Та, чья кровь застыла на устах, Чей голос слышится в ночи, И чьи глаза мне не забыть во век...
Сколько лет уже Эмма исследует эти дикие земли, эти пустынные края, куда не смеет ступать нога демона, а всё не перестает удивляться тому, насколько дивной и причудливой была здешняя природа. Когда Сон-Джу говорил ей, что вида растет везде – Эмма и представить не могла, что это чудовищное, и в то же время прекрасное, растение способно выдержать любой климат, прижиться к любой почве, пустить свои корни даже в столь пустынных краях. Этот белый тонкий стебель, что издали напоминал пшеничный колос в инее, рос одинокими кустами, и длинные стебли этого цветка просачивались в ямы и щели в земле. И, казалось, куда бы ты не пошёл – везде наткнешься на виду, будь то снежные просторы, густые чащи лесов или, как здешняя, дикая и необетованная земля. И сколько Эмма не ходила, как далеко бы она не отправлялась – цветок виды везде преследовала ее суть. Порой Эмме казалось, что это было вовсе не растение мира демонов – это были глаза бога чудовищ, от которых невозможно было утаиться. Сбежавшие дети выходили на поверхность или ранним утром, когда даже птицы не успели пробудиться ото сна, или глубокой ночью, когда всё в мире затихало в тишине сумрака. Утром они, товары высших и первоклассных качеств, охотились на птиц, которые парили в рассветном небе, или же собирали травы, что росли рядом. Ночью же дети выходили на поиски гнезд и, соответственно, яиц. Как стало ясно сбежавшим товарам, живность в здешней местности всегда охотилась по ночам, и птицы, в час лунного света, улетали куда-то вдаль, оставляя свои гнезда без внимания. За орехами, духмяными травами и съедобными ягодами дети отправлялись в лес, но никогда не заходили дальше положенного. Их всех соблазняла мысль пойти чуть дальше, узнать немного больше, но опасения, страж их всеобщего покоя и мира, всегда стояли на пути к этому соблазну. Так что, боясь попасть кому-либо на глаза, сбежавшие товары не ходили в глубины лесных чащ и следовали тем правилам, какие они сами себе и постановили. Чувствуя свежий воздух летней ночи, Эмма шла всё дальше и дальше, не замечая того, как далеко она уже была от убежища. Лишь здесь, в диких землях, они, дети, не беспокоились о том, что их раскроют или увидят – годы таких вылазок подтвердили слова Сон-Джу о том, что ни один демон не вступит на эту землю – причину данного запрета товары так и не узнали, однако им хватало и того факта, что здесь нет чудовищ. Даже дикарей не было видно в этих пустынях: одичалые, как и всякий разумный демон, обходил пустыню десятой дорогой. Рыжеволосая, опьяненная свободой и ночной охотой, чувствовала легкость своего тела, и, казалось ей, она вот-вот готова будет воспарить в небо, как птица. Ее совсем уже по-девичьи прекрасное тело привыкло к частным физическим нагрузкам, к неумолимому бегу на сотни метров и к суровому окружению, которое всегда требовало движение, и поэтому девушка не чувствовала усталости или изнеможения. Эмма взбиралась на одну из вершин этого, на первый взгляд бескрайнего, плато, где г-дин Минерва построил тайное убежище для выживших детей. Могло показаться, что Эмма ищет гнезда птиц, однако, на самом деле, девушка просто стремилась ввысь, пытаясь задержаться здесь, на поверхности, как можно дольше. Ее руки хватались за горные камни, и, несмотря на крайне опасную высоту подъема, она, упрямая и вольная, продолжала играть с риском. Когда же Эмма добралась наверх, на эту возвышенность, где голова кружилась от чистого воздуха и экстремальной высоты, рыжеволосой захотелось кричать от восторга: она, рожденная, как и сотни других, в неволе, стояла здесь, в этой бескрайней пустоши, и чувствовала себя как никогда свободной. И, как бы подтверждая эту мысль, Эмма подняла свои руки к небу, до которого, казалось ей, оставалось всего-ничего. Огоньки ночного небосвода завораживали своей холодной бесконечностью, а голое плато, в каком пустила свои корни одна лишь вида, заключило Эмму в объятиях прекрасных чувств. После всего того, что произошло – Эмме было необходимо выходить вот так в одиночестве к самой природе, дабы почувствовать то прекрасное, то желанное и великое чувство собственной свободы, какое, думалось ей, было призрачным. Эмму страшила мысль того, что вновь она попадет в неволю, в стены фермы, и ее семья лишится этой прекрасной свободы, какая чарует душу и тело. И, упомянув душу, навязчивые мысли посетили Эмму в это мгновение, и вновь она, как и прежде, почувствовала невидимые оковы, что связывали ее руки, окольцевали шею, влекли куда-то вдаль, как влечет раба поводок хозяина. Эмма много чего желала в этой жизни, и, пожалуй, главным ее желанием было благополучие и счастье семьи, однако, с каждым новым днем этого душевного угнетения, Эмма понимала, что была бы крайне признательна судьбе, если бы ее лишили столь ужасного чувства некого рабства. Девушке постоянно казалось, что что-то сдерживает ее, в то время как она вольна чуть ли не летать. Эмма чувствовала нечто, что держит ее на привязи, в то время как она полностью свободна в своих движениях и действиях. И это ощущение неволи не покидало ее сущность уже как четвертый год. Эмма словно не принадлежала самой себе, словно всё вокруг – иллюзия ее свободы, за которой таится мерзкая истина. Рыжеволосая пришла к выводу, что это чувство было неким проклятием, на которое она сознательно согласилась, заключая сделку с демоном, в желании спасти родных. И, осознавая данный факт, девушка пыталась смириться со столь ужасной мыслью, со столь кошмарным ощущением, считая, что сама же и повинна в своих душевных терзаниях. Эмма посмотрела на звезды – холодные и недосягаемые огни вселенной – и нечто в небосводе показалось ей знакомым. Она задержала на мгновение свой взгляд на одном из созвездий, и, в силу разыгравшейся фантазии в возбужденным ночным походом теле, Эмма увидела нечто знакомое в алмазной россыпи неба. Казалось, звезды приобрели очертания серебряной маски, и, словно насмехаясь над ней, они блестели тем же хищным огнём, что и глаза эрцгерцога. Вздрогнув всей сущностью, Эмма быстро перевела взгляд с неба на землю, чувствуя, как кружится голова не то от высоты, не то от внезапной паники. Клятая сделка продолжала держать ее сущность во владении Льюиса.***
Прошло всего несколько месяцев с тех пор, как Айвор, наконец-то, подал признаки жизни. Он, их драгоценный союзник, позвонил тогда, когда, казалось всем, надежда была уже утеряна. Слишком долгим был срок этой разлуки, и даже Эмма уже стала считать, что мужчина, как он и предполагал сам, погиб от руки Изабеллы, или же был раскрыт. Однако этот внезапный звонок изменил весь ход мыслей сбежавших детей: Айвор был жив. Более того, он нашел нового и весьма полезного союзника. Имя этого нового друга нам всем известно, однако, услышав столь фантастическую новость, дети отказывались в нее верить. Как только доктор сообщил о том, что именно они с Изабеллой обсуждали на протяжении последних месяцев, как только Айвор рассказал, какую на самом деле цель имеет эта восставшая из мертвых женщина, как только их союзник поведал о том, что новая Бабушка желает оказать им помощь – Эмма и Рэй хоти было положить трубку, дабы отпрянуть от изумления, какое появилось после этих слов, даже несмотря на то, что они все были несказанно рады слышать Айвора. То, что им говорил доктор – было нереальным. Мало того, что мертвец восстал из земли – она, их давний противник, желала не отомстить, а помочь своим детям. Уж слишком многого они натерпелись от своей матери, и поверить Изабелле, поверить в ее добродетель и согласиться на союз – они не могли, будучи просто морально к этому не готовыми. По крайней мере, никто из детей даже не смел рассматривать вариант возможного сотрудничества с Изабеллой. Никто не мог поверить своей матери. <i> Айвор же, будучи по натуре своей весьма волнительным, в словах был весьма скован, и не мог в достатке объяснить то, как им, восставшим против нынешнего порядка демонов, повезло. Его дрожащий голос уверял, что это великое счастье – получить такого союзника. И, заметим, Айвор не говорил бы об Изабелле столь лестно, если бы полностью в ней не был уверен – напомним, что доктор много лет успешно скрывал свои убеждения и свою веру в дело Джеймса, поэтому он никак не мог доверять Бабушке, если бы на то не было причин или если бы он не удостоверился в ее честности. И, пытаясь донести это сбежавшим детям, Айвор в подробностях рассказывал, как проходили его беседы со столь влиятельной женщиной. Пятнадцати минут одного звонка, конечно же, катастрофически не хватало, несмотря на то, что все они, за четыре года, уже приспособились к ограниченному в телефонном разговоре времени, поэтому раз в неделю дети слушали о том, как их союзник заручился поддержкой матери с третьей плантации. На протяжении всех этих месяцев, какие прошли для доктора и для детей в томительном молчании, союзник сбежавших детей, на первый взгляд, вел ту самую размеренную и скучною жизнь, обыденностью которой он упивался вот уже который год. Ничем доктор не выдавал своего волнения – точнее сказать, Айвор всегда и для всех был скованным и переживательным человеком, так