Либретто

      Кофе — спорный напиток такого себе любителя. Дешевый, к тому же, плохо сваренный кофе — на еще большего гурмана. «Растворимый». Смакуете? Даже произносить тошно. Но какого-то черта приверженцев непонятного напитка оказалось до невозможности много.       Приятно, и хоть подобная обстановка и кажется домашней, почему-то язык не поворачивается назвать её этим несуразным словом. Так спокойно, чувство умиротворения дает в голову, можно расслабиться, можно забыть о чем-то очень важном, можно только здесь и сейчас — и ему это нравится. Нравится смотреть по сторонам, нравится наблюдать за, вероятно, неискусственно слепленными действиями столь искусственных людей. Простое движение пальцев, работа мелкой моторики рук и кристаллики сахара перемешаны с бодрящим отваром. И пускай чайная ложка до противного металлического стука бьётся о внутренние края чашки, плевать. Брови поддаются задумке их хозяина, следуют за мыслями, показывая намеки на эмоции носителя. Губы двигаются, — он на том не сконцентрирован, изгибаются в улыбке, веки опущены, бегающий взгляд все еще заметен, тоже расслаблен. Интересно.       Дышит свободно, беседа на заднем плане естественна, такая, по которой Душнов успел соскучиться. Сейчас хорошо, можно не вслушиваться, можно не отвлекаться.        — Олег?       Вот блять.       Мысли медленно сплетаются в клубок, — в этой шерстяной мешанине они путаются, и это уже перебор, — в голове рвутся фейерверки. Рефлекс сработал, тело успело среагировать должным образом; Душнов резко, (резче, чем следовало бы) вскидывает голову. На данную кличку всё же стоило отозваться. К сожалению, а может, и к чему-то счастью, — сквозь поток своих размышлений он не определил, кто именно невзначай бросил чужое имя посреди беседы. К чему? Было необходимо вот так выбросить выгорающую до тла только-только собравшуюся по кускам воедино гармонию, которой Душнов уже был готов широко распахнуть дверь и весело сказать «с новосельем»? Ощущение не из приятных. А внутри стало до боли погано, противоречиво, — вот только с едкими заявлениями спешить не стоит — себе же в копеечку влетит; а дверку он все же захлопнет, не из вежливости конечно, но повернёт дверной замок, отсчитав в голове обороты мерным «раз-два-три», решившись никакую гармонию ни с чем в ближайшее время не поздравлять.       А разве это не должно являться пройденным этапом?..       Олежа чуть подался вперед, усилием воли оторвав взгляд от аккуратной, местами покрывшейся царапинами, чашки. Вопрошать на собственном всякое желание отпало, он делает это языком жестов. Неоднозначные сигналы без внимания не остались, но действующей персоне обстановка кругом была абсолютно неинтересна. Уже неинтересна. Давление концентрировалось, в ушах вновь стоял до истерики знакомый звон, а дышать становилось труднее с каждой секундой, с каждой пробежавшей искоркой зарождающихся идей, коих в момент подобного стресса в голове Душнова каждый раз крутятся тысячи. А Вот и отправная точка. Вырисовывается, родненькая.        — Олежа, — мягко поправляет Душнов, мило улыбнувшись.        — Обязательно, — отмахивается Звёздочкин, в голове даже не пытаясь проводить параллели с семейным ужином за общим столом, хотя бы потому, что сейчас, во-первых, половина девятого утра, какой ужин, а во-вторых — за цирком уродов наблюдать занимательнее. Экая оказия — он же тоже состоит в труппе артистов; он же тоже урод. А, кстати, помимо того, — личные предпочтения это несомненно «Вау», — но они же, действительно, вроде играют во взрослых дяденек: а ко взрослым дяденькам, как всем известно, не обращаются на уменьшительно-ласкательные.       Было бы замечательно, просто чудесно, если бы меня не считали ребенком, — размышляет Душнов. Элементарное уважение, может быть, понимание, неужели он просит непосильно многого? И, раз уж он обязан прокручивать в голове одно-единственное злополучное «Обязательно», ему остается только надеяться на правдивость сказанного, через силу пытаясь себя успокоить. Конечно, разводить драму из-за того, что его не зовут именем собственным, приписывая имя другое, глупо, — и это как минимум, — поэтому ничего, кроме как глушить собственные мысли, пытаясь вслушиваться в реплики того, кто его попытался позвать по имени, не представляется возможным.       