***
Рейвен почему-то выглядела так, будто именно она всю ночь ворочалась и не могла уснуть от агрессивной атаки мыслей. Может, так и было. — Утро, — слегка улыбаясь здоровается Рейвен, заплетая волосы в небрежный хвост. Даже несмотря на в последнее время заметно потемневшие круги под глазами и немного более впалые скулы, она всё ещё выглядит прекрасно. Кларк даже почти не завидует. Рейвен зевает спустя всего несколько секунд, — не выспалась. — Утро, — отвечает Кларк, с пониманием кивая. — Мягко сказано. — она машет одновременно поднявшим свои головы Монти и Джасперу, которые машут ей в ответ и сразу возвращаются к своей пылкой дискуссии. Кларк не слишком вслушивается в их разговор — это грозит мигренью. — А у тебя что? — интересуется Рейвен, подъезжая на своём крутецком стуле поближе к Кларк. — Отправила вчера запрос на разговор, — это не ложь. Кларк действительно отправила вчера вечером запрос на телефонный разговор сразу, как только пришла. Только вот не это её истинная причина сегодняшнего недосыпа; Рейвен об этом узнать не должна. Одиночество душило. Кларк не хотела даже думать о том, насколько сильно хочет об этом с кем-то поговорить. Услышать, что Кларк не изменщица, раз сомневается в здравом смысле Новых Людей, что это вполне себе нормально, учитывая обстоятельства. Или же наоборот, чтобы уверил в том, что ради всех людей мирно и спокойно живущих в Новом Мире это лишь меньшее из зол. — Да! Кстати, — насколько быстро Рейвен подъехала к Кларк, настолько же быстро она умчалась в другой конец комнаты, чтобы взять небольшой сверток бумаги. — Для тебя почта, — она подмигивает, снова подъезжая, чтобы торжественно вручить документ. — Видимо, ответ. Кларк неспеша разворачивает лист; сейчас потребность в том, чтобы услышать друзей, уже не настолько сильна — это вчера ночью ей как никогда нужно было услышать недовольный голос Октавии, ведь она и здесь себе никого не нашла. Они бы обсудили «слишком» высокие стандарты к своим потенциальным партнёрам Кларк, поговорили бы о новой работёнке, которую подбрасывает Октавии Совет и просто поболтали бы ни о чем. Вчера Кларк нуждалась в этом, как в воздухе — сегодня же эмоции поутихли, хоть и оставили после бури полнейший бардак. Услышать Октавию всё же хотелось. Одобрено. Губы Кларк растягиваются в улыбке. Одноразовый код и номер красовался в конце страницы — в целях безопасности, — и Кларк тут же вошла в свой новый профиль, который самоуничтожится сразу после окончания звонка. — Рада за тебя, — снова устало улыбаясь говорит Рейвен, пододвигаясь к своей системе. — Желаю повеселиться со своим дружком или подружкой, тебе это точно не помешает, — ехидно добавляет она, уставившись в свой монитор. Кларк хихикает, легонько хлопнув её по плечу. — Октавия тоже об этом не заткнётся, только вот не знаю, хочу ли я вас двоих разочаровывать или остаться загадочной. — Выбор, конечно твой, но я никогда не откажусь от свежих сплетен, — она пожимает плечами, и в этот самый момент между бровями появляется небольшая складка, когда она нахмуривается и улыбка сползает с губ. — Что-то не так? — такую резкую перемену настроение не уловить было невозможно. Рейвен, должно быть, что-то прочитала. — Да нет, ничего такого… — она делает небольшую паузу, и Кларк уже подумала, что никакой информации Рейвен ей не предоставит, но ошиблась, — заключённая 01-17-32, её файл почему-то находится в удалённых. Она ещё здесь, так ведь? — Кларк кивает; это та женщина, которая часто проводит время с Дейзи. Кажется, она была учительницей шестнадцатой и двадцать первой. — Здесь ещё несколько файлов. Наверное, какая-то ошибка. Позже спрошу. Кларк кивает, и комнату начинают наполнять солдаты, ожидающие дальнейших указаний насчет распределения. Кларк сбрасывает всем план, который составила ещё пару дней назад, а Рейвен продолжает что-то упорно высматривать на своём экране.***
