежу понятно. — Что не так?       Олежа искренне хотел бы понять сам, что не так. Не тот человек, не те обстоятельства, но играть в «Что? Где? Когда?» времени нет. Вновь смотрит на мужчину там, внизу, в темно-зеленой куртке, и с ужасом принимает тот факт, что еще чуть-чуть, и в машину сядут, оказавшись в более-менее безопасной зоне. Ноги предупреждающе подкашиваются. Сейчас тот человек уязвим. Сейчас это сделать будет логично. Сейчас нужно спустить курок. Сейчас Душнов выстрелит и попадет. Сейчас. Сейчас. Сейчас!..       …он промахивается, сразу после резко вдыхая; в ушах стоит знакомый гул, а в глазах темнеет. Рядом кто-то подрывается с места. Угадать несложно.       — Сука, — красноречиво и живо умещает в одно слово Дмитрий, быстро и грубо перехватывая оружие из обмякших рук. Целится секунду, — буквально, и стреляет точно в цель, на периферии зрения замечая падение, опуская пистолет и убеждаясь в том, что человек действительно пал на землю, так и не успев сесть в авто.       Клянутся люди, которые ну очень уверены в себе.       А еще клянутся, скрещивая пальцы за спиной.       Ноги держать владельца отказываются, и Душнов попросту падает. Он хотел ползать на коленях по холодной бетонной крыше — а желания во всех сказках непременно исполняются. Кожа на ладони больно стирается, когда руки слишком неожиданно встречают холодную поверхность. Неприятно. Уму непостижимо. Что происходит? А за ручку никто не подержит?..       Быть разочарованным кем-то — полный отстой. Быть разочарованным тем, на кого возлагал какие-никакие, но надежды — отстой вдвойне. На языке горчит. Не стоило лезть туда, где тебе не место — и если знаешь, что даже скрещенные пальчики в карманах тебе не помогут, то стоит извиниться и идти другой дорогой, не мешая проходить другим. Дима опускается на корточки, пытаясь посмотреть в глаза Олегсея, но последний голову быстро отворачивает, не проявляя особого желания сталкиваться взглядами. Побрацкий снисходительно смотрит, пусть и на затылок; по замеченным мокрым уголкам глаз; не показывая осадка злости, спокойно вручает в ледяные руки пистолет. Пару раз хлопает по спине — честным дружеским жестом, якобы понимает, но на деле даже и не пытается, — а потом встает и идет к аварийному выходу, через который они сюда и попали. Уйти первым сейчас кажется правильным решением, а учитывая то, что в голове у одного из них жутейшая неразбериха, — является решением лучшим. Звездочкину Дима решительно думает ничего из этого не говорить. Все прошло чудно, и, в конце, цель достигнута, правильно?..

…этот  в грязь полез  и рад, что грязна рубаха. Про такого  говорят: он плохой,  неряха.

      Благодаря Антону Олежа смог наконец попасть на личную встречу с человеком, который непосредственно желает заказать убийство. И вот кажется, что занятно. Полезно.       Что ж, человек этот пизданутейший. Рубить с плеча, судить книгу по обложке — трактовок много, суть одна — делать этого не стоит, но если обстоятельства и услышанное другого выбора не оставляют, то да, сказать, что человек ебнутый, можно с уверенностью.       «Если этот говнюк не подохнет в муках», — начинал несколько часов назад грузный мужчина, — «то цену вы запрашиваете баснословную».       И вот, стоит, рукава засучил — красивый-красивый, — но на руках перчатки, а по алым брызгам, хаотично расположившимся на одежде, можно сказать, что «ебнутый» — только верхушка айсберга. Погружаясь под воду, во-первых, захлебываешься, а во-вторых, видишь, насколько огромны масштабы ебанутости, о которых ты не знал. Перед Душновым, серьезно, мясо. Это уже не существо — это практически жидкая масса, более мерзкое зрелище вообразить сложно. Действительно терпеливым наставником; по шагам где-то близко-близко, и это даже немного мешает.       — Ты же слышал, чего от тебя хотят, — заявляет вдруг Звездочкин, и Олежа почти подпрыгивает на месте от неожиданности. — Если ты не можешь этого дать, то зачем стараться?..       Душнов хочет вытереть пот со лба тыльной стороной ладони, но это не представляется возможным чисто из-за вопроса санитарии. Лампа светит почти в глаза, и это нереально мешает. Впрочем, если бы Олежа в общем и целом знал, что такое дышать и как это правильно делается, до лампы ему было бы хоть какое-то дело. Примерно в такие моменты осознаешь, что не в Дженгу играешь. В такие моменты понимаешь, что вот тут чертится сама собой ярким красным та грань, о которой пишут практически в каждом детективе, описывая то, что натворили отвратительнейшие преступники. Чертится и горит ярким пламенем, будь она неладна. В носу неприятно щипит. Не хочется и думать о том, что он сейчас своими руками сделал, — и то, что однажды эти же руки кого-то душили, кажется детским лепетом.       «А чего ты хотел?» — читается в янтарных глазах. У Антона есть дела поважнее, да и остается просто сложить это в неподалеку находящийся льняной мешок, после укладывая на кремацию; источника открытого огня у них нет, но что делать, довольствуемся тем, что имеем, и не жалуемся.       Душнов очень хочет закинуть все это поскорее, но не получается. Предательски рассматривая все, что в руки попадается — осознанием того, что за собой надо будет еще и убрать. Олеже хуево. Лучше бы этой стороны он не знал — крепче бы ночью спалось, — а теперь, кажется, на ближайшие пару суток о сне можно забыть смело. Еще чуть-чуть, и он упадет в обморок. «Еще чуть-чуть, и прямо в рай, и жизнь удалась», — а об этом он уже на досуге будет думать, игнорируя воспоминания об отвратительном запахе.

…мальчик  радостный пошёл, и решила кроха: …

      Его тошнит. Да, его определенно тошнит. Если он прямо сейчас не выйдет на улицу, его вырвет. Быть умницей сложно — в особенности сложно, если за каждый успех тебя награждают не кубиком сахара, а плевком в лицо и горстью пыли туда же. Жмурится. Считает до десяти и обратно. Не разучиться бы однажды считать, — думает Душнов перед новым позывом, подступающим прямо к глотке.

…«буду  делать  хорошо, и не буду —  плохо».