Перед грозой

      Дни, проведенные в Облачных Глубинах, наполнены запахом хвои, туманной тишиной и ощущением невозможного, запредельного счастья. Никто не беспокоит главу Лань, уединившегося с гостем, и Цзинь Гуанъяо может бесконечно смотреть в самое прекрасное на свете лицо, целовать тонкие пальцы, гладить тяжелый шелк волос. Он касается запястья, чувствуя биение чужого пульса, и каждый раз непроизвольно задерживает дыхание, переплетая пальцы. Лань Сичэнь обнимает его, прижимая к себе, и они часами напролет сидят так, не в силах разомкнуть объятия. Цзинь Гуанъяо напрочь теряет ощущение времени. Аромат жасмина пропитывает одежды, тревожит его в непроглядной темноте ночей, которые он проводит, почти не сомкнув глаз. Лань Сичэнь отделен от него лишь тонкой стеной — названому брату Цзэу-цзюня выделили гостевые покои в доме главы ордена — и Цзинь Гуанъяо старается дышать глубоко и ровно, не в силах унять дрожь, волнами пробегающую по телу. К счастью, общаться с другими членами клана Лань ему не приходится — он не уверен, что смог бы сейчас держать лицо в присутствии посторонних. Лань Сичэнь отдает распоряжения, и кроме слуг, приносящих еду в положенные часы, они не видят никого. Цзинь Гуанъяо безмерно благодарен Лань Сичэню за это уединение. Но когда он сбивчиво и путано пытается выразить свои чувства словами, тот в ответ лишь улыбается — так, что все речи напрочь вылетают у Цзинь Гуанъяо из головы, и он вновь тянется за поцелуем, обмирая от собственной смелости.       Три дня пролетают в один миг, и Цзинь Гуанъяо приходится собрать всю свою волю, чтобы покинуть Облачные Глубины. На обратном пути в Ланьлин он отпускает сопровождающих, останавливает коня на берегу мелкой безымянной реки и несколько часов сидит, бездумно глядя, как ветер морщит водную гладь. Глава Лань признал его своим спутником перед Небесами, пусть и без положенных поклонов у алтарей предков, и его разум все еще не в состоянии свыкнуться с этой мыслью. Он до сих пор чувствует на запястье шелк клановой ленты, хотя сам вновь повязал ее Лань Сичэню в тот же вечер, наотрез отказавшись забрать с собой. Видят боги, он хотел этого всем сердцем, но в глазах до сих пор темнеет при мысли о том, что ждет Лань Сичэня, вздумай он предать выбор своего сердца огласке. Цзинь Гуанъяо помнит, как шептал слова убеждения, покрывая руки и лицо названого брата поцелуями — что-то о долге, о репутации, о том, что одной лишь любви Лань Сичэня более чем достаточно, чтобы сделать его счастливым до конца дней. Уже много позже, в Башне Кои, когда способность мыслить здраво вернется к нему в полной мере, он осознает, во что вылилась бы открытая демонстрация подобных отношений для него самого — но в тот момент думает лишь о том, что станет с безупречной репутацией Цзэу-цзюня, избравшего сына шлюхи спутником своей жизни. Мысль об этом каждый раз обдает его холодом.       По возвращении Цзинь Гуаншань долго и подробно расспрашивает его о поездке, и Цзинь Гуанъяо успевает не один раз мысленно возблагодарить небеса, что все ответы у него продуманы заранее. Нужные слова приходят на ум сами собой, и у отца нет никаких причин заподозрить неладное. В прищуренных глазах читается лишь холодный расчет, желание как-то использовать эту странную дружбу, которое Цзинь Гуаншань даже не считает нужным скрывать, и Цзинь Гуанъяо внутренне содрогается от отвращения.       