Семнадцатая видела её сегодня дважды: утром, перед завтраком, когда Лекса мчалась по главной площади, ни на кого не обращая внимания; второй раз когда она шла на охоту, вовлечённая в разговор с Ниссой. Семнадцатая хоть и стояла поодаль, ближе подойти не рискнула, но глаза Лексы не заметить не могла — с ней они всегда стеклянные, переполненные немыми невидимыми слезами, ненавидящие. Губы жалящие, удушающие. Рут никогда не чувствовала себя настолько жалкой, как когда Лекса находилась с ней рядом. Даже тогда, когда дотянуться до неё было нереально — как тогда, перед работой — до неё даже при огромном желании дотронуться невозможно - убьёт, — стоило ей просто на неё взглянуть, лёгкие работать перестали вмиг, не предупредив. Это так глупо, боже. Во снах уже почти полтора года она видит только Лексу. Честно, кошмары были бы лучше — сны с ней выматывают настолько, что проще уж и не спать. Во снах Лекса может ей улыбаться — так, как когда-то, будто сотни лет назад, когда они ещё сбегали после комендантского часа, чтобы просто посидеть рядом. Во снах она может говорить ей слова, которые Рут никогда не слышала от неё вживую — это разрывает на части. Чувство вины разрывает на части. Чувство ревности разрывает на части. Количество «если бы» сводит с ума, если они все сбываются во снах. Каждую ночь. Каждую ночь Лекса с ней рядом, близко, и они не расстаются ни на секунду. Кожа к коже, тепло к теплу, рука к руке. От мыслей сердце останавливается. От боли взрывается желудок. Так жить ведь и вправду невозможно. Глупо ли бояться убить себя только потому что эта самая рука уже отняла у Лексы одного близкого ей человека? Глупо ли всё ещё считать себя для неё близким человеком? Однозначно. За последний год она чётко дала понять, насколько Рут презираема. Насколько ей ненавистна. Никаких оправданий не хватит. Знала ведь, насколько Лексе важна семья. Знала ведь, насколько брат и сестра делают её уязвимой. Знала же. И ударила по больному. По самому больному. Трина тихонько хныкает во сне — глубоко утонув в мыслях, Рут прекратила на секунду поглаживать её по спинке. Видимо, кошмар возобновился снова. Пытаться помочь дочери прогнать своих демонов плёвое дело, если твои собственные каждую ночь ложатся с тобой в кровать, а с рассветом не уходят. Почему же Трина так похожа на неё? Почему её маленькие бровки насупились точно так же как и лексины, когда было время им расставаться? Почему её носик так же дёргается, когда она засыпает, как у Лексы, когда она мирно ложилась на её колени в жаркий летний день? Стала ли их невидимая схожесть, эта нерастворимая нить, причиной, почему Рут было с Триной так сложно? Лекса за ней по пятам ходила. Рут сходит с ума. Когда посреди ночи сбегает на первый этаж, запыханная и потная после очередного сна, уверенная, что Лекса ходит на её кухне, Рут сходит с ума. Когда сквозь дрёму чувствует взгляд её изумрудных глаз, она сходит с ума. Когда воспоминания с их безмолвных посиделок становятся слишком явными, почти осязаемыми, она сходит с ума. Обретёт ли она вновь рассудок? Рут саморазрушается с такой силой, что даже Лекса с её ненавистью осталась бы в сторонке. Она никогда не хотела никого убивать. Она никогда не хотела убивать Ника. Она никогда не хотела стать главным врагом Лексы тем более. Не хотела ранить её настолько, чтобы Лекса сломалась быстрее, чем её собственное сердце, с разрушающей ударной волной, сметающей на своём пути всё. Сколько же раз Рут представляла на месте Ника себя даже сосчитать нельзя. И как тут не чувствовать себя жалкой? Когда она поцеловала Лексу, она и вправду думала, что это будет последним действием в жизни. Она была почти на сто процентов уверена, что Лекса её убьет. Она хотела этого. И умереть и поцеловать её. После этого страшно уже не было. Было страшно, когда Лекса ей ответила. Это длилось самое долгое мгновение в её жизни, но Лекса ответила. Было ли это так, как она себе раз за разом, на протяжении не счесть скольки лет своей жизни, представляла? Абсолютно точно нет. Рут представляла это, когда они, ещё подростками, посреди ночи сбегали в укромный уголок у их поляны. Звёзды светили так