Через пару дней, когда Дмитрий изъявляет желание взглянуть на тот район, где его новый хороший знакомый проживает, ожидать следует чего угодно. Олежа, конечно, понимает, что из чистого интереса никто ни на что смотреть не хочет, и что намерение узнать, где Душнов живет, дабы в будущем, если вдруг что случится, его наведать, — и не факт, что навестить его придут с гостинцами, — знаменуется с виду безобидным «на всякий пожарный». Обычный спальный район, ничего необычного в нем нет и не было; уточнением, в какой именно квартире Олегсей проживает, — невзначай брошенным вопросом, — и пытающимся быть таким же невзначай брошенным ответом.       Вид, действительно, самый обычный, — гигантами-многоэтажками, что упираются, кажется, прямиком в редкие облака, непоколебимыми стенами, то ли от остального мира защищая, то ли от этого мира отгораживая. Серо, мрачно, тоскливо, — Россия для грустных, и спорить с тем смысла особого нет.       — Так ты, выходит, — Побрацкий неловко начинает разговор, чувствуя, что молчание давным-давно перестало быть неловким, и теперь оно просто давит своей неуместностью на виски, — тут живешь? — Очевидным фактом, объяснять который потребуется только человеку с отклонениями. Нужно же было сказать хоть что-то, и только попробуйте меня убедить в том, что вы не заводили речи о чем-либо просто для того, чтобы эта пресловутая речь хотя бы началась, прекращая нервотрепку. — Н-да, Олег, далековато ты…       Далековато от кого, от чего, насколько район неудобный, или, наоборот, замечательный (исходя из вполне себе определенной цели и пытаясь добиться очень даже желаемого результата), — Душнов не слушал. Смотря на человека, что скучающе водит взглядом по классическим подъездам, — вроде бы ремонт и есть, а вроде бы халтура налицо, — в мыслях вертится всякое. Может быть, в одной из квартир этого дома какой-нибудь Олег и живет, жизнью спокойной, жизнью размеренной, не то, чтобы в принципе подозревая о каких-либо проблемах и неудачах, по вечерам ложась спать со спокойной душой; но загвоздка в том, что живет-то он точно не в одной квартире с Олежей. «Пусть Олег живет себе спокойно, зная, что его чертово существование Душнов порой готов проклинать до конца своего собственного». Что же, поправить мужчину хочется безумно, но язык не повернется ни в коем случае, смелым быть весело, если ты не выжимаешь смелость из себя с особым усилием воли. И умные фразы, увы, придется выдумывать и произносить лишь в голове. Желая оскорбить, чувствуя потребность в собеседнике, который непременно смутится, и, может быть, даже извинится за ошибку грубейшую, вероятно, однажды Олежу обидевшую. Но глумящимся смехом, в подкорке сознания звучащим слишком самоуверенно и убедительно, вскоре бесполезные мысли Душнов отметает, — и в ответ награждает собеседника глубоким выдохом и кивком, даже не пытаясь убедиться в том, что кивнул он в тему разговора и не выставил себя идиотом непросветным.       Дима как-то странно косится на парня, почти с подозрением щурясь. То ли он дурак, то ли лыжи не едут; по нервному поведению товарища, по будто бы недовольному выражению лица (по откровенно кислой мине, если позволите), — что-то не так сделано? Может быть, лыжи все-таки ехать хотят, и всего-навсего их владелец дебил, которого еще поискать нужно. Выставлять себя клоуном в его планы никогда не входило, ладно, хорошо, не его дело, не его проблемы: спрашивая, пойдет ли Душнов обратно, откуда они пришли, а в этом смысл был, важные вопросы на то и важные, чтобы их обсуждать, — или отправится домой, в указанную ранее квартиру под номером двести тринадцать. Получив в ответ скомканное «Нет, прости, я лучше домой, устал», — понимая, что человек все еще выкручивает в себе желание учиться, списывая на задрипанность этой самой учебой, — прощается, пожимая плечами и разворачиваясь, направляясь туда, куда ему нужно.       — До встречи, — тихо выдыхает студент вслед, но слова Олежи до Побрацкого не долетают, ударяясь о пустоту. — …меня, кстати, «Олежа» зовут, ты не знал? Нет, не подумай, мне конечно все равно, объективно, просто хотел убедиться, что ты в курсе… — продолжает бормотать себе под нос Душнов с открытым недовольством.       Уже закрывая за собой дверь квартиры, он отметил, что вернулся сегодня действительно уставшим и очень раздраженным.       Отчитанным учеником, вызванным к доске и не сумевшим сказать ни единой формулы из тех, что задали на дом; смотрит виновато, пытаясь с Антоном держать дистанцию. Не получилось и не получилось, с кем не бывает, — по правде сказать, это учитель жестит, придираясь к каждой мелочи. Да, Звёздочкин, очевидно, в список любимчиков фамилию «Душнов» записывать не собирался.       — Скажи-ка мне, Олег, — раздраженно тянет мужчина, — как ты думаешь, насколько много времени у нас есть?       