Ему позарез нужны верные люди — верные именно ему, а не его отцу, не ордену Цзинь. Помощники, которые будут служить не за страх, а за совесть, и Цзинь Гуанъяо не пренебрегает ни одной возможностью завязать новые знакомства. Он тщательно и предельно осторожно собирает свою собственную сеть осведомителей. Слухи и сплетни из веселых кварталов, известия о торговых сделках и свадебных договорах — все это нити, которые в умелых руках медленно, но верно сплетаются в паутину, куда крепче сетей божественного плетения. Когда-нибудь в объятьях этой паутины будут биться все, кто сейчас смотрит на него с презрением, и Цзинь Гуанъяо улыбается. Один раз он ловит подобную улыбку в зеркале — и едва не отшатывается от собственного отражения. Медленно проводит рукой по лицу, стирая острый блеск глаз и исказившую рот кривую ухмылку. Память немедленно отзывается воспоминанием о касании ласковых рук, держащих его лицо в ладонях, о полном нежности взгляде — и Цзинь Гуанъяо вздрагивает. Лань Сичэнь никогда не увидит его таким.       Тонкий серп месяца не успевает обернуться даже половиной лунного диска, когда Лань Сичэнь вновь приезжает в Ланьлин. Цзинь Гуанъяо едва не бегом спешит на террасу, и сердце, по ощущениям, колотится где-то в горле от вида въезжающей в ворота белоснежной фигуры. Лань Сичэнь легко спрыгивает с коня, отдавая поводья подбежавшим слугам, тонкая серебряная вышивка на его одеждах льдисто посверкивает под лучами полуденного солнца. Лань Сичэнь прекрасен, как небожитель, и Цзинь Гуанъяо внезапно охватывает смятение. Его сбывшейся мечте, его ожившей сказке нет места под ярким солнцем Ланьлина, среди богатства и роскоши Башни Кои, и на короткий миг ему вновь кажется, что все случившееся — не более, чем сон. Впрочем, взгляд, которым встречает его Лань Сичэнь, мгновенно развеивает все опасения. Цзинь Гуанъяо сбивается с шага, судорожно втягивает воздух. Невидимая струна звенит между ними, натянувшись до предела, и ему стоит нечеловеческих усилий отвести взгляд первым. Вокруг снуют адепты, Цзинь Цзысюань уже спешит навстречу высокому гостю, и Цзинь Гуанъяо бесшумно отступает в сторону. Он знает, ради кого Лань Сичэнь приехал в Ланьлин, и эта мысль придает ему сил, пока он бесцельно меряет шагами просторные коридоры Башни Кои, дожидаясь вечера. Увы, надеждам его не суждено сбыться — отец задерживает главу Лань разговорами до глубокой ночи, и Цзинь Гуанъяо не рискует приближаться к гостевым покоям в столь поздний час. Он возвращается в свои комнаты, бессильно кусая губы, не раздеваясь, бросается на кровать и утыкается лицом в подушку. Желание увидеть Лань Сичэня сводит его с ума.       У главы Лань нет причин задерживаться в Башне Кои дольше необходимого, и судьба словно насмехается над ними обоими — возможность остаться с названым братом наедине Цзинь Гуанъяо получает лишь за несколько часов до его отъезда. Судорожно сжатые на плечах руки, горящий взгляд, несколько коротких, отчаянно-жадных поцелуев — вот и все, что удается получить. Даже в собственных комнатах ему нет покоя, вошедших с поклонами слуг хочется предать немедленной мучительной смерти, и он опускает глаза, пряча взгляд. «Когда-нибудь, — эта мысль, исполненная холодной ненависти, звучит в голове так ясно, словно он обдумывал ее долгие годы, — я стану здесь хозяином».       Глава Лань уезжает, на прощание тайком сжав его руку, и жизнь Цзинь Гуанъяо вновь превращаются в пытку ожиданием. Днем он еще может держать себя в руках, загоняя образ Лань Сичэня в самые дальние уголки души, но с приходом сумерек сопротивляться собственным мыслям и желаниям не остается сил. Сонные видения, которые изредка посещали его прежде, оставляя после себя лишь пронзительную тоску о несбыточном, теперь приходят к нему каждую ночь во всем своем бесстыдном великолепии. Он просыпается на влажных простынях с бешено колотящимся сердцем, на пересохших губах тают миражи поцелуев, а неутоленное желание огнем разбегается по телу. Цзинь Гуанъяо всхлипывает, прикасается к себе сквозь шелк ночных одеяний, сжимает пальцы до сладкой боли, до цветных кругов перед глазами. Выросший в цветочном доме, он очень многое знает об искусстве спальных покоев. Пальцы привычно скользят по телу, он прекрасно умеет доставлять