ярко, что, казалось даже, если долго на них смотреть — ослепят. Ослепила Лекса. Её тогда мягкая волна тёмной копны, наспех собранная в небрежный пучок, её тогда блестящие глаза, отражающие в себе весь мир и даже больше, её тогда мягкие руки, переплетённые с её, Рут, так крепко, что, казалось, их не разлучит больше ничто. Её губы казались недостижимыми; впрочем, как и вся Лекса. Всегда была рядом, но находилась так далеко, что прикоснуться к ней равнялось вывернуть себе шею. — Как думаешь, сколько это ещё продолжится? — тихий шелест голоса Лексы убаюкивал лучше, чем колыбельная матери; Рут спать не хотелось. Её слова незримо повисли в воздухе, утяжеляя и без того обвисшие ветви старого дуба над ними. Ответа на этот вопрос в себе она не нашла. — Пока мы будем продолжать это позволять, — пожала Рут тогда плечами в ответ, утыкаясь носом Лексе в шею. Её плечи мгновенно опустились. Она повернула тогда к Рут своё уставшее потухшее лицо, переполненное сожалением и чем-то ещё, нечитаемым. — Я уже потеряла из-за этого мать, Рут, — едва слышно прошептала Лекса, и её руки похолодели. Она слышала, как сердце Лексы замедляется, чувствовала, как барабаном отбивает сбившийся ритм своё собственное, дыхание ускорилось. — Я не хочу потерять тебя тоже, — добавила она и, честное слово, со следующего дня Рут думала, что ей это привиделось. Что Лекса никогда не оброняла этих откровенностью жестоких слов на её глупую влюблённую голову. Что Лекса никогда не открывала ей душу, не вынимала своё сердце из груди и не протягивала ей на своих окровавленных изрезанных ладонях. Только вот раз за разом, день за днём, Лекса доказывала ей, насколько их связь сильна. Доказывала, насколько ценно для неё то, что между ними, что бы это ни было — Лекса была преданной. Верной до кончиков пальцев. Это Рут была той, кто решился эту верность тестировать. Рут эгоистично хотела, чтобы эта верность принадлежала только ей. Чтобы эти взгляды принадлежали только ей. Чтобы эти исполосанные острыми лесными розгами руки принадлежали только ей. Она честно потеряла на это надежду с того самого момента, как начала жить с Ником. Райкер же был другим — она думала, он был другим. Тогда с ней он был уступчив, нежен; слушал каждое её слово, считал каждый её вдох. Поначалу он заставлял её думать, что она забывает Лексу. Будто она не хочет больше её прикосновений, её разговоров, её мыслей. Будто Лекса больше ей не нужна. Не так. Он дарил ей глупые, но романтичные подарки, а Лекса злилась. Он говорил ей красивые слова, а Лекса злилась ещё больше. Рут, глупая, думала, что она ревнует. Какая глупость. Она ревновала ведь за брата. Она знала, что Райкер подонок, знала, что это всё не просто так, но Рут была ослеплена желанием кому-то что-то доказать настолько, что ничего не замечала. Не замечала ни Лексу, ни родителей, ни Ника. Не замечала их предостережений, не замечала того, что легко могла увидеть сама. Не думала, что эти приятные комплименты по поводу её шоколадных волос приведут к тому, к чему привели. Не думала, что может так сильно поплатиться за свою секундную слабость, за такое неосторожное решение, и лишиться сразу и родителей, и Ника, и самое страшное — Лексы. С родителями Рут никогда близка не была — она был вынужденным в двадцать пять лет ребенком. С Ником она была близка с детства, с того самого момента, как помогла ему выпутаться из неприятностей с солдатами. Они стали неразлучны — хорошо было бы, если на этом всё остановилось. Если бы не было этих чувств, заставивших его взять на себя её ребёнка. Если бы он сделал это не из тех же чувств, из-за которых Рут так подолгу оставалась у Миры, в надежде провести лишнюю секунду с Лексой. Если бы он просто влюбился в женщину, которая могла дать ему всё то, о чём он мечтал, — стало бы всё проще? Пошла бы её жизнь по той дороге, которая сейчас только снится? Смогла бы Лекса полюбить её в ответ так, как любила её Рут? Это ведь не Ник всё разрушил и даже не Рут. Их заслуга в этом в разы меньше, чем заслуга Райкера. Он