что ничего в нем внешне не изменилось. Он уже был морально готов к свиданию, какое ему назначала Бабушка Изабелла. Женщина эта, известная всем и каждому не только в Центре Благодатного Дома, но и за его пределами, вселяла как великое уважение, так и могущественный страх – как известно, страх всегда сопутствует уважению. Новая Бабушка обладала великим и грандиозным умением ставить каждого на свое место, и ее взгляд, как всем казалось, проникал в саму душу, и никто из живущих не сумел бы противостоять этому взгляду. Изабелла была хитра, коварна, но и Айвор был не из робкого десятка, как могло показаться на первый взгляд. Верный товарищ Джеймса, он с гордо поднятой головой входил в ее обитель, и таил свой страх где-то глубоко в сущности, дабы даже зоркий глаз Изабеллы не сумел найти волнение в его сути. И, как это было ей присуще, Изабелла встречала своего гостя приветливой и слегка лукавой улыбкой. Ее изящная суть не могла не впечатлять, и, признавался Айвор, он был поражен ее образом, в каком вместилось столько противоречивостей. Мать с третьей плантации вежливо пригласила своего гостя за стол, и их беседа, поначалу, имела совсем безобидный характер: женщина уточняла некоторые детали по поводу работы Айвора, а после спрашивала за самого мужчину. Неприметный для всех доктор сухо отвечал на вопросы, и не имело значения – касались они самого Айвора или же его работы. Во всей этой ситуации Айвор чувствовал некий подвох, что-то скрывалось за картиной их обеда в светлом и просторном кабинете, страшный зверь сидел перед ним, облачившись в тело красивой женщины. Доктор даже не заметил, как быстро прошло время их разговора, и вот уже он стоит у порога, провожаемый хозяйкой кабинета. И стоило ему взяться за ту серебряную ручку с причудливым узором, о какой мы уже упоминали ранее, и какая так поражала гостей Изабеллы, как вдруг Бабушка схватилась за его руку, и лицо ее, до этого притворное и холодное в эмоциях, прониклось чем-то, что Айвор не способен был описать, однако, уверял доктор, лицо этой женщины вмиг стало каким-то живым, каким-то человеческим, а не мраморным и каменным. Айвор изумился этому преображению, и в это мгновение Изабелла, в полголоса, сообщила, что ждет его в следующий раз на обед. И, приблизившись к доктору, женщина прошептала: «Я очарована Вашим упорством, Айвор – никто ещё так плохо не скрывал свои тайны, как Вы, однако, став пылью Благодатного Дома, на Вашу персону даже не посмотрят в случае несчастья – это поражает меня. Жаль только, что я замечаю даже такую пылинку, как Вы». Повторив свое приглашение, Изабелла, прямо говоря, выставила шокированного доктора за двери. И, чувствуя оглушающие удары своего сердца, Айвор осознал, в какой ловушке он оказался, и что есть духу побежал в свой маленький, в сравнении с апартаментами Изабеллы, кабинет, где он рассуждал над произошедшим всю ночь и весь последующий день. Изабелла была хитрой и коварной сущностью, и каждый раз, когда Айвор заходил к ней в кабинет – доктор чувствовал, как холодеет его тело, как замирает душа, как содрогается в панике сердце. За непринуждённой беседой всегда следовал какой-то спич от Изабеллы, который вмиг сражал доктора, ломая очередную стену его защиты. Мужчина держался достойно, однако, как мы уже и говорили, ничто не могло утаиться от взгляда Изабеллы. Даже те самые демоны страшились, порой, этой женщины, какая смотрела так, как смотрит пастырь или сам бог – она заглядывала в глубины всякой души, изучая каждый угол, в каком мог притаиться грех. Грехом Айвора был страх, и Изабелле не составило труда вытащить это тайное чувство наружу, тем самым обезоруживая бедного доктора, который, как он сам думал, посидел и постарел на несколько лет вперед, побывав у Изабеллы в кабинете. Однако, когда Изабелла раскрыла его тайну, когда она загнала соратника Джеймса Ратри в глухой угол – Бабушка не обнажила острие своего оружия, а наоборот – она протянула руку помощи. Каким же было изумление Айвора, когда она, эта таинственная особа, сообщила ему немыслимое: Изабелла желала разрушить Благодатный Дом в течении последующих двух лет. Укоренившись на своем посту, мать с третьей плантации пустила корни своих идей и побуждений по всему Благодатному Дому, затронув, тем самым, каждую воспитанницу на роль матери. Сейчас мы не станем говорить, как именно Изабелла поймала в свои сети стольких девушек и придала их огню своих желаний, однако, мы обещаем, чуть позже читателю станут известны подробности этого великого заговора, какой породила родная мать Рэя. Словом, Изабелла, без капли страха или опасения – Айвор был приятно изумлен смелостью этой женщины – поведала незаметному для всего Центра доктору о своем плане. Айвор слушал ее, этот внезапно возгоревшийся огонь надежды в непроглядной тьме, и чуть было не заплакал – настолько сильно его поразили ее слова. Но, не смея подвергаться доверию раньше времени, Айвор, хоть и был раскрыт с потрохами, потребовал объяснений, делая из себя дурака, пытаясь в последний раз поднять щит и, быть может, спасти себя от смерти. Изабелла снисходительно сообщила, что знает о предательстве Айвора – точнее сказать, Изабелла знала, что доктор никогда в жизни не был по-настоящему верен клану Ратри. Лишь одного человека он боготворил – Джеймса, и когда тот умер, оставив после себя всё свое дело, последователь старшего Ратри продолжил, как ярый верующий, следовать учению Минервы. Когда она говорила эти слова – Айвор почувствовал свое поражение всей сутью. Однако Изабелла и в этот раз его удивила: Бабушка заключила с доктором некий договор, где обещала хранить столь подлую тайну, как и он будет хранить ее секрет, и с этих пор они будут работать вместе, как компаньоны, как товарищи по оружию, как единомышленники. Айвор, которому ничего не оставалось, кроме как согласиться, уверенно пожал руку в знак своего согласия на эти условия, однако и словом не обмолвился на счёт тайной комнаты в Центре и сбежавших детей – успеется, как думал недоверчивый доктор. К удивлению самого Айвора, это «успеется» пришло незамедлительно: ничто в сути Изабеллы не выдавало обман, и теперь их совместные разговоры были всецело посвящены плану освобождения детей с фермы. Слушая ее речи, ее толковые предложения, изумляясь ее коварству и хитрости ума – доктор в очередной раз восхитился этой женщиной. Изабелла, как союзник, казалась ему прекрасным сном – уж слишком много хорошего сулила ее поддержка. К примеру, будучи авторитетом в Центре, Изабелла имела в своем распоряжении почти что все ключи от любых дверей в Центре, а ее влияние распространялось так далеко, что охватывало не только работников и сестер, но и на руководство: даже Иверк прислушивался к советам новой Бабушки. Когда же Айвор услышал о том, что среди сбежавших детей с третьей плантации был ее родной сын, и что все обстоятельства указывают на то, что именно она позволила своим воспитанникам сбежать – Айвор потерял дар речи. Мужчина сразу же проникся великим доверием к этой женщине. А также, с ошеломляющим ужасом, Айвор догадался, что родным сыном Изабеллы был Рэй – голос этих двоих, как теперь казалось доктору, был вылит из одного сплава. И пусть он никогда не видел Рэя вживую – Айвор был уверен, что малец как две капли воды похож на свою мать. Поэтому, решив довериться Бабушке, Айвор поведал о сбежавших товарах в убежище, о Джеймсе, о телефоне и о тайной комнате – одним словом, Айвор выложил перед Изабеллой все свои карты, и если бы у нее на уме было нечто недоброе и коварное – он бы был уже мертв, и дети попали бы в безвыходное положение. Однако Изабелла, узнав о спасенных детях, разразилась рыданиями – заметим, что эта женщина впервые за много лет плакала. Она, был уверен Айвор, чувствовала великой силы облегчение, ведь ее дети не только выжили, но и жили в мире и покое, пусть покой этот и был призрачным. Эта реакция была тем последним обстоятельством, какое покорило доктора, и теперь, считал он, не было ближе к нему и к детям человека, чем Бабушка Изабелла. И с той самой минуты доктор дожидался возможности уйти в тайную комнату и сообщить детям столь прекрасную весть. Требуется сказать, что Айвор ожидал того, что дети, с самого начала, не воспримут эту новость радостно. Как нам стало известно, так и случилось – дети отказывались верить в то, что их мать желает помочь как им, так и всем остальным сбежавшим товарам. У товаров с третьей плантации не укладывалась в голове мысль, что женщина, которая столько лет с улыбкой провожала своих воспитанников на смерть, теперь остепенилась и в силах сделать всё, чтобы спасти детей Благодатного Дома. А также то, что она теперь была Бабушкой, то бишь занималась работой ещё ужаснее, нежели работа мамы, – не вселяло в них надежу и доверие, а наоборот: они не могли себе представить и частичку доброты в этом облике зла. Однако дети, сцепив зубы и обуздав пыл своего возмущения, принялись мириться с этим фактом, так как ничего другого им не оставалось. Товары понимали, что Айвор сделал всё, что мог и что обещал: он говорил, что будет просить о помощи, если увидит хотя бы проблеск света в облике Изабеллы, и он это сделал; доктор уверял, что будет хранить тайну о них до последнего – Айвор и здесь сдержал свое слово. Он рассказал о них, о детях с плантаций в убежище Минервы, и ничто не могло сдержать его в то мгновение: Изабелла предстала перед ним без оружия, поведала о всех своих секретах, что были в силах ее погубить, и Айвор, в свою очередь, доверился ей, что было вполне естественно и ожидаемо при таком раскладе событий – дети это прекрасно понимали, а потому не смели держать и каплю обиды на своего союзника. Воспитанникам Изабеллы пришлось смириться с тем, что их мать была не только живой, не только восседала на высшей ступени иерархии Благодатного Дома, но и желала помочь восстанию, уничтожив ферму Иверка.***