себе удовольствие даже в одиночестве — но теперь этого мало. Он жаждет ощутить прикосновения совсем других рук, и от невозможности получить желаемое глухо стонет сквозь закушенные губы. Он никогда не видел смысла в аскезе и не отказывал себе в том, что могло доставить удовольствие, справедливо полагая жизнь и без того полной лишений и тягот. Девушки, а чуть позже и юноши, очарованные ласковой улыбкой и учтивыми словами, охотно делили с ним ложе — доверенному помощнику Вэнь Жоханя не было отказа в выборе развлечений в редкие минуты отдыха. Ночные видения смешиваются с воспоминаниями, и разгоряченное воображение рисует перед его мысленным взором картины, от которых кровь приливает к щекам, а дыхание становится сбивчивым и прерывистым. Эти пленительные в своем бесстыдстве картины манят Цзинь Гуанъяо почти неодолимо, но подобные фантазии — почти преступление, если речь идет о Цзэу-цзюне. И опаляющий жар желания сменяется стыдом и леденящим ужасом, стоит ему представить, что подумал бы названый брат, если бы однажды каким-то неведомым образом узнал о подобных мыслях. Он вспоминает осторожные объятия, нежные, целомудренные поцелуи, полный любви взгляд — и со стоном прячет пылающее лицо в ладонях.       Дни летят один за другим, и в круговороте дел почти не остается времени тосковать. Хитросплетения торговых соглашений, заключение новых договоров с кланами, успевшими переметнуться на сторону ордена Вэнь в дни их могущества, дележ захваченных земель и укрепление влияния ордена Цзинь — вся оборотная сторона высокой политики теперь доступна ему в полной мере, и Цзинь Гуанъяо с головой погружается в пучину придворных интриг. Цзинь Гуаншань все чаще поручает ему вести переговоры. Цзинь Гуанъяо не обманывается — это не признание его заслуг и не возвышение в глазах окружающих. Это всего лишь возможность унизить тех, кто посмел отречься и перейти под руку Вэнь Жоханя, а теперь лезет из собственной кожи вон, пытаясь вернуть утраченные позиции. Он продолжает улыбаться и терпеливо сносить пренебрежение, сквозящее в словах и взглядах Цзинь Гуаншаня, вкладывая все силы и умения в решение каждой поставленной перед ним задачи. Сейчас расположение отца нужно ему, как никогда. Чтобы иметь хоть какую-то свободу действий, кроме формального признания необходимо получить реальное влияние в ордене, а без содействия главы добиться этого практически невозможно.       Лань Сичэнь присылает письма. Цзинь Гуанъяо хранит их в резной шкатулке, украшенной изображениями драконов, которую заказал специально у лучшего резчика Ланьлина, и каждый вечер раз за разом перечитывает ровные строчки. В этих письмах нет ничего, чего не мог бы написать один названый брат другому, но Цзинь Гуанъяо не променял бы их на любовные признания всех женщин Поднебесной. Лань Сичэнь рассказывает о восстановлении Облачных Глубин, сетует на гибель в пожаре старой сливы-мэйхуа, цветением которой он привык любоваться каждую весну, и еще нескольких деревьев, выращивать замену которым придется не один десяток лет. Расспрашивает о его успехах в совершенствовании навыков заклинателя, на которые у Цзинь Гуанъяо, заваленного работой с документами, практически не остается времени, напоминает о необходимости ежедневных медитаций. Цзинь Гуанъяо отвечает на каждое такое послание, но в подобающе-вежливые слова, с коими положено обращаться к старшему брату и главе ордена, не удается вместить и сотой доли тех чувств, которые бьются у него внутри. Увы, необходимость сохранять тайну держит за горло вернее шипастого ошейника в подвалах Знойного дворца — в том, что за его перепиской с главой Лань следят, Цзинь Гуанъяо не сомневается ни минуты. Из-под его кисти не выходит ни единой фразы, которую можно истолковать превратно, но даже такие письма он готов писать Лань Сичэню каждый день и с трудом заставляет себя выдерживать подобающие сроки. Он бережно перебирает в памяти каждую минуту, проведенную в Облачных Глубинах, и не может дождаться дня, когда снова увидит Лань Сичэня наяву.       