не смог наиграться только её телом, ему нужно было наиграться ещё и её разумом. Когда к ней в руки попал пистолет, с уверенностью в 99,9% Рут была готова закончить его жалкую жизнь. Он хотел поиграться. Она хотела выпустить пулю ему в голову, чтобы избавить себя от этих страданий. Чтобы избавить Ника от этих страданий. Чтобы избавить маленькую Трину от страданий. Она не могла пожертвовать ради этого Лексой. С этого момента прошёл год; а ей в голову так и не пришло ничего, за что она могла бы пожертвовать Лексой. Рут могла бы вернуться в прошлое и сделать то же самое, если бы это гарантировало безопасность Лексы. Она готова снова и снова проходить через её воспламеняющуюся ненависть, раз за разом сталкиваться с её убивающими словами, только лишь была бы жива. Когда Райкер осознал её чувства к Лексе, именно в ту секунду он подписал ей смертный приговор. Когда угрожал насилием, когда угрожал смертью — всё было ничего. Угроза Лексой поставила её перед выбором. Этот выбор, как бы Лексе не хотелось, она никогда не поменяет снова. Рут весь этот год продолжала всматриваться в прошлое, словно в бесконечное зеркало; сколько бы она не рыскала, сколько бы не проводила в нем времени, своих ответов она там не находила. Возможно, никаких ответов там и не было. Возможно, никаких ответов уже не нужно. Очередная бессонная ночь прошла быстро; больше не было мечт, превратившихся в кошмары. Хотелось бы Рут прогнать их насовсем, только вот не понаслышке знала, что не сможет.***
Лекса упустила уже третью добычу подряд. За все эти годы, что они работают вместе, Нисса ещё ни разу не видела Шестнадцатую в таком состоянии несобранности. Её руки время от времени подрагивали в тот самый момент, когда нужно было выпустить стрелу, а ноги предавали, неосторожно ступая на шумную листву, и отпугивали всех животных в радиусе километра. Им не хватает еще сорок килограмм на двоих. До конца смены остаётся два с половиной часа. Сумерки сгущались медленно, почти томно — тихий шелест деревьев успокаивал после тяжёлого дня раздражённый слух. В лесу для Ниссы всегда было спокойнее — здесь она выросла, здесь обрела самых близких для себя людей, здесь нашла семью. Она стала его неотъемлемой частью и часто не знала, как быть вне. У них всё еще есть шанс что-то поймать, пока солнце окончательно не сядет. Нисса бросает беглый, почти незаметный взгляд на прикрывшую от досады глаза Шестнадцатую. В мягком свете заходящего солнца её лицо кажется истощённым, но мягким. Лекса вдыхает медленно, набирая полные лёгкие свежего вечернего воздуха. Очевидно, что-то её тревожит и мешает сосредоточиться. Что-то, серьёзное настолько, что даже работа не могла сейчас её отвлечь. — Ты в порядке? — тихо спрашивает Нисса, сделав несколько осторожных шагов к слегка согнувшейся Лексе. Её движения беззвучны, в окружении деревьев она органична. Лекса кивает, но не отводит взгляда от земли. Её руки по прежнему слегка подрагивают, и даже в тени можно разглядеть напряжение на её лице. — Да, просто… голова гудит немного. Это ведь не только головная боль. Что-то тревожило Лексу настолько сильно, что она — мастерица своего дела, лучшая охотница, о которой Нисса когда-либо слышала, — не могла взять себя в руки. Хотела бы Нисса оставить всё на этом, только вот Лекса не из тех, кто начнёт такой разговор первая. Конечно, бывало и такое, но сейчас ждать совсем нет времени. Какое-то время они продолжили стоять в тишине, поглощённые своими мыслями. С каждой минутой лес становится все тише, словно природа сама затаила дыхание, готовясь к ночи. Лекса наконец поднимает глаза, взглянув на Ниссу слегка влажными глазами. — Я не знаю, Нис, — выдыхает наконец она, делая несколько тихих шагов вперед. Нисса послушно ступает за ней, гонимая откуда-то взявшимся волнением. Сама ведь ночь не спала. — День Единства? — предполагает Нисса, неосторожно раскрывая свою собственную причину беспокойства. С каждым днём дата юбилея приближалась и вместе с этим уровень тревожности в секторе возрастал. Люди