И слава Богу, блять, что в том списке нет фамилии на букву «Д», а иначе около неё аккуратным почерком было бы выведено «Олег». «Душнов Олег». Брат-близнец у него есть, что ли? Порой такие мысли закрадываются: и руки почти что тянутся к документам, дабы догадки опровергнуть.       — Ну, не очень много? Наверное, — отвечает Олегсей, моргнув на пару раз больше, чем следовало бы. Он должен был прийти вчера сразу после того, как показал свой район, и обсудить с Побрацким и Звездочкиным некоторые вещи, к которым Олежа до сих пор привыкнуть никак не может; можно ли назвать это излишками производства, он не уверен, но звучит забавно, поэтому так и назовёт. Душнов даже не до конца уверен, успели ли они поздороваться; едва переступив порог чужого дома, по коже уже пробежался холодок, а это не значило ничего хорошего абсолютно.       — И поэтому ты считаешь, что у нас есть время, чтобы переносить разговоры и всякие чайные посиделки, вместо этого занимаясь примерно ничем?       Конечно, студент не имеет понятия о степени занятости этих двух, — и если по Диме не скажешь, что он весь в делах, скорее даже наоборот, что некоторая занятость ему бы не помешала, — то вот насчёт Антона Душнов спорить бы не стал. Насчёт Антона Олежа в принципе бы не стал ничего; ибо чувство нашкодившего щенка практически каждый раз при разговоре с мужчиной уже начинало встревать поперек глотки. Говорить, как и вчера Диме, что он устал, значит промолчать, надеяться на понимание со стороны Звёздочкина сейчас уже похоже на один из Древнегреческих мифов, или, к примеру, что-то из наскальной живописи или иероглифов Древнего Египта — «мы свою работу сделали, понаписали, что в голову взбредёт, было весело, а кто там в будущем это дерьмо разгребать будет, нас вообще не ебёт, всем добра и позитива».       Антон просто стоит перед ним, всем своим видом выражая недовольство. Не факт, что из вредности, — но вокруг него будто бы видно эту ауру раздраженности, тёмную, густую; в смысле, знаете, любой, подошедший к Антону ближе, чем на два метра, почувствует дискомфорт. И проверять особого желания нет, но ситуация вынуждает. «Извини, в следующий раз я буду подходить к таким вещам более ответственно» — прозвучало спокойно и ровно, потому что если нет, то Душнов понимает, что это был бы крах.       Звёздочкин выгнул бровь — в янтарных глазах черным по белому читается «Я тобой разочарован» — и Олежа хочет, очень хочет, чтобы в его собственных глазах оглушительно орало «Я тобой тоже»; от него требуют четко следовать условному расписанию, хотя даже не признают его имени, — а это буквально единственное, что до сих пор балластом держит парня на этой земле и позволяет помнить о том, кто он такой, а в последнее время забыть об этом труда особого не составляет. Антон развернулся и молча двинулся в одну из комнат. Он знал, что можно быть негостеприимным, что парень понимает: надо просто идти сейчас за ним, — и Душнов идёт; неторопливыми шагами, вымеряя расстояние от прихожей до места их назначения.       Чувство вины мешается с некоторым раздражением, выливаясь в максимально пессимистичный настрой. Вот только недовольство будь добр, а держи при себе, — а лучше запихни себе поглубже в задницу, — иначе накал невысказанного превысит рекомендуемую норму. Как же невежливо требовать от собеседника уважение, надеясь на чистейшей воды понимание, не проявляя подобного по отношению к товарищу. Говоря на чистоту: ощущение непередаваемое. Запах сырости бьет по рецепторам, не давая сделать глубокий вдох. Схожей на тот злополучный раз паники нет, голова не кружится (может капельку, но «капельку» — не считается), уверенно стоит на ногах. Тело в комнате не создает особых помех, оно само по себе помеха, работа есть работа. Сделав противоречивый вывод для себя, развеять все сомнения не выйдет. Но он верно пытается. Адовая смесь чувств потихоньку отступает, оставляя место глухой обиде.       Не хочется идти на контакт, как и любому маленькому ребенку, которому сделали замечание. Пускай и справедливо. Но кому интересна справедливость, когда так горько за свое обесчестенное достоинство. Оценив ситуацию, Душнов действительно обдумывает мысль о том, чтобы, забив огромный хер на здравый смысл, попросить о переносе обескураживающего мероприятия. Вовремя одергивая самого себя, стал выжидать очередной, возможно, едкой, новой реплики.       