Одно из писем главы Лань заканчивается упоминанием стихотворения какого-то древнего поэта, имени которого Цзинь Гуанъяо не слышал прежде. «С некоторых пор нет ни единого дня, в который эти строчки не пришли бы мне на ум». Разумеется, Цзинь Гуанъяо немедленно отправляется в библиотеку. На поиски упомянутого стихотворения у него уходит несколько часов, но, открыв нужную страницу, он не может сдержать прерывистый вздох: Думал я, что они мне, Эти белые облака Над вершинами гор? А они меж нами Все выше и выше встают…       Этим вечером он впервые решается опробовать новую технику, описание которой нашел в одном из захваченных в Безночном городе свитков, и над освоением которой втайне трудился несколько недель. Едва прочтя описание он понял, какую редкостную удачу посылает ему судьба — «Шепот сердца» предназначался в первую очередь для лазутчиков и шпионов, позволяя передавать важные сведения, не прибегая к помощи бумаги. Правда, в отличии от записки, сгусток энергии мог перенести совсем немного информации, всего несколько слов, но иногда и этого бывает достаточно, чтобы решить исход сражения. Цзинь Гуанъяо не сомневался, что при должном усердии технику можно усовершенствовать, и благодарил небеса, что не в меру талантливый Вэнь Хань не изобрел ее в самом начале войны. Теперь же создавший ее заклинатель мертв, и вряд ли подробное описание, позволяющее освоить технику, сохранилось где-то еще.       Цзинь Гуанъяо запирает двери, зажигает благовония в курильнице и опускается на коврик для медитации. Тщательно очищает сознание, выравнивая течение ци, а затем медленно собирает энергию между сведенных ладоней. Вызывает из памяти образ Лань Сичэня — эта часть всегда удается ему легко, прекрасное лицо встает перед внутренним взором, знакомое до последней черточки — и коротко выдыхает одно-единственное слово, формируя послание. Энергия прокатывается по меридианам щекочущей волной и коротко вспыхивает в ладонях. Цзинь Гуанъяо осторожно размыкает руки. На кончиках пальцев сидит маленькая полупрозрачная бабочка, словно сотканная из светящихся нитей. Хрупкие крылья переливаются мягким золотистым светом, нетерпеливо подрагивая. Цзинь Гуанъяо несколько секунд завороженно смотрит на нее, собираясь с духом, потом подходит к окну и коротким толчком ци отправляет своего посланника в путь. Дворец окружен густым садом, и светящаяся точка почти сразу теряется среди цветущих ветвей, но Цзинь Гуанъяо знает: бабочка будет лететь до тех пор, пока не достигнет того, кому предназначено послание. Попытки поймать ее другими людьми — если вдруг кому-то придет в голову ее ловить — ни к чему не приведут: энергия просто рассеется от чужого прикосновения. Он делает глубокий вдох и закрывает глаза. Есть слова, которые он никогда не доверит бумаге. Вряд ли он сможет даже произнести их вслух, но «Шепот сердца» — это совсем другое. Он представляет, как золотистый мотылек кружит над водопадом, светлой искоркой петляет между густых сосновых веток и безошибочно находит дорогу к раскрытому окну. Лань Сичэнь что-то пишет, кисть в его руке размеренно скользит по бумаге, а на столе возвышается аккуратная пирамида уже готовых свитков. Он удивленно поднимает голову, следя взглядом за неожиданной гостьей, потом улыбается и протягивает руку. Бабочка делает последний круг над его головой, садится на подставленную ладонь и беззвучно рассыпается ворохом искр. Цзинь Гуанъяо видит, словно наяву, как распахиваются шире темные глаза Лань Сичэня, и как коротким золотистым отблеском вспыхивает в их глубине отражение одного-единственного слова, преодолевшего сотни ли. «Люблю»