готовились к огромному празднованию, — по словам солдат, — а это значило лишь одно: пьяные солдаты, от которых ожидать можно было чего угодно. Многие называли день Единства судной ночью. Лекса вновь кратко кивнула, переплетая растрепанные волосы в тугой пучок. — У меня странное предчувствие, — пожимает плечами она, попытавшись смахнуть глупую тревожность, рукой оперевшись о старое потрескавшееся дерево, — понятия не имею, как это объяснить. Ниссе и не нужно. В который день она с остервенением борется с бессонницей, беспрерывно проигрывая, и дело тут даже не совсем в дне Единства. Анья — причина её снующим мыслям. — Ты ведь знаешь, что Анья не имела в виду то, что сказала, правда? — Нисса всё же решилась затронуть эту тему; хватит уже на цыпочках ходить вокруг этого имени в присутствии Лексы — она ведь им обеим не чужой человек. В ответ Лекса лишь молчит. Её плечи напрягаются ещё больше, когда она с досадой поджимает губы. — Нет, — шепчет Лекса и слегка машет головой, натягивая тетиву деревянного старого лука. Небольшой кролик неподалёку мирно стачивает зубы. Стрела настигает его за секунду. — Она права. Нисса застывает в недоумении, пока Шестнадцатая подходит, чтобы закинуть его в мешок. Она никогда, вплоть до этого момента, не говорила о возможности мятежа серьёзно, не считая тех времен, когда они обе были детьми и считали, что восстание — волшебная пилюля, которая вдруг сделает их жизни простыми и беззаботными. — Я просто не могу собраться с силами, чтобы взять на себя эту ответственность. Нисса не отвечает, поглощённая откровенностью момента. Перед глазами появляется лицо юной Лексы, только потерявшей из-за этого мать, полное синяков и кровоподтеков, так ненавистно оставленных на ней солдатами. Им ведь не хватило казнить Миру и заставить Лексу её освобождать — нет, этого было мало, и душевные терзания обязательно нужно было приправить физической болью. Знали бы они, насколько несущественным это было для секторанцев. Физическая боль давным-давно перестала ощущаться настоящей болью. — Я не хочу, чтобы ты снова теряла кого-то из нас, — выпаливает вдруг Нисса, ни капельки не смущённая своим откровением; Лекса прекрасно знает, как тяжело было Двадцать первой смириться со всем, что было удосужено выпасть на её судьбу. — Ты не заслуживаешь этого и я не знаю, почему именно ты должна всё начать. Лекса открывает рот, чтобы что-то сказать, но останавливается. Она и так всё понимает. Слова здесь совершенно лишни, но Нисса всё же хочет их сказать. — Я с тобой, Лекс. Что бы ты ни решила. Лекса кивает, сглатывая острый ком в горле, и Нисса мягко сжимает её вспотевшую ладонь. По мере их приближения к контрольным постам их разговоры становятся тише и тише. За оставшиеся два часа они едва ли успели выполнить их норму, и теперь, потные и уставшие, продирались сквозь дебри заросшего леса к солдатам. — Будь осторожна, Нис, — шепчет Лекса, прежде чем им придётся разделиться. Тревога на её лице становится на секунду более отчётливой и явной; Нисса не может отвести взгляда от её зелёных глаз, с надеждой смотрящих прямо в её карие. Лекса сегодня настолько уязвимая, насколько может быть, думает Нисса, прежде чем кивнуть глазами, снова в поддерживающей жесте сжать её ладонь. Их заминка практически мимолетная, но очередь из охотников с каждой секундой становится длиннее. — Ты тоже, — её глаза сверкают в лунном свете и Нисса жалеет как никогда, что сейчас не может Лексу обнять.***