Инструктаж был проведен, все нюансы, как кажется, учтены. Оплошности возникнуть не должно. Звёздочкин ведет себя сдержанно, впрочем, сказать, что от него ожидалось что-то иное — означает солгать. Такое ощущение, что он обдумывает каждую фразу, выглядит такое поведение складно, словно отрепетированная речь. Нельзя скрыть, что Душнов действительно восхищен собеседником. Вслушиваться в аккуратно выстроенные предложения до одури приятно. Забываясь в который раз, сложно выходить из этого состояния. Сложно снова концентрироваться.       — Слушай внимательно, Олег, — это какой-то блядский розыгрыш? Возможно у Олежи действительно проблемы со всеми чувствами человеческого организма, в особенности слуха и зрения, однако названной персоны он, отнюдь, не наблюдал. Исключив из списка предположение о том, что Антон обращался непосредственно к мужчине, который крепко-накрепко привязан к стулу вне сомнения крепкими и качественными веревками; хотя, будь его теория верна — стал бы на месте скакать от восторга. Как бы ни хотелось, чтобы день скорее закончился — увы, нельзя. Олежа взрослый мальчик. Олежа понимает, что проявлять неуважение в сторону взрослого серьезного дяди не самая лучшая идея. — Не подведи снова, ладно?       Серьезному дяде — серьезное лицо, естественно. Тогда почему из горла вот-вот вырвется глупый, неуместный смешок? Удержался. Вновь. Не зря серьезный дядя однажды на бюджет поступил. А в глазах темно. Необдуманные действия в последнее время — конек горе-студента, но почему-то именно сейчас кажется, что произойдет кое-что необратимое, вымолви он какую чушь.       — Ладно, — беспрекословно соглашаются, и создаётся впечатление, что стоящий перед Антоном парень действительно знает, что делает.       В помещении осталось двое, и делить эту комнату со вторым один из них не намерен. Настроение и без того ни к черту, да и ввязался во все это Олежа так внезапно, так некстати, а поделать с этим не может уже ровным счетом ничего. Ему просто нужно сделать все по четким инструкциям — и это не звучит, как невыполнимая задача, — но, честно сказать, вообще не чешется. Душнов нехотя шагает ближе, пустым взглядом смотря на чужую опущенную голову; по заведенным за стул рукам, что туго затянуты канатом. Радушный прием, самого Олежу на первой встрече баловали толстым кабелем с местами оголившимися проводами, больно натирающими запястья. На вид человеку лет сорок, одет он в белую рубаху, в некоторых местах протертую, — видимо, неудачно упал, — на ногах классические брюки с печально зияющей дыркой на правой ноге чуть ниже колена, недалеко, на пыльном полу, валяется черный пиджак. Была важная встреча? Остается искренне надеяться, что прошла она удобоваримо.       Все так просто, он знает нужные точки, уяснил, как потом уложить тело, Олежа делает успехи. Просто задеть что-то из жизненно важного, для удобства неподалеку аккурат лежит травмат. Сложность заключается, скорее, не в процессе, а в последствиях, но это поправимо.       «Пожалуйста…» — слышит он слабый хрип и вздрагивает; что ж, человек в сознании, это может прибавить проблем, но роли особой не играет.       — Пожалуйста, — громче повторяет осипший мужской голос. Человек приподнимает голову, это дает возможность разглядеть его черты лица. — Честное… слово, — в паузах глотает воздух, колени дрожат. — Я никому не стану говорить, пожалуйста, я-я тихо вернусь домой или, или не вернусь, не домой, я уеду в другой город, никто не узнает, обо мне, о вас, пожалуйста… — бормочет мужчина, выдавливая из себя последнее. Он вызывает жалость, чего, собственно, и добивается.       — Я бы хотел, — говорит Олегсей. Ничего личного. — Но я совсем ничего не могу поделать, так нужно.       — Прошу! — пытается подорваться человек, но у него совсем ничего не выходит. Его поведение отличается от поведения того, чью сонную артерию несколькими днями ранее пережал Душнов; и это удивительно. Людям же свойственно бороться за свою жизнь, а? — Клянусь, правда, никто не будет знать, я буду молчать, никто не узнает, не появлюсь больше здесь, буду далеко, очень далеко, обещаю!..       Слова превращаются в поток бессознательного, Олежа понимает, что тянуть нет более смысла, и потому идет наконец к столу, что находится в нескольких метрах, чтобы стянуть лежащий на краю травматический пистолет.       По щеке сидящего бегут капли пота, одна за другой. В бреду он обещает всякое, мольбы срываются в пропасть, и мужчина понимает, что если прямо сейчас ничего не предпринять, то его последние слова будут бессвязными просьбами. А ему даже свет в конце тоннеля обеспечивать не собирались: и дураку понятно, что за проезд по тоннелю надо чем-то платить, а у ослабшего человека не было ровным счетом ничего. Надо прямо сейчас напрячь мозги, пока они могут работать.