Судя по календарю, наступала зима. Эта холодная пора, что приносила с собой снежные метели и суровый холод на земли регентов, не удостаивала своим вниманием пустыню, где Минерва разместил тайное убежище. Единственное, что указывало на холодную пору года – была температура. Теперь стало намного холоднее, однако не настолько, чтобы замерзнуть насмерть. Вероятно, думали дети, эта пустошь не знала ни снега, ни бури, ни прочих причудливых природных явлений уже которое столетие. Лишь тогда, когда они ходили в лес – дети замечали иней на листьях кустов и цветов. И, были уверены товары с плантаций, где-то на расстоянии километра вглубь леса лежал белый снег. С каждым днем в плато селилось всё больше птиц, что было обусловлено, вновь же, наступившей на землях регентов зимой, и именно сюда, в безмерные просторы дикой земли, пернатые мигрировали на время суровой и холодной поры. Это не могло не радовать – мяса, яиц, перьев для стрел и т.п. теперь было более чем в достатке. В целом, новый год начался для сбежавших товаров весьма и весьма удачно. Прошло приличное количество времени, прежде чем Айвор пустил Изабеллу в тайную комнату и передал ей в руки телефонную трубку, дабы мать сказала хоть пару слов своим воспитанникам. Дети, к этому времени, уже были готовы если не к встрече, то к разговору с призраком прошлого. И если они сперва считали, что Изабелла, как это было ей всегда присуще, обратится к ним с той высокомерной насмешкой, с той притворной и лукавой лестью – их ожидало великое удивление, ведь мать, противореча всем ожиданиям, никак не решалась заговорить с ними, со своими детьми. Ее воспитанники, в свою очередь, также молчали, даже не представляя, что нужно говорить тому, кого они когда-то любили, а теперь считали чудовищем. Взяв смелость в свои руки, Эмма начала задавать вопросы провокационного характера. Рыжеволосая стремилась услышать искренность в словах матери, убедиться в ее преданности, удостовериться в том, что Изабелла не плела за их спинами паучью сеть. И, к удивлению всех детей, Изабелла действительно говорила крайне нежно, с дрожью в голосе, с лаской и заботой. Даже они, дети Изабеллы, не могли вспомнить подобного тона, что лился бы с такой искренностью с ее лукавых уст. Казалось, женщиной на линии была вовсе не Изабелла. При первом таком звонке Рэй не выдержал потока собственных чувств и вышел вон из комнаты – ему, как никому другому, было просто страшно слушать родную мать, что так кардинально изменилась в своем поведении. Лишь спустя долгое время он стал приходить как в себя, так и в тайную комнату, слушая Изабеллу не с замиранием сердца, но с каким-то сожалением и простой сыновьей обидой на мать. Обида эта, заметим, вскоре переросла в жалость. — Тебе стоит ее простить, — говорил ему Юго. Родной сын Изабеллы всё чаще стал обращаться к старшему поколению за советом, что было крайне удивительным, даже для самого Рэя. Брюнет не любил кого-либо слушать, всю жизнь был упертым и упрямым, однако сейчас парню было просто необходимо бросить хоть слово по поводу произошедшего, так как бурные чувства ураганом бились в клетке его сути. И, не имея у себя кого-то на примете конкретно, брюнет пришел к Юго и Лукасу – к самым рассудительным обитателям бункера, как считал Рэй. Конечно же, он способен был пойти к Эмме, но ее пылкий нрав, ее напористость, которая не поступалась тому же упрямству Рэя, а также то, что сестра была готова идти навстречу к Изабелле – останавливало парня, и это был тот единственный случай, когда он не пошел к ней, а обратился к кому-то другому. Мужчины же с радостью разделили с Рэем часы для тяжких бесед, ведь, считали эти двое, помочь парню было великим счастьем. — Это невозможно, — с горечью шептал Рэй, сцепив зубы. — Разве можно, зная скольких моих братьев и сестер она погубила, и скольких детей губит сейчас, в эту самую минуту? Нет, она – чудовище. И даже демоны не заслуживают той мучительной смерти, какую заслуживает она. — Это в тебе говорит пылкий нрав, какого ты так не любишь, — отвечал ему Лукас. — Рэй, мы понимаем тебя, и представляем, как больно тебе принимать подобную помощь. Но если твоя мать в силе помочь нам, если она действительно познала истину сквозь боль – мы обязаны довериться ей. — Рэй, если ты не веришь в то, что человек способен в корень изменить себя и свои убеждения – взгляни на меня, — говорил Юго. — Неужели ты забыл, как я наставил на вас всех пистолет в первую минуту нашего знакомства? Разве ты забыл все те подлости, какие я устроил, желая вернуть себе одиночество? Разве ты не припоминаешь меня старого, ужасного, эгоистичного и подлого человека? Взгляни же на меня теперь: я окружен людьми, которых люблю и которые любят меня, и я как никогда счастлив, и подери меня черт, если хоть на одно мгновение вернется тот Юго, какой заперся в убежище Минервы на тринадцать с лишним лет. Рэй, я к тому веду, что ты должен если не простить, то хотя-бы попытаться понять свою мать: она также, как и я, могла переродиться. Более того, слова Айвора не могут быть ложью – этот человек столько жил на этом свете, скрывая ото всех свою истинную натуру, что не смог бы вот так просто открыться Изабелле, не убедившись в искренности ее желания сотрудничать. Наш доктор весьма рассудителен, и ты это прекрасно понимаешь. Родной сын Изабеллы в ответ молчал, ведь, считал Рэй, стоит ему открыть свой рот – возмущение, как пламя из драконьей пасти, опалит его друзей, какие желали лишь добра и старалась помочь. Рэй молчал, слушая столь очевидные вещи, какие он с трудом, в таком-то состоянии, понимал. Ему требуется ещё чуть больше времени для того, чтобы принять эту вопиющую новость за неотвратимую реальность, с какой ему потребуется уживаться. Тем временем дети принялись бороться с собственными мыслями и чувствами, как и Рэй. То, что им нужно будет работать со своей матерью – неоспоримо. Изабелла теперь знала об их выживании, о бункере и о предательстве Айвора, так что, так или иначе, теперь от нее невозможно было избавиться. Да и тем более, признавали дети и Айвор, она, воистину, была ценным союзником. И если решение сотрудничать было принято, то вот их личное мнение, их чувства оставались неизвестностью даже для них самих. Эмма же решила довериться своей матери, пусть и без чувства той великой и светлой любви, какую она испытывала к Изабелле в детстве. Данные события заложили основу великого и весьма опасного для всех сбежавших товаров плана, результатом которого должно стать уничтожение Благодатного Дома.***
Это случилось спустя полтора года после появления Изабеллы. Не существовало и дня, когда бы дети не считали часы к двенадцатому дню рождению Фила и прочих малышей с третьей плантации. Благодаря Изабелле, а также ее новому методу обучения товаров и нововведённым в Благодатном Доме плана жатвы взросшего урожая, Центром было решено, что все дети с известной нам третьей плантации будут взращиваться до двенадцати лет. Род Иверка, таким образом, желал возместить убытки за сбежавших товаров, в числе которых было множество взрослых детей, то бишь от девяти лет и более. Конечно же, несколько детей было отправлено раньше срока, однако, в целом, все младшие остались живы. Смерть двух-трех братьев и сестер омрачила души сбежавших товаров, и они на некоторое время впали в апатию. Но ради тех, кто остался жив, ради тех, кто только и ждал своих старших братьев и сестер – сбежавшие товары нашли в себе силы, и теперь они с ещё большей решимостью принялись готовиться к уничтожению фермы. «Совсем скоро» – эти слова кормили их обеспокоенные и нетерпеливые души, и дети с жадностью впивались в них, ибо желание освободить своих братьев и сестер имело столь великое влияние на них, что, казалось самим детям, они не выдержат и ринутся в бой сломя голову уже сейчас. — Мы не можем ей доверять! — грозно заявил Рэй, вбежав в пустую обеденную. Он только что присутствовал при разговоре Эммы с Изабеллой, и услышанное настолько возмутило брюнета, что он неспособен был более оставаться в злосчастной комнате Минервы. За парнем следовали Юго и Лукас. Несмотря на то, что им не минуло и тридцати лет, седина коснулась их волос, и теперь уж не скажешь, что голова Лукаса когда-то горела огненным цветом, а волосы Юго были темнее, чем сама смола. Годы в кругу близких и любимых, в покое и мире, в размеренности и обыденности бытия смягчило их, когда-то весьма грубые, черты лица, и теперь уж не видно было мешков под глазами, вызванных бессонными ночами, не было суровости лица, когда эти двое