На подоконнике сегодня на редкость неуютно. Слишком твёрдое дерево неприятно впивалось в кости и не спасали даже три подушки, которые Кларк затащила в своё импровизированное гнёздышко. Кашемировый плед, почему-то, противно колется, а тёплая, но лёгкая сорочка ощущается на теле невыносимым бременем. Пейджер уже минут двадцать гипнотизировал её своими кнопками, призывая, наконец, к действию. Нажать на заветный вызов Кларк так и не смогла собраться с силами. Октавия Блейк на экране мозолит глаза, неприятно скрежет по подкорке, оставляя неглубокие царапины. За окном уже стемнело — комендантский час начинается через полтора часа, а на улицах уже едва ли можно заметить поодиноко бродящих с работы людей — подготовка ко дню Единства требовала от них максимальной дисциплины и покладистости. Солдаты здесь хотели устроить попойку. На сердце было совершенно неспокойно с того самого момента, как Кларк получила этот ответ. Прошло уже четыре месяца с тех пор, как она уехала, и за это время произошло слишком многое. Редкие сообщения с Октавией и Беллами и на четверть не могли передать всего, через что проходит здесь Кларк. И даже телефонный разговор это не изменит. Теперь пейджер у неё в руках, своей холодностью отталкивающий. Кларк сжимает его в пальцах так, будто это последнее спасительное кольцо между ней и тем миром, который она никак не может покинуть. Не может забыть. Не может разрушить иллюзии, так тщательно выстроенные Новыми Людьми. Октавия и Беллами, — и мать, — были единственным связующим звеном, что держали её на грани сумасшествия. Её люди, конечно же, тоже. Куда же без её людей. Набрав полные лёгкие воздуха, Кларк наконец нажимает на заветную кнопку начала вызова. Гудки длятся вечность. Секунда, вторая, третья… Кларк практически отменяет вызов, когда лицо Октавии с огромными от удивления глазами появляется на небольшом экране. — Боже, Кларк! Глазам не верю! — Кларк и забыла, насколько Октавия может быть громкой в выражении своих эмоций, поэтому не может сдержать расплывшуюся на лице улыбку. — Беллами! — её крик на секунду оглушает Кларк, поэтому она решает всё-таки снять наушник. Наушники изначально были плохой идеей для разговора с Октавией. Кларк уже и забыла. Картинка на экране резко меняется и слышны быстрые и громкие шаги, через несколько секунд к экрану пытается протиснуться Белл — растрёпанный и мокрый, должно быть, только из душа. Кларк не может сдержать смешок, когда видит, как они тихо спорят, кто будет сидеть слева, а кто справа. — О к тебе в душ вломилась, что-ли? — смеясь спрашивает Кларк, и на несколько коротких мгновений всё её мысли занимают только эти двое и их несносность; никаких распрей по поводу Нового Мира или секторов, долга или морали. — Ты не поверишь, — качает Белл головой, вытирая полотенцем волосы. Октавия только тычет его локтем в рёбра. — Как ты, Гриффин? Я не слышала твой голос целую вечность! Кларк не прекращает улыбаться, борясь с желанием прижать пейджер к груди. Почему она так из-за этого нервничала? — Хорошо, — улыбается она, не позволив ни единой мышце на лице дрогнуть. — Как у вас дела, ребят? Моя квартира всё ещё цела? — Твоя драгоценная жилплощаль в целости и сохранности под моим чутким руководством, — гордо говорит Белл, поддразнивая закатывающую глаза Октавию. В эту секунду из конца кухни слышится звук готовности попкорна. — Вечер кино-о, — жалобно скулит Кларк, чувствуя, как ностальгия пробирается к костям. — Хотела бы я к вам присоединиться, — говорит она и понимает, что скучает не только по их небольшой традиции. Скучает по своей тогда наивности и слепой вере в лучшее. По доверии, уверенности и спокойствии, которое окутывало каждый её шаг. Она свято верила в будущее и превозносила идеалы Нового Мира выше своих собственных. По этому она скучала. Даже с тысячей висящих в списке дел задач она жила беззаботно и не задумывалась о своем существовании и реальности своих моральных устоев. Об этом нереально было задуматься — Новый Мир ведь идеален — что ещё нужно? Октавия захлебнулась рассказом о своих рабочих делах; количество мелких задач, которые она выполняет за день, увеличивается в геометрической прогрессии, но она совсем не устаёт. — Мне просто непонятно, почему мне поручают вопросы, которые я решала ещё на стажировке, хотя я уже четвертый год здесь работаю. Будто они не хотят впускать меня во что-то действительно стоящее, — немного тише добавляет она, возмущённо насупив брови, и кладёт голову Беллу на плечо. — Зато ты бы знала, какой тут готовится грандиозный праздник на послезавтра! Его организовывал