Черная риторика, реверсивная психология, психология. Упоминание имени оппонента.

      — Олег, — обращается он мягко, делая вид, что немного успокоился, — верно?       Что-то треснуло.       — Что? — напряженно спрашивает Душнов, сразу после этого сжимая губы. — Подождите, как вы меня сейчас…       — Я слышал, тот вас так назвал, — тараторят в ответ, перебивая. — Если это не так, простите, поправьте, я просто не знаю, я не уверен, и…       — Верно, — отрезает Олежа, в последний момент решив не брать в руки огнестрел. — Олег.       Какой же паршивый день.       — Чудно, — выдыхает мужчина, прикрывая глаза сразу после того, как замечает, что оружие осталось лежать на столе нетронутым. Кажется, котелок сварил правильно, он мыслит в том направлении. — Можем ли мы договориться?       — Конечно, — кратко отвечает Душнов, заходя за стул и развязывая тугой узел.       Человек, чьи руки чувствуют свободу, неверяще тянет их на уровень своих глаз, всматриваясь в пережатые запястья. Он обессилен, он истощен, он благодарен, он устал, он не верит, он…       Он лицом впечатывается в пол, щекой чувствуя холод бетона. Его резко толкнули со стула, грубо схватив за загривок и потянув назад. Что-то липкое вновь разливается внутри, и к этому месиву намертво липнет страх.       Скорее всего, весь мир сговорился против Душнова.       Олежа перехватывает свободной рукой чужие запястья, с силой сжимая на них вмятины от веревки, вновь заводит измученные руки назад, за спину, но в этот раз выше. Наступает одной ногой на спину, безжалостно вдавливая ослабшее тело, которое не способно никак на это ответить, в грязный пол. Приоткрывая Букингемский дворец, ожидаешь увидеть что угодно, но не разочарование этим миром, озябшими руками двери закрывая, чувствуя такое же немалое разочарование. Мир для Душнова сжимается в одну точку, и он окончательно понимает, что вязкое болото затянуло его, и что во всем белом свете не родился еще человек, которому он мог бы доверять в необходимой степени. Выкидывая в мусорное ведро этот сжавшийся мир, однажды поделенный на черное и белое каждым человеком на Инь и ебучий Янь, с ужасом понимая, что идеального баланса в этом добиться могут единицы.       Пламенем, что готов своими горячими языками сожрать все на пути, и будет поглощать, пока не убедится, что всё, — пока перед собой не увидит табличку «Конечная», пожимая плечами и шагая по теплому пеплу и ошметкам того, что не успело догореть. Обиженку строить надоело, срываться на людях проще, — проще, чем держать в себе. А особенно, если срываться на незнакомых тебе людях. Как удобно. Игнорирует любые просьбы; человек обессиленный, глотающий слезы и глубоко дышащий, срывающийся на рев, лежит на животе, его руки больно заведены за спину, он обескуражен, ошеломлен, — Душнов ясно дал понять, что ни о каком договоре речи идти не может. Ну, разве что о договоре с дьяволом, но в эту волокиту Олежа лезть не намерен, не его собачье дело. Человек под ним мечется, что-то мямля, и это так давит на нервы, так бесит, что еще чуть-чуть, и в черепной коробке появится трещина. Душнов не любит, когда шумно. С концентрацией у Душнова всегда были проблемы пиздецкие.       — Прямо сейчас, — произносит Олегсей, удобнее перехватывая чужие запястья: нога все еще на спине, в его левой руке — мужская левая рука, в правой, закономерно, правая, — если ты произнесешь еще хоть одно слово, — Душнов осторожно тянет руки на себя, находя ту точку дискомфорта, когда ну очень неудобно, когда легкая боль колет в лопатках, — я выверну твои руки наизнанку.       Наверняка, убить его захотели за дело, — дали денег, ведь, значит, что-то этот мужчина сделал? Плохое, хорошее, разница не то, чтобы большая, — лучше бы этот мужик вообще ничего не делал, не пришлось бы иметь такого неприятного знакомства.       Олежа, загребая испуганный взгляд, загоняет его себе в подкорку, дабы потом вспоминать грустными вечерами. Дергает за руки. Слышит вскрик. Вероятно, спину последнего сводит судорогой. Дергает сильнее, — слышит крик, — проезжается подошвой по уже грязной до неприличия рубашке. Дергает снова. — Скажи-ка еще раз, — в очередной раз дернув с новой силой спрашивает Олежа, — мое имя.       Паника, охватывающая лежащего человека, усилилась. Кажется, он чувствует внутреннее кровотечение, понимает, что предплечья однозначно вывихнуты. Минутой ранее ему наказали молчать, а сейчас приказывают назвать по имени. Сложно. Экзамен провален? Боюсь, что пересдачи не будет. «Олег», — вскрикивает мужчина, разревевшись окончательно. Душнов вновь дернул, пытаясь рвать сухожилия.       — Как приятно, — шепчет Душнов через зубы, сжимая пальцы на вдавленных ранее следах от веревки. — А еще раз?       Но второй раз замечательного имени он не слышит: слышит только наскучившие всхлипы и бесконечные завывания отчаявшегося человека. Его можно понять. Всех можно понять. Только Олежу, блять, никто понять не хочет. Пыткой; будет чудом умереть или хотя бы отключиться от болевого шока. Заведомо проще было молчать с самого начала, — по отвратительному выражению лица плачущего младенца, что не в силах больше терпеть то, как буквально рвется что-то внутри, как его разбирают, словно шарнирную куклу, будто бы потом конечности на чертовых шариках-шарнирах можно будет легко вставить обратно.       Олежа замирает, услышав особенно пронзительный вскрик, на середине оборвавшийся. Вздыхает. Буквально бросает полюбившуюся игрушку, целые две, — садится на чужую измученную спину, которая даже не дернулась, тянется к голове страдальца, обхватывая с двух сторон в области висков и очень резко, не делая заминок, с отвращением слушая хруст, поворачивает ту влево практически на сто восемьдесят градусов, потянув при этом слегка вверх. Смотрит в глаза, успев поймать последний живой проблеск, и, отмечая, что истерики не следует, со спокойствием выдыхает.       Надо же.       Как тихо.       Душнов переводит дыхание и, отпустив из рук обмягшее подобие человеческой головы, хватается за собственную. Поворачивается и смотрит на стол. Да, травматический пистолет никуда не делся. Как же ебано. Он снова это сделал? Не будет ли невежливо тихо выйти из дома, ни с кем не попрощавшись? Конечно, будет, — и поэтому Олежа однозначно решает свалить как можно быстрее, забив на все то, что он должен был сделать. Он и без того наломал дров. Дров и шею.       Но об этом Душнов будет думать завтра, мысленно напоминая будущему себе дать оплеуху себе прошлому через пару часов, когда будет, сидя у себя дома, прокручивать тот самый испуганный взгляд, зрачки в котором поглотили радужку. Букингемский дворец, как оказалось, не так уж и плох, — и приятно, ходя по подземной галерее, увидеть свой портрет и подпись внизу с его настоящим именем.