рассуждал над чем-либо, и, главное, во взгляде Юго и Лукаса сияло истинное счастье, а не скорбь и боль, каким он жили тринадцать лет. Воистину, время изменило их к лучшему. Рэй стоял спиной к ним, к этим двоим, что за столь короткое время стали ему лучшими советниками и превосходными слушателями. Брюнет всегда был высоким, однако теперь его юношеское тело выпрямилось, как струна, и шире стали плечи, и окрепла его грудь. Рэй был прекрасен собою: лицо парня, потеряв уже ту подростковую пухлость, обрело четкие контуры, а ярко выраженные скулы обрамляли черты его молодого лика. Бледность лица придавала облику Рэя некий шарм. И взгляд, который никогда нельзя было назвать детским, теперь всецело подходил к его нынешнему облику: суровый, холодный, проникающий в глубины души взгляд, что способен был затянуть в черный омут глаз. Вот только руки Рэя, как и ноги, продолжали быть совсем уж худыми, да и в общем конституция Рэя была весьма и весьма грациозной, но тощей, и нельзя было сказать, что этот юноша способен своими силами расправиться со стаей диких, и что под светлой рубашкой сокрыто натренированное годами тело. — Однако этот план…— начал было Юго, но родной сын Изабеллы его перебил. — Этот план – безрассудство! Лишь идиот согласится на подобное, решится на этот смертельный шаг. Пусть хоть стенку ломает головой – никто из нас не пойдет на это. — Не забывай, что ты говоришь о нашем общем плане, над которым мы трудились почти что год, — продолжал парировать словами Юго, пока Лукас присел рядом за стол. Рыжеволосый друг нутром чувствовал, что этот разговор будет весьма и весьма долгим. — В наши планы никогда не входило отправлять кого-либо на верную смерть, — прошипел брюнет. Мужчины вздрогнули всей сутью, и причиной этой дрожи был не столько устрашающий тон юного человека, сколько воспоминания об Охотничьих угодьях. Глаза их забегали по сторонам, стараясь найти поддержку в сущностях друг друга, а Лукас так и вовсе почувствовал холод по всему своему телу. Рыжеволосый вспомнил, как при восстании против знати команда товаров согласилась на то, что Эмма один на один сразится с Льюисом. Маленькая рыжеволосая девочка, хоть и была до ужаса мудрой и смелой, шла на верную смерть, и никто не мог противится ее желанию и этому плану – тогда это было просто необходимо. И пусть всё обошлось, пусть не последовало ни одной жертвы с принятием этого решения, пусть Эмма осталась невредимой – именно этот момент запечатался в памяти людей с Золотого Пруда, ибо тогда они все познали, каким сильным характером обладала Эмма и какая сокрушающая смелость таилась в ее маленькой сути. Однако сам факт того, что люди отпустили своего товарища в чертоги опасности, направили на путь неотвратимого – и по сей день не дает покоя детям с охоты. Юго знал об этом, и он был первым, кто, услышав этот план, пришел не то в ярость, не то в изумление: мистер знал о чудовищной натуре Льюиса, и отправить к эрцгерцогу Эмму казалось полным безумием. Теперь же они вновь отправляют ее, смелую рыжеволосую, на смерть, как и несколько лет назад, когда они собственноручно передали ее Льюису. Однако если тогда всё обошлось лишь чудом, лишь благодаря воли случая мерзкая сущность Льюиса коснулась только руки рыжеволосой и остановилась на этом – теперь же никто не знал, чего стоило ожидать Эмме и каким будет исход. Ко всеобщему удивлению, и к ужасу Юго и Лукаса, в обеденную вошла ранее упомянутая Эмма. Ее тихая поступь не издала и звука, и если бы не зоркий глаз Рэя – никто бы и не заметил Антенну на пороге. Мужчины обернулись, и в их глазах были видны страх и сожаление: волнению двух друзей не было предела как тогда, во владениях Байона, так и сейчас. Эмма смотрела на Рэя, и лишь брат сумел увидеть во взгляде ее некий укор – Эмма молча упрекала его в том, что он так бурно среагировал на всеобщий план. — Мы не можем ей доверять, — голос Рэя громом звенел в маленькой комнате, стоило ему упомянуть Изабеллу. Он с гордо поднятой головой стоял напротив сестры, и во всей его сути была видна уверенность, нежелание сдавать свою позицию – Рэй был намерен отговорить драгоценную Эмму от решения пойти на смерть, хоть и понимал, что весьма малой была вероятность успеха в этом переубеждении. — У нас нет выбора, — отвечала ему Эмма, и ее очаровательные тонкие губы дрогнули, словно девушке было трудно говорить. Эмма была ненамного ниже Рэя, однако брюнету сейчас казалось, словно она смотрела на него сверху, словно это он задирал голову, чтобы взглянуть в зеленый луг ее глаз, а не наоборот. Рэй уже начинал дрожать, и причиной было не столько возмущение, сколько страх – именно паника заставляла его шипеть, огрызаться, отказываться от этого плана. Он не желал отправлять Эмму в когтистые лапы Изабеллы, не желал отправлять свою сестру в логово чудовищ, не желал отправлять ее на верную смерть. — Глупости! Выбор есть всегда, и ты учитель этой мысли, — говорил Рэй, испепеляя собеседницу взглядом. Эмма закрыла за собой дверь, дабы разговор их остался конфиденциальным, и, сделав несколько шагов навстречу Рэю, остановилась возле Юго. Она надеялась, что старый друг поможет образумить Рэя, однако Юго, признаться, был такого же мнения, что и родной сын Изабеллы, правда не высказывал своего возмущения столь открыто и столь яро. Лукас же молчал, словно притаившийся в кустах зверь, и стал лишь наблюдателем данной сцены – рыжеволосый нутром чувствовал, что оказался меж двух огней, и попытаться им, этим двум бушующим очагам, помешать – равносильно, что убить себя. — Мы выбрали спасти свою семью – пути назад нет, и ты прекрасно это знаешь, — продолжала Эммы, пытаясь скрыть дрожь своего голоса за нежностью и лаской, с какой она всегда обращалась к родным и близким. — Этот план слишком опасен. Если погибнешь ты – сгинем и мы. — Рэй прав, — вмешался Юго, ломая надежду Эммы на его, Юго, поддержку. — Затея, какую предложила Изабелла, чревата ужасными последствиями. Шанс того, что всё пройдет удачно – ничтожно мал. — Юго! — возмутилась Эмма, в то время врем как Рэй поддержал сказанное громкими восклицаниями одобрения. — Однако, — неожиданно продолжил первый обитатель бункера, — у нас действительно нет иного выбора. Есть только два выхода: мы идем на этот риск, или пытаемся придумать нечто другое, не столь опасное. — У нас нет на это времени, — отвечала ему девушка. — Уже пять лет прошло, а час жатвы всё ближе. Кто знает, быть может Иверк возжелает себе на стол Фила или кого-то ещё уже завтра, и пока мама донесет до нас эту весть – будет уже поздно, — заметим, что Эмма, как и прочие дети с третьей плантации, вновь стали называть Изабеллу мамой. Рэй же был единственным из братьев и сестер, кто наотрез отказался так именовать чудовище в черном платье. Ненадолго повисло молчание, и, как понял Рэй по взгляду первого обитателя убежища Минервы, Юго не имел более аргументов в защиту своего, а по совместительству и Рэя, мнения. Юго, как и Лукас, был полностью согласен с Эммой – ждать было нельзя, пока дети находятся на ферме. Однако эти двое, несмотря на лояльность к Эмме, никак не могли согласиться с планом Изабеллы и Айвора – говоря вкратце, мужчины разрывались в собственном противоречии. По Рэю было видно, как сильно он разочаровался в стариках, когда те отступили после слов Эммы. Глаза брюнета, казалось, метали молнии как в них, так и в Эмму. Он был единственным камнем, какой мешал Эмме вступить на новую тропу. Казалось, парень вот-вот будет рычать, как раненный хищник. Рыжеволосая медленно приблизилась к брату, отражая все те молнии, весь тот жар, что исходили от его взгляда, и крепко обняла брюнета. Рэй старался расцепить эти объятья, но Эмма крепкой хваткой обхватила его плечи. Теперь они слышали, как громко бьются их сердца, какое тяжелое дыхание исходит из их грудей и какую боль они оба чувствуют в это мгновение. Эмма боялась уходить от своей семьи, однако это, знала она, было необходимостью. Рэй прекрасно понимал, что безрассудная и горячая на решения Эмма пойдет на всё ради своих близких и любимых. Пусть они с Эммой и считались теми единственными, чьи слова имеют окончательное мнение, пусть они и были теми, чьи решения не подлежат опровержению – а никто, чувствуя к этим двоим великое доверие и верность, не смели говорить то-либо против их решений и суждений – Рэй был убежден, что лишь Эмма, из них двоих, чувствует то тяжкое бремя ответственности за каждого, кто живет с ними под одной крышей. Рэй любил свою семью и готов был пролить за них кровь, однако его чувства и в сравнении не годились с чувствами Эммы. Она была готова умереть, была готова вечно, как мученик, страдать – только бы ее семья осталась целой. Эмма и минуты не жила без мысли о своей семье, и благополучие их теперь стало для нее единственной целью, что, как зверь, терзало и кусало ее душу, но не наносило смертельную рану. Рэй не ощущал в себе такого терзания, не чувствовал того груза, какой лежал на сущности Эммы, и ему, признаться, было стыдно за то, что он никак не мог проникнуться этому переживаю, как Эмма. Однако, считал также Рэй, это переживание, эта ответственность, эта любовь – одним словом, эти чувства когда-нибудь погубят Эмму, и именно по этой причине он никогда не расставался со своей сестрой, ведь, Рэй был в этом убежден, когда-нибудь Эмма всё же умрет за свою семью. Ему хватило Охотничьих Угодий, где рыжеволосая, исходя из ее скупых слов, продала душу демону, а потому Рэй более желал ее никуда отпускать, дабы окончательно не потерять свою сестру, как когда-то Нормана. Они продолжали стоять в объятиях, и даже тогда, когда Юго и Лукас, почувствовав необходимость выйти за дверь и оставить эти двоих наедине, ушли – Рэй и Эмма не дрогнули, застыв, как каменное изваяние. За дверью стояла толпа детей, какие всё это время нагло подслушивали и подсматривали за столь драматичной сценой, однако даже на них, на этих сорванцов, брат и сестра не обратили никакого внимания. Рэй и Эмма, как они сами считали, прощались в это мгновение.***