мой отряд, — с гордостью в голосе делится она и улыбка снова возвращается к её лицу. — Октавия так постаралась, даже Четвёртый оценил её труды. — Да, у меня от него даже есть письменная благодарность за активное участие в подготовке и планировании дня Единства! Ты уверена, что не сможешь хотя бы на денёк отлучиться? Кларк жалостливо поджимает губы, чувствуя капельку неискренности в своей реакции. День Единства в Полисе после всего того, что она здесь узнала? Не лучший для неё вариант, даже учитывая всю её к нему преданность. Она машет головой, отвечая, что, к сожалению, возможности взять выездной выходной у неё пока нет. — Ничего, я уверена что ты там слишком занята своими важнецкими штуками и заданиями по спасению человечества, — Беллами улыбается, соглашаясь с тем, что Кларк, как всегда, несёт высшее благо для людей, поэтому празднование не так уж и важно по сравнению с её работой. — Так а, всё-таки, как дела у тебя, Кларк? Не сломала еще себе позвоночник от своей важности? — Октавия шутит, только вот Кларк до этого ещё немного осталось. — Я… — Кларк не хочет давать им пищу для размышлений насчёт её настроения, поэтому пауза между её словами совсем короткая, — в порядке, — она пожимает плечами, взяв в руки стакан с апельсиновым соком и сделав небольшой глоток. — Работы много. Октавия и Беллами обмениваются недоумёнными взглядами и Кларк тихо выдыхает. — И где же воодушевление от главного трудоголика Нового Мира? — хотела бы Кларк рассказать, куда же делось всё её воодушевление, и как сильно ей хочется продолжать здесь работу. — Или ты передумала? Кларк в ответ поспешно машет головой. — Дело не в этом, — устало выдыхает она, усаживаясь на подоконнике поудобнее, хоть теперь это и вряд ли возможно. — Просто непривычно быть так вдали от Полиса, вот и всё, — она бессовестно лжёт и не чувствует ни капли угрызнений совести. Им не нужно знать больше. Нельзя. Облегчённый взгляд Октавии оставляет нескромный отпечаток где-то под сердцем; конечно — она ведь не может быть недовольной, а небольшая акклиматизация не преступление. Им такая ноша всё же не нужна. — Давайте лучше поговорим о вас, — снова вернув свою улыбку на лицо, предлагает Кларк в напряжении, если разговор снова зайдёт о Новом Мире или удовлетворенности своей службой Кларк. Беллами начинает свой рассказ о тренировках по физической подготовке, которыми теперь под завязку забито его расписание. Кларк отворачивается в сторону, расчёсывая пальцами волосы на затылке, и вытягивает ноги. Взгляд цепляется за два едва виднеющихся силуэта на площади — заключенные шестнадцать и двадцать один, неспешно шагающие по асфальту. Разговоры их не слышны; скорее всего, они молчат, но идут рядом, рука об руку, едва освещаемые светом от фонарей. Они обнимаются несколько долгих секунд, прежде чем разойтись каждая в своём направлении. Как только двадцать первая скрылась за поворотом, Лекса еще раз машет ей в след и тут же возобновляет шаг в сторону своего дома. Должно быть, там её уже с нетерпением ожидает тёплая чашка чая и Дейзи с их дрянным ужином и рассказами о том, как прошёл сегодня день в цеху. На несколько мгновений Кларк выпадает из разговора, снова преследуемая дурацкими мыслями, отогнать которые уже не так легко. — …и это бывает сложно, когда не знаешь как помочь, но все мы стараемся, — закончил свой рассказ Беллами под решительные кивки Октавии. В их глазах читается усталость. Почему раньше Кларк этого не замечала? Как вечная бумажная волокита выматывала даже чересчур энергичную Октавию ещё тогда, когда они ещё жили вместе? Почему тогда им их важные дела казались важнее, чем собственное состояние? — Вы молодцы, — выдавливает в ответ Кларк, пытаясь скрыть свои мысли за стеной напускной гордости. Тяжесть в груди разрастается словно пустивший корни ядовитый плющ, отравляющий кровь в венах, — вы делаете большое дело, — её голос дрогнул, только вот вряд ли кто-то из них это заметил. Не потому что им плевать на Кларк, совсем нет. Читать между строк никто из