***

      После выступления актеров в зал обычо приходят недовольные уборщицы, оценивая, насколько неблагодарная была публика.       Ленивые авторы в третьесортных книжках повторили бы оборот; «им надо закурить», — а вот нет, не станут.       Но чувства схожи.       — Пиздец, — красноречиво описывает всю ситуацию одним словом Побрацкий, глядя на последствия чьего-то нешуточного гнева. Не фарш; не рыба, не мясо, но выглядит так себе.       Антон молчит, с минуту неотрывно глядя на бездыханное тело с, кажется, вывихнутыми руками и сломанной шеей. Если бы можно было отследить последнюю эмоцию человека, измученное лицо мгновенно исказилось бы в гримасе невыносимой боли. Полиэтилен, заботливо заранее подложенный под ноги, местами окрапился алым, но то не так заметно. В ответ на брань Звёздочкин вздыхает, присаживаясь на корточки и медленно проводя ладонью по предплечью, шероховатой ткани на некогда живом человеке. Рубашка измята в край, но, кажется, её обладателю сейчас нет до рубашки никакого дела, — ха-ха, кажется, её обладатель лежит на полу без пульса.       Да, они слышали. Поначалу находясь далеко от этого места, услышав очередную тираду, — с чем черт не шутит, — захотелось проверить, подсмотреть. Подслушать. Они не хотели, честно, — и расскажи им кто-нибудь заранее идею, заложенную в кратенький монолог, они бы носа сюда не сунули. «За нечаянно бьют отчаянно», — бегающие по дворам дети, выдумывающие собственные правила, считающие валютой листочки с рандомных деревьев (в смысле, есть у этой валюты курс? Есть ли устаревшая, или на новизну или потёртость купюры всё равно?..), однажды придумали и эту фразу, при удобном случае надувая губки, глядя в слезящиеся глаза напротив: и всё бы ничего, но песочницу не поделили. Побрацкий, решившись всё-таки подойти поближе, морщится. Конечно, видал он и похуже, но от осознания легче не становится. Для второго раза как-то чересчур смело и вычурно, слишком много чести.       Антон поднимает взгляд, на глубине которого можно различить озадаченность. «Пиздец? Не то слово.»       И возвращает взгляд к телу, не выражая желания говорить; упирается ладонями в колени, неспеша поднимается обратно на ноги. Звёздочкин, кажется, что-то понял. До Димы, наверное, тоже дошло.       Они почти кивнули друг другу. Негласно сделав некоторые выводы, решив отныне своих ошибок не повторять.

***

      — Олеж?       Не ослышался?       Подобного обращения ожидать не стоило, это было уровнем выше. На секунду Душнову показалось, что он просто-напросто выдал желаемое за действительность, слуховые галлюцинации — штука нередкая, а в недавно созданных с чужой помощью условиях поверить в уже ставший родным феномен не так уж затруднительно.       Чувствуя приближающуюся эйфорию, Олежа сжимает ладонь в кулак; не в силах сдержать эмоций, всё же позволяет улыбке появиться на его лице, — даже после попытки закусить губу до вот-вот вспыхнувших перед глазами искр. Страшно и подумать о том, сколько всего может выдать болезненная фантазия. Не каждый день, в конце концов, случаются праздники. Бережно ловит неожиданное «Олеж» и не отпускает, вцепившись мертвой хваткой, получив долгожданный подарок. Шумно сглатывает, и уж после оборачивается, ослепляя своим же собственным взглядом, до того еще мало кому известным, не стесняясь открыто пялиться. Душнов любил разглядывать людей, ставя последних в неловкое положение, конечно не специально. Выпрямившись чуть ли не до хруста в пояснице, нервно цепляется пальцами за ткань одежды, в некоторых местах незаметно царапая искусственную кожу. Но, естественно, хоть на миллиметр сдвинуться с места себе он не позволил: то уже немыслимая роскошь. В области ребер становится теснее. Знакомое чувство. Отвратительно неловкое положение.       Мертвая сцена, никто и шелохнуться не смеет, лишние действия явно ни к чему. О подобной реакции догадаться было в крайней степени сложно; о подобной реакции догадаться в той же степени оказалось крайне просто. Адекватные люди так не умеют, подмеченное с определённого момента девиантное поведение дало о себе знать уже в который раз. Честно, считать устаёшь — со счета сбиваешься. Трижды успев пожалеть о, казалось бы, вскользь проброшенном, бесспорно, имеющем большое для него значение, собственном имени, борется с желанием отвернуться, скрыться от неожиданно перепавшего внимания. Подобная импульсивность знакома, чувствуется на «ура». Ожидает, надеется, что секунда — и реакция незамедлительно последует. И в самом деле, заставлять людей ждать было бы некрасиво.       — Да?