Мы попытаемся пересказать план, предложенный Изабеллой и Айвором, когда тот уже будет приведет в исполнение. В нескольких километрах от тех безмерных и бесконечных, на первый взгляд, диких земель, в сотнях и сотнях лье от драгоценной обители сбежавших детей разросся чарующий лес, в каком благоухала жизнь. Настала весна, и вновь деревья обратились в густое и зеленое одеяние, скрывая свои худые и тощие ветви. Нынче птицы, какие возвратились из теплых краев дикой земли, заливались своим протяжным пением, окутывая окружающую природу в симфонию лесной жизни, и вновь заиграла природа теми привычными звуками, что услаждают слух путешественника. По неровным дорогам передвигалось несколько повозок, и громкий звон содержимого в них груза нарушал ту блаженную тишину, в какой земля любила играть свои мелодии и сюиты. Тяжелый стук копыт аккомпанировал тому громкому звону товаров, какой скакуны перевозили из земель регентов к самому Благодатному Дому. Несколько демонов, коих было не более дюжины, с тем присущим для путешествующих торговцев утомлением следили за дорогой, не замечая более, как ранее, красот природы вокруг. И лишь единственная мысль сладостно ублажала их утомленную суть: к месту назначения оставалось несчастных пять лье, в то время как их путешествие видело уже сотни и тысячи километры за собой. Так что, уже представляя очертания самой известной и самой престижной фермы, демоны лениво потягивались, иногда улыбаясь или просто радуясь в душе. Более того, товаров и посылок в этот раз было так много, что звон будущей прибыли пьянил торговцев уже сейчас. Чего только не просил Иверк в свою ферму, вплоть до благовоний, и – что главное – как хорошо он платил им в итоге! Словом, демоны путешествовали в относительной тишине, и стук копыт скакунов, звон чего-то металлического в посылках, запах гнили и трав, что также исходил из деревянных ящиков, стали настолько привычными для них, что демоны уже даже не замечали этого всего, мечтая лишь об обещанном золоте. Когда же ночь потянулась из-за горизонта, и ям на дороге, как и прочих возможных проблем на пути, увидеть было крайне проблематично – торговцы остановились, сделав перевал. Быстро был зажжен костер, перепроверены все товары, ведь – упаси Господи! – что-то могло разбиться во время перевозки. И удостоверившись в том, что товар был в ценности и сохранности, торговцы облегченно вздохнули, чувствуя, словно камень упал с их душ, ибо, считал каждый из них, попасть в немилость герцога Иверка – всё равно что самому влезть в петлю на эшафоте. Демоны присели вокруг костра, готовясь к ужину, и их добродушные разговоры, порой, прерывались громким и заливистым смехом. И пока пламя бросало тень на накрытые повозки, пока лошади паслись неподалеку от своих хозяев, и пока сумрак накрывал своим плащом густой весенний лес – спешными, и почти неслышным, шагами к демонам приближались несколько сущностей, какие, казалось, растворялись в тенях деревьев и кустов. Листья не зашумели, не задрожали, когда неизвестные вышли из-за них и направилась к повозкам, и, таким образом, даже природа сокрыла присутствие этих таинственных сущностей, и они остались незамеченными для демонов. Всего две фигуры вышли из мрака, и со скоростью летнего ветра они приникли к колесам, оглядываясь на торговцев, какие продолжали беззаботно сидеть вокруг костра, бросая ту или иную шутку, после которого следовал оглушающий смех. Удостоверившись в том, что они продолжали быть лишь тенями в очертаниях природы, люди запрыгнули в повозку, возле которой и стояли. Накрытая тканью, торговая повозка не пропускала свет, и людям пришлось во мраке искать заветные цифры на дощечках посылок. Упомянем то, что посылки были крайне большими в сравнении с человеком, и в них вполне могли поместиться несколько человеческих тел. К сожалению, найти заветное число никак не получалось. Но, привыкнув ко мраку, люди стали подобны кошкам, что искали мышь в ночном сумраке, и теперь кое-как сумели увидеть цифры, нарисованные белой краской на дереве. Один из этих сущностей, вплотную приблизившись к ящику, тихо постучал, как-бы указывая своему другу на то, что нужная им вещь была найдена. Оба сразу же достали из-за поясов ножи, и, прильнув всей сутью к ящику, старались как можно тише отпереть верх этого товара, от которого несло невесть чем – люди были настолько возбуждены происходящим, что просто не сумели понять, чем именно несло от посылок в этой павозке. К счастью, демоны так громко говорили и смеялись, что тихий звон и треск не донесся до их слуха. Как только ящик был открыт – один из воров человеческого рода влез туда, в этот деревянный гроб, в какой он, эта изящна и миниатюрная суть, помещался без проблем. Рэй отбросил капюшон, вглядываясь в этом сумраке в лик сестры. Эмма же продолжала держать в своих руках нож, слегка дрожа, и, вероятнее всего, это была дрожь страха. Рэй благодарил данные обстоятельства за то, что Эмма не видела его в это мгновение: лицо Рэя исказилось в сожалении, страхе и боли разлуки. Они не смели ничего говорить друг другу, и поэтому Рэй немо приблизился к ее лбу и нежно поцеловал свою сестру, укладывая ее в этот деревянный, как ему самому казалось, гроб. Эмма сжала его руки, что на мгновение прикоснулись к ее лицу, и, не смея более задерживать минуту их прощания, легла в этот ящик, чувствуя, как нечто вязкое липнет к ее телу. Рэй закрыл посылку, стараясь ножом прибить гвозди обратно, оставив только щель в углу, дабы Эмма, в случае-чего, могла вдохнуть чистого воздуха – скажем заранее, что этим своим решением Рэй спас Эмму в час ее ужасного мучения. Брюнет вновь накинул на себя капюшон, ещё раз пригляделся к цифре на ящике, и удостоверившись в том, что белой краской было написано «31» – тихо и незаметно выскользнул с повозки той самой тенью, какая в нее до этого и пробралась. Подобно быстрому хищнику, Рэй бросился в кусты, где его ожидали ещё несколько товарищей, и они все вместе ушли на довольно приличное расстояние. Притаившись, как совы, они наблюдали за торговцами, ожидая того момента, когда те отправятся обратно в путь. Так прошло несколько часов, и никто из сбежавших товаров не смел даже дрогнуть – их всех сковало столь сильное волнение, что даже вздохнуть для них было чем-то крайне сложным. Вместе с Рэем сейчас были Юго и Гильда. Сестра крепкой хваткой вцепилась в брата, и Рэй чувствовал, какой дикий страх сейчас бился в сущности младшей сестры. Юго же, как казалось детям, даже не дышал. Когда же начало светать, люди так и вовсе приникли к земле, подобно волкам или иному зверью, сливаясь с сырой землей воедино. И даже зоркий глаз и острый нюх демонов не учуял представителей человеческого рода неподалеку. Когда же торговцы потушили костер, вдоволь отдохнув перед дорогой, и начали собираться – Рэй, Юго и Гильда с замиранием сердца следили то за чудовищами, то за повозкой, где уже который час находилась их Эмма. Собравшись окончательно, демоны отправились в дорогу, увозя с собой не только посылки, но и товар первоклассного качества с третьей плантации, тем самым возвращая ее, сбежавшее пять лет назад мясо, обратно в родной дом. Рэй хотел было последовать за ними, за демонами, однако Юго и Гильда остановили пылкого брюнета. Им требовалось возвращаться как можно быстрее в убежище. Лишь там, дожидаясь телефонного звонка, они смогут удостовериться в том, что их Эмма была живой и попала в Центр Благодатного Дома.***
Повозка, в которой находился тот самый ящик под номером «31», качалася из стороны в сторону не хуже, чем парусник по бушующему морю. Стук копыт и колес, звон металла и бутылок, запах благовония и гнили – Эмма не имела ни малейшего представления о том, зачем торговцы везли что-то гнилое в Благодатный Дом – всё это смешалось в единое целое, и голова Эммы кружилась от столь отвратительных запахов и мерзких для слуха звуков. Однако паника завладела девушкой ещё до того, как всё происходящее начало ее раздражать: ящик, в каком сейчас она лежала, был наполнен чем-то, как мы уже упоминали, вязким, липким, отвратно пахнущим и просто мерзким. Да, воистину, запах был столь сильным, что, как и говорила Изабелла, сбивал с толку даже демонов, и чудовища просто не могли учуять человека в этом смраде. Эмму тошнило от того, чем пахло это вещество, и, что хуже, девушка находилась в полном мраке, а потому не могла разглядеть, что же это такое. Что ещё подозрительнее, рассуждала Эмма во время пути, это «нечто» – назовем это странное вещество именно так – перевозилось в подобном виде, и не просачивалось сквозь дерево, не смотря на свою вязкую форму. Его не перевозили подобно благовониям в колбах и т.п. – его словно влили в этот деревянный ящик из ведра, не опасаясь, что оно просочится через щели. Словом, Эмма не знала, что это, однако очень надеялась, что в скором времени она выберется от сюда. Когда повозка попадала в яму, и всё вокруг тряслось с такой силой, что вот-вот готово было опрокинуться – вязкое нечто попадало ей на лицо, и Эмма давила в себе кашель и рвотный позыв – на вкус это вещество было ещё хуже, чем на запах. Рыжеволоса хваталась за стенки ящика, когда сильный толчок отбрасывал ее временную обитель в сторону, и чуть было не задыхалась, когда ее лицо заливало это нечто. Благо, Рэй оставил щель, через какую поступал воздух, и Эмма, в минуту невыносимых ощущений, приближалась к тому самому углу, как к единственному проблеску света и спасения. Рыжеволосая прильнула всем лицом к этой щели, жадно глотая воздух, ведь, казалось ей, снаружи он был совсем чистым. Однако, на самом деле, от всей повозки несло этим смрадом, в каком она оказалась по уши. — И всё же, — донеслись до Эммы голоса демонов, когда она вновь прильнула к щели, — зачем Иверку понадобилось столько всего в этот раз? Ты посмотри, сколько того самого мыла он заказал! Право, или герцог начинает сходить с ума из-за своей фермы, или нам просто не дано его понять… — Уверяю, второе твое предположение совершенно верное, — грубо отгрызнулся собеседник. — Откуда ты знаешь, может он собирается давать прием, или, возможно, сотрудников на ферме стало больше – говоря вкратце, нам не дано понять таких существ, как герцог. Не того полета птицы мы с тобой, друг. Да и тем более, наше ли это дело? Иверк щедро платит, если ему угодить, и для нас это главное. Оставь же иные мысли при себе, иль вовсе отбрось их. Демоны замолчали, а Эмма же вновь вернулась в исходное положение, крепко сжимая нож в своих руках – единственное орудие, каким она бы смогла оборонятся или защищаться при худшем исходе событий. Ее сущность бросало из стороны в сторону, и Эмма, уже который час, молилась, чтобы эта пытка закончилась как можно скорее. Ей уже было достаточно запаха, от которого до невозможности кружилась голова, вкуса, вызывающего немедленные рвотные позывы, и этих вечных толчков, из-за которых ее сущность бросало из стороны в сторону. Благо, ее изувеченное ухо сейчас было туго перевязано – благодаря Анне – и это нечто не попадало ей в незащищенный ушной раковиной слуховой проход. Однако это было единственным, что радовало девушку, которая, как ей самой казалось, вот-вот потеряет чувства и захлебнется этой мерзкой и вонючей жижей. Так длилось несколько долгих и мучительных для Эммы часов, пока они, наконец-то, не добрались до Благодатного Дома. Повозка остановилась, всё вокруг окунулось в непроницаемую тишину. Звон, говор торговцев, даже почти неслышные звуки природы теперь затихли, и, как показалось Эмме, она была сейчас настоящим мертвецом в гробе, вокруг которого – земля и могильная тишь. Сердце ее громко забилось, поэтому девушка всем телом погрузилась в вязкую жидкость, ее омерзительного спутника в этой дороге, в надежде на то, что это нечто не только перебьет ее запах, но и приглушит звуки громкого стука в ее груди. Костяшки Эммы побелели – так сильно она сжала нож в своих руках. Тишина, казалось, длилась бесконечно. Внезапный грохот отворяющихся тяжелых ворот громогласно вырезал тишину – Эмма чуть было не закричала от неожиданности, но вовремя прикрыла себе рот. После донеслись тяжелые шаги — это, как предположила Эмма, были работники фермы. Торговцы бросили несколько слов, но так тихо, что девушка не сумела ничего расслышать, а приблизиться к щели она не смела – Эмма боялась, что выдаст себя. Повозка вновь тронулась, но сущность рыжеволосой более не бросало из стороны в сторону, ведь дорога была ровной, как озерная гладь. Ещё несколько минут дороги – и повозки торговцев остановились окончательно, а работники фермы принялись разгружать товары. И тут Эмма поняла, какое животный страх сейчас бился в ее сути – ещё немного, как казалось ей, и она будет стучаться о стенки ящика, лишь бы это всё скорее закончилось. Однако, вспомнив лица своих родных и любимых, вспомнив о долге и ответственности, Эмма сцепила зубы, и ее страх обратился на великую решимость. Более она не смела думать о панике, и лишь цель, ради которой она пошла на такой риск, заполонила ее разум. — Номер «31» доставить в медицинский центр, — некий голос, что вызвал у Эммы дрожь по всему телу, назвал именно тот ящик, в каком сейчас она находилась. Однако посылку, то бишь ее временное укрытие, не спешили брать, и страшные мысли посетили Эмму в это мгновение: а в тридцать ли первом ящике она сейчас находилась? Мог ли Рэй ошибиться, и принять иной номер за желанную им цифру? В то мгновение они были полны беспокойства, и весьма вероятно, что фантазия сыграла злую шутку с ее братом и с ней самой. Страх вновь начал терзать Эмму, но теперь она не боялась за свою жизнь, а за провал всего их плана, если умысел раскроют. Эмма ждала, когда же назовут номер того ящика, в каком она сейчас была, и куда же ей была заказана дорога. Однако нечто огромное, что отбрасывало тень полного мрака на ящик, подняло посылку и Эмму вместе с ней. — Прошу прощения, многоуважаемый Рагуил*, но не могли бы Вы повторить: «31» доставить в медицинский центр? — голос демона, какой держал сейчас ящик с Эммой на весу, был совсем уж тихим и неуверенным. Было ясно, что этот работник боялся того, кого именовал Рагуилом*. За недолгим молчанием Эмма поняла, что некто по имени Рагуил испепелял взглядом этого работника, и тот, издав что-то на подобие писка, быстрым шагом отправился куда-то в сторону, унося с собой ящик под номером «31», не смея более что-либо говорить выше стоящему по званию. Тем временем рыжеволосая возрадовалась всей душой: всё идет по плану, и ее действительно собственноручно доставят прямиком к Айвору!***
Эмма наблюдала за тем, как свет вокруг то мерцает, то гаснет, и в конечном итоге ее и посылку доставили в совсем светлое помещение – яркий свет ламп пробивался через щели в досках. Рыжеволоса же принялась ждать того мгновения, когда Айвор вызволит ее этой клетки, когда крышка этого деревянного гроба наконец-то откроется, когда Эмма принесет себе покой. Но вот работник поставил, а точнее небрежно бросил, ящик на пол, и вся та вязкая жидкость, с какой так долго путешествовала Эмма, накрыла девушку с головой, как волна. Эмма прикрыла рот, пытаясь подавить кашель, но этого зловонного нечто так много попало ей в рот, что Эмме оставалось это или вырвать, или проглотить. Понимая, что первое было невозможным из-за присутствия демона-работника, Эмма с отвращением проглотила этот жидкий кошмар, что, как показалось ей, прилипал к ее гортани. — Вы уверены, что здесь нет никакой ошибки? — спросил работник у кого-то. — Если так указано в списке доставки – так и должно быть. Эмма замерла, чувствуя мелкую дрожь по телу. Голос, какой отвечал этому демону, был столь родным ее сердцу, что Эмма чуть-было не зарыдала. Это был Айвор. Ее союзник, ее хороший друг, спаситель ее семьи и ее самой сейчас стол совсем рядом, и совсем скоро, уже через несколько мгновений, она впервые увидит его! — И всё же я не понимаю, зачем в медицинский центр доставлять это…— голос демона наполнился отвращением, стоило ему указать на ящик. — Я также ничего не понимаю, однако в списке черным по белому указано, что ящик «31» должен быть доставлен сюда, — Айвор, как это было ему присуще, говорил несколько тихо и неуверенно, и Эмма улыбалась тому, что этот мужчина действительно был тем самым доктором, с каким они держали связь уже почти что пять лет. — Может скажете об этому Рагуилу? — Нет-нет-нет! — воскликнул в ужасе доктор. — Уж лучше к Бабушке, чем к нему. — И то верно…— вздохнул работник, и судя по тому, как громадная тень его сути и шаги начали отдаляться – он собирался уйти. — Благодарю за усилия! — поспешно сказал Айвор, прежде чем демон оставил доктора одного. Рыжеволосая боялась что-либо говорить, опасаясь того, что здесь может кто-то присутствовать. Сквозь щели она видела, как Айвор приблизился к ящику, и как попытался его поднять, что у него, собственно, и вышло. Рыжеволосая слышала, как тяжело вздохнул доктор, не находя сил вытерпеть этого смрада, в каком по уши погрязла Эмма. Она всё ждала, что Айвор обратится к ней хоть шепотом, однако доктор нес этот ящик в полном молчании, иногда роняя свой тяжкий груз, но вовремя подхватывая. Эмму вновь начало бросать из стороны в сторону, пока жидкость в посылке накрывала ее с головой. — Айвор! — донесся новый, неизвестный Эмме голос. — Силенок хватит донести такую-то посылку? Позволь помочь, дорогой врач, тебе ещё детей принимать этими руками, если не забыл. — Ты недооцениваешь мои силы, Ил. Это весьма оскорбляет мое эго, знаешь ли. Эмма прислушалась к голосу того, кого Айвор назвал Илом – она множество раз слышала это имя из уст доктора, но он, как мы говорили ранее, всегда темнил