них не привык, да и не нужно им это было — зачем? Всё всегда черным по белому написано, догадкам места нет. Только вот соус к этому подаётся из лжи, смертей и крови. Октавия чему-то счастливо улыбается, и сердце Кларк пропускает несколько ударов подряд. Ложное чувство причастности к чему-то большому и действительно хорошему лишь болезненным отголоском отдаётся где-то в затылке. Даже пока ребята занимают Кларк своими разговорами, ощущение лицемерности не отпускало. Это ведь и правда всё ложь. Все обещания, красивые слова оказались не больше чем очередным промытием мозгов. Насколько же всё это пустило корни в разум людей? Как долго Кларк предстоит разрываться между долгом, который поклялась нести, и здравым смыслом, который не говорит, кричит, о том, насколько здесь всё прогнило? — Извините, ребят, у меня время вышло, — грустно улыбнувшись говорит им Кларк с очередной неприкрытой дрожью в голосе. Сердце почему-то упорно отказывается делать свою работу, только вот это Кларк совсем не беспокоит. Это ведь совсем не признак доверия, если все телефонные разговоры здесь прослушиваются. Это ведь не признак доверия, если, чтобы поговорить с друзьями или родными, нужно заранее брать на это письменное разрешение. Почему никто из них не замечал этого раньше? Экран тухнет практически быстрее, чем Октавия успевает попрощаться; руки пробивает мелкая дрожь. Обвитый вокруг плеч плед кажется теперь удушающими оковами, щупальцами, тянущимися куда-то глубоко, прямо под кожу. Дышать становится тяжелее. Здесь, в этом доме, правила и законы сектора казались такими далекими, практически нереальными, но стоило выглянуть в окно, как эти серые полуразрушенные домики, эта окровавленная площадь возвращала в действительность со скоростью света. Сейчас же здесь Кларк была со своими мыслями заперта, и выбраться — вариантов нет. Дрожь в руках только усиливалась, и Кларк в беспомощной попытке успокоить дыхание берёт в руки стакан, чтобы сделать глоток прохладного сока. Неприятный ком в горле разрастается и глотать становится больно. Ладонь немеет — Кларк с такой силой сжимала злосчастный стакан, что пальцы, казалось так и останутся на нём. Дрожь снова пробирает до костей. Звук разбивающегося стекла разрезает оглушающую тишину. Она продолжает дрожать, как одинокий лист на ветру, а лёгкие разрываются от внутреннего напряжения, как этот дурацкий стакан. Щёки почему-то сразу становятся влажными. Горло сжимается в болезненном спазме, и в груди становится невыносимо тесно, пока Кларк пытается сглотнуть непрошенные слёзы. Её тихие всхлипы разносятся по комнате, точно эхо её внутренних битв. Она заведомо проиграла. В безуспешной попытке остановить натиск отчаяния она крепко прижимает к груди подушку. Кларк не могла остановить этот поток эмоций, словно плотно затворенный ручей, разразившийся в наводнение. Горло пересохло от слёз и хриплых стонов, и она шустро вскакивает с подоконника, словно беглое движение могло хотя бы на мгновение смягчить эту внутреннюю бурю. И вот, проклятый стакан лежал разбитым у её ног, осколки стекла вместе с надеждой на спасение от этой тяжести. Сгорбившись, она пытается остановить слёзы, только вот всё безуспешно, и тихое рыдание вырывается из её горла. Руки сжались в кулаки, ногти больно впиваются в кожу, чтобы прийти в сознание; безуспешно. Каждый вздох приносит с собой очередную порцию боли, а лёгким дышать проще не становится. Почему именно она стала тем из солдат, которым было не всё равно? Почему не могла поставить счастье своих людей на первое место, будто все эти годы процветания не значили совершенно ничего, если были построены на смертях и манипуляциях? Дрожь продолжает нарастать и стоять на ногах кажется уже непосильным. Опустившись по стене вниз, Кларк закрывает лицо руками в надежде скрыть слёзы от этих голых удушающих стен, только вот всхлипы становятся громче. Боль в груди усиливается с каждой пророненной слезинкой и глаза уже начинают пощипывать. Слёзы не освобождают. Кларк не знает, что освободит.