на счет этой особы, хоть и гордо называл Ила своим другом. Эмма надеялась увидеть тень этого человека, дабы хоть примерно знать, какой конституцией он, этот Ил, обладал. Однако Эмму поразил ужас, когда высокая и тонкая, как горная ель, сущность отобрала у Айвора ящик – не было сомнений, другом доктора был демон. Эмма застыла, надеясь на то, что и это чудовище будет обмануто смрадом посылки. К ещё большему ужасу рыжеволосой, демон остановился и – судя по звукам – принюхался к ящику. В это мгновение даже само сердце Эммы, казалось, утонуло в вонючей жидкости. — Господи, Айвор, на кой черт тебе понадобилось столько гнилья? Здесь должна быть какая-то ошибка, ведь это – еда для ищеек. — Не учи ученого, — дерзко бросил Айвор, и не будь Эмма столь напуганной происходящем – девушка бы удивилась тому, как развязно и смело ее союзник общался с этим демоном. — Ты не первый, кого одолели сомнения. Однако, что ты прикажешь мне делать? Идти к Рагуилу? — Я твой друг, а не палач, — бросил короткий смешок Ил. — Вот и я о чем. — Что на счет Бабушки Изабеллы? — Словно ей есть дело до какой-то ошибки. Вот если бы произошла путаница – это одно дело, однако к нам ничего не должно было приходить. — Неужели ты собираешься оставить себе эту мерзость? — Посмотрю прежде, что там такое: может есть что-то интересное да полезное. — Маньяк! — залился громким смехом Ил. Дальнейшая дорога прошла в тишине, пока Ил и Айвор не вошли в кабинет, а точнее сказать в лабораторию, второго. В отличии от работника-демона, Ил аккуратно поставил ящик на стол. — Мне даже страшно от того, сколько всего я тебе должен, — произнес Айвор. — Твое счастье, что я бескорыстный друг, — голос Ила был приятным, чуть звонким, и, главное, добрым. Эмма низачто на свете не сказала бы, что этот голос принадлежит демону. Однако кое-что, всё же, убеждало в обратном: голос Ила был каким-то далеким, если можно так выразиться, и причиной тому была маска, какую носили все разумные чудовища в этом мире. — Взгляните на этого альтруиста! Ты уверен, что тебе не пора на работу в Рай? Как я слышал, ангелов сейчас крайне мало. — Да ну тебя, — махнул рукой демон, прежде чем покинуть друга. Стоило Илу выйти – Айвор бросился к двери, запирая ее на все замки. Его дрожащие пальцы бегали по замкам, а после он подбежал к ящику и чем-то, чего Эмма увидеть не могла, стал отпирать крышку. Несколько рваных движений, и ящик был открыт, а Эмма бросилась на свободу, словно вынырнув из глубин воды. Она жадно глотала воздух, но поняв, в чем именно она всё это время путешествовала, что именно глотала и от чего же так несло всю дорогу – она незамедлительно вырвала на пол. До нее обрывками доносились не то счастливые, не то полные сожаления восклицания Айвора, однако девушке было настолько плохо, что мысли ее затуманились. Лишь спустя несколько минут она пришла в себе, а точнее сказать пыталась вернуть власть над своим сознанием и телом. Эмма медленно обернулась, и впервые увидела того, кого называла другом, товарищем, спасителем. Глаза Айвора, и его полный нежности, счастья и доброты взгляд, были последним, что Эмма запомнила, прежде чем потерять чувства.***
Покинув кабинет Изабеллы, Эмма, украв у времени несколько минут на отдых, уже яснее смотрела на окружающее, позабыв липкие прикосновения кошмара. Она с ясностью ума шла по мрачным коридорам, пока не оказалась в медицинском центре. Стоило ей открыть дверь в это крыло – кирпичные стены мгновенно обратились на побеленные, чистые, как и в любой клинике, стены больницы, а свет был столь ярким, что Эмма сощурила глаза от резкой перемены. Только что она была во мраке, а теперь оказалась в светлом Раю, где не имелось место сумраку. В нос сразу же ударил характерный запах дезинфицирующих средств, да и вовсе обстановка вокруг была такой же, как и в любой иной больнице. Эмма, в своей черной одежде и характерным для сестер белым фартуком, шла по белоснежным коридорам черным пятном, как напоминание того, что за дверью в лабораторию находился совершенно иной мир, полный чудовищ и ночного мрака. Эмма неспешно шла к Айвору, иногда встречая людей-работников в коридорах – она, как и каждая сестра, всегда задерживала свой взгляды на этих сущностях, ведь крайне редко увидишь кого-то из мира людей. Однако рыжеволоса, говоря от сердца, уже потеряла всякий интерес к этим людям, чувствуя некое отвращение: всех, кроме Айвора, Эмма считала приспешниками Питера, а значит и своими врагами. Кабинет Айвора находился довольно далеко и, говоря откровенно, в самой глуши всего медицинского центра – Айвора, воистину, можно было считать забитой в углу крысой, на какую никто и не посмотрит, как выражалась когда-то Изабелла, считая это качество талантом. Однако место доктора также было весьма близким к родовому залу – как ни как, это была главная и основная работа последователя Джеймса. Эмма увидела, как из кабинета доктора вышли те самые девушки, с какими ей приходилось сотрудничать – если же говорить прямо, то Эмма почти не виделась с другими сестрами. Девушка даже не помнит, чтобы разговаривала с кем-то из них – рыжеволоса всегда была рядом с Айвором или с Изабеллой, а потому у нее не было даже возможности – да и желания – общаться со своими ровесницами и подругами по несчастью. У Айвора – как, впрочем, и всегда — царил беспорядок. Такое происходило, когда Эммы не было рядом с ним: доктор запускал всё окружающее вокруг в полный хаос. Разбросанные колбы, книги и записные книжки по всему кабинету, неравномерно расставленные между собой приборы, а также письменный стол, о порядке которого не было и речи, приводили Эмму в ужас. Лишь акушерское кресло было неприкосновенно и чисто, как престол в храме. Возле письменного стола было несколько стульев, а в противоположном углу Айвор поставил койку. Совсем рядом стоял стол с кофейной машиной, банками, содержащими в себе нечто питательное и весьма вкусное, хлеб и прочее, что можно принять за еду, и какой Айвор питался уже который год: общей столовой, как таковой, не было, и всё, чем он мог довольствоваться – это скудные блюда из тех ингредиентов, какие Иверк и Бабушка выделяли работникам-людям из клана Ратри. Однако и там царило нечто ужасное, страшнее беспорядка. Эмма, окидывая взглядом это безобразие, чувствовала подплывающее к горлу возмущение, какое она, стоит сказать, высказывала крайне редко, и то весьма нежно. Айвор же сидел за тем самым столом, и среди бесчисленных записей искал что-то свое, но поиски его никак не приносили результатов. Айвор, как и говорил когда-то Эмме по телефону, описывая себя, был невысокого роста, но имел крепкую конституцию – с его характером, требуется заметить, тело это было вовсе ему не подходящим. Плечи были действительно узкими, а ноги столь короткими, что доктору приходилось носить широкие штаны, дабы визуально скрыть этот свой недостаток. Но вот руки Айвора, воистину, были атлетические: крепкие, длинные и, несомненно, очень сильные. Сам факт того, что он собственноручно нес тяжелейший ящик в день прибытия Эммы – поражал не только людей, но и демонов. Волосы у него были темные, и, как он и говорил, совсем уж длинные, почти что до лопаток. В последнее время он всё чаще заплетал их в косу, а не в хвост, и это, признаться, весьма ему шло – не смотря на подобную прическу, Айвор продолжал блистать скромной красотой мужчины, какая граничила с брутальностью. Короткая щетина, не смеющая обращаться в густую бороду, делала Айвора старее, чем он был. Седина шелковыми нитями росла по густым и длинным волосам и слегка коснулась бровей – этому человеку, как ни как, почти что тридцать семь лет. И глаза его, которые он так часто прищуривал, когда не надевал свои очки в черной оправе, были, воистину, чище, чем хрусталь – Джеймс очень точно выразился, сравнив эти небесные глаза доктора с хрусталем. И ни разу, за всё время, Эмме не видела в этих кристальных гладях что-то плохое, недоброе, мерзкое – казалось, глаза Айвора вобрали в себя всё добро и весь свет в мире. Вот и сейчас он обернулся на вошедшую в его кабинет Эмму, и взглянув в эти, излучающее нежность и доброту, глаза – Эмма была обезоружена, не смея даже повысить голос на столь ленивого, но невероятно светлого и доброго друга. Однако Айвор, приглядевшись к лику девушки, увидел в ее глазах укор и смутился, чувствуя вину, которую он, впрочем, не смел никогда отрицать – любой укус совести заставлял его открывать свой рот. — Прости за беспорядок, — сказал он, встав из-за стола и выпрямившись. — Ты же знаешь, какой я ленивый человек. И вновь, уже который раз за сегодня, она слышала это «ты же знаешь» – Эмма нервно дернула бровью, стоило ей это услышать. Эмма не отрывала от Айвора взгляд, тем самым заставляя мужчину всё более и более краснеть. — Я постараюсь исправиться, — пообещал – в который раз – доктор, потупив свой взгляд. — Хотелось бы верить, — отвечала Эмма, которая слышала это обещание сотни раз за этот год. Девушка ещё раз осмотрела катастрофу, в какой спокойно жил доктор, и, закатав рукава, принялась за уборку. Доктор же продолжил поиски какого-то нужного ему документа среди той груды бумаг, какая рассыпалась по небольшому столу. День Эммы продолжал идти по тому тихому и спокойному течению, к которому она так привыкла за всё время в Благодатном Доме. Подобная обыденность нравилась Эмме, и она старалась запомнить каждую минуту, дабы в будущем, когда они сумеют уничтожить ферму, что-то хорошее, всё же, осталось в ее памяти и в памяти ее союзников.***
По благоухающих зеленью дорогам, источающими чарующие ароматы лесных трав земель Иверка, какие, воистину, считались самыми пейзажными из всех земель, проезжал четырёхколёсный экипаж, запряженный в две пары лошадей. Это была черная, позолоченная до краев карета, что сверкала на солнечном свете блеском золота. На карете красовались регалии аристократии – точнее будет сказать, что данные инсигнии принадлежали регентам. Кучер, коим был облаченный во всё черное демон, сидел на козлах и гнал лошадей с помощью батога. Но стоило хозяевам, кои находились сейчас в самой карете, постучать – кучер пощадил скакунов, и теперь экипаж передвигался по неровным дорогам тихо и спокойно. Лишь массивные, и также позолоченные, колеса стучали в такт копытам скакунов. Карета же была так искусно и толково сконструирована, что путешественников не бросало из стороны в сторону, и аристократы наслаждались этой тихой и мирной поездкой, несмотря на все ямы, каких они, впрочем, даже не ощущали. Отодвинув алую шторку, один из путешественников выглянул в окно, дабы увидеть, что же сейчас они проезжали, и, признавался регент, такой природы, как в землях Иверка, ему встречать не доводилось: поля совсем ещё зеленой и не взросшей пшеницы на сотни метров объяли землю, и высокие деревья леса окаймляли линию горизонта. Всё вокруг, казалось, сверкало и цвело этой зеленью, этой жизнью, этой красотой природы, и сама земля наслаждалась тем, что породила такое изящество. Высокий и статный демон с неимоверно длинными волосами, что были темнее ночи, с детским интересом разглядывал земли герцога, не представляя, что такие сказочные края действительно существуют. Даже сквозь рогатую маску можно было увидеть, как сияло его лицо в это мгновение. Лорд Байон никогда до сие не путешествовал по землям Иверка, и тому причиной было не столько географическое расположение владений герцога, сколько нехватка времени да и просто отсутствие случая. Сын Байона, нынешний лорд своего рода совсем как ребенок не мог отвести взгляд от этой сказочной красоты, мимо которой они проезжали. Его спутник, что сидел напротив лорда, не разделял этого восхищения – точнее сказать, что ему уже давно не было дело до красот природы, ведь, за все свои года, он уже успел налюбоваться и напиться пейзажами всевозможных земель и краев. Байон, в своих светлых одеяниях, был подобен частичке солнца в полумраке кареты, а вот его спутник наоборот – слился с мраком, будучи сам по себе тенью. Лишь сверкающая серебряная маска заставляла лорда вспомнить, что напротив него сидело живое существо, а не порождение мрака. — Что за вид! — воскликнул Байон, и обратился взглядом к старому другу своей семьи. Тот, кого Байон именовал другом семьи, сидел так тихо, что было сложно сказать – здесь ли эрцгерцог, вместе с Байоном, или же он сейчас находился где-то глубоко в себе, не обращая никакого внимания на окружающее и на лорда в целом. Однако стоило Байону обратиться к нему, к младшему брату Регулы Валимы, как глаза спутника сверкнули ярче, чем серебро маски, чем ночные звезды, и Льюис таким взглядом посмотрел на Байона, что всё в лорде похолодело – взгляд эрцгерцога, как казалось всем, холодным острием ножа вонзался в собеседников и во всякого, на кого этот взгляд был обращен. Даже отец Байона говорил сыну, что, порой, не имел сил вынести на себе взгляд друга. Не было ещё той души, рассуждал нынешний лорд Байон, какая могла бы с достоинством выдержать этот взгляд – даже королева, был уверен лорд, боялась глаз своего брата. — Раз уж Вас так впечатляет земля герцога – весьма интересно, что будет с Вами в Благодатном Доме, который Иверк считает своей гордостью, — даже голос Льюиса пробирал до костей, хоть ничего дурного или злого у брата королевы на уме не было. — Вы ведь, вероятно, знаете из слухов, как страстно Иверк любит свою ферму. — Немудрено, — отвечал Байон, который в глазах Льюиса был совсем уж невинным юношей, — Благодатный Дом считается лучшей фермой из всех существующих. Даже я, обладатель с сотни ферм по наследству от отца, признаю Благодатный Дом вершиной совершенства. Вероятно, лишь герцогу под силу выращивать столь качественные товары, о каких ходят легенды среди народа. Его плантации, право, подобны Эдемскому саду! Льюис усмехнулся. Но улыбка эта, уверяем, была вызвана не столько этим детским и чистым восхищением Байона, сколько воспитаниями о том, как создавалась эта ферма, и – что важнее – кого именно на этих плантациях выращивали. Каждое упоминание о Благодатном Доме наводили на его меланхоличную сущность сладостные, и в то же время горькие от потери, воспоминания об охоте: лишь единожды Льюис видел первоклассный товар с Благодатного Дома вживую, и этой встречи было достаточно, чтобы зажечь в его душе нетлеемый огонь. Эрцгерцог прикрыл глаза, пока его верный Парвус, нежась в ногах хозяина, спал спокойным сном. — Вам доводилось пробовать товары с плантаций Иверка, эрцгерцог? — не успокаивался лорд, однако его напористость никаким образом не раздражала Льюиса, как это могло показаться на первый взгляд. Напротив, Льюис был благодарен младшему Байону за то, что тот заставлял его покинуть дороги собственной памяти, ведь, признавался сам себе Льюис, эрцгерцог был весьма склонен к ностальгии. — Не единожды, — отвечал Льюис. Он был крайне скудной на слова особой, и мало кто – а таких было единицы, включая нашу Эмму – мог заставить младшего брата Регулы разойтись на длинную речь. — И как? Льюис хотел было ответить то, о чем только что рассуждал, однако внезапно во рту заиграл чарующий, великолепный и опьяняющий до беспамятства вкус крови – крови Эммы, первоклассного товара с третьей плантации Благодатного Дома, лучшего из всех его соперников, настоящего кровожадного хищника в стаде скотов. Рассуждая в это мгновение над многим, Льюис хищно улыбнулся, заставив Байона нервно сглотнуть. Повисло недолгое молчание, Льюис продолжал вспоминать прекрасные для него вещи, а Байон замер в ожидании ответа. — Божественно, — ответил Льюис, и тон его голоса заставил Байона вздрогнуть – так много кровожадности вместилось в этом слове. Эрцгерцог замолк, и судя по тому, куда направлены были его глаза – он смотрел куда-то сквозь Байона, от чего второму было не по себе. Лорд видел Льюиса тысячи раз, можно даже сказать, что младший Байон рос на глазах у эрцгерцога, однако, несмотря на эти обстоятельства, сын трагически погибшего отца смотрел на эту особу, как на самого загадочного незнакомца из всех, каких носит на себе земля. Казалось бы, столько лет он говорил с эрцгерцогом, однако толком ничего о младшем брате Регулы не знал. Образ Льюиса не тлел, как бывает в подобных ситуациях с такими загадочными особами, а наоборот – эрцгерцог был той сутью, какую невозможно было забыть. И этот непроницаемый разум, что сидел напротив, внушал Байону как страх, так и глубокий интерес – так сложилось, что лорд был крайне любознательным, в отличии от своего отца. Однако лорд так много времени провел с ним, с Льюисом, что не мог сидеть в тишине, ведь, казалось Байону, это была прекрасная возможность узнать об эрцгерцоге больше, понять, что же скрывается за нишей этого великого уважения и страха. — А были ли Вы, эрцгерцог, когда-нибудь на этой ферме? — Нет, не доводилось, — отвечал Льюис как-то машинально и холодно, словно его мысли и разум сейчас принадлежали чему-то другому. — Ожидаете чего-то? — А чего мне стоит ожидать? Мы с Вами приглашены герцогом, советником королевы, поэтому ожидайте достойнейший прием из всех, какие Вам доводилось видеть и бывать. Что касается мяса, то советую умерить свой пыл: не ждите чего-то особенного, ведь Вам, несомненно, уже доводилось трапезничать подобным, однако, из чистого уважения к герцогу, осыпайте вкус его товаров великой хвальбой, ведь Иверк весьма честолюбив в этом плане. Как ни как, Благодатный Дом нечто большее, чем его гордость – эта ферма стала для него смыслом существования, и оскорбить Благодатный Дом – всё равно что плюнуть герцогу в лицо. Судя по тому, как оживился Байон, услышав от своего собеседника больше, чем пару скудных слов, страх оставил лорда, и лишь заинтересованность осталась в его сущности. — Неужели Вы в самом деле думаете, что кто-то способен быть настолько влюбленным в свое дело? Мне казалось, лишь долг да честолюбие руководит нами в подобных делах, но никак не любовь. — Уверяю Вас, Байон, наш мир полон загадок, тайн и всевозможных странностей судьбы: то, что вы считаете несущественностью – для кого-то любовь всей жизни. — Мне трудно это осознать, — отвечал правдой лорд, который любил лишь две вещи в своей жизни: народ и семью. У него дома осталась красавица жена и двое чудеснейших детей, а также уважаемый и почитаемый всеми старый лорд – его дед. Байон любил народ за то, что тот любит его, и это, как ему казалось, верх того, что нужно и можно любить. — Быть может, когда-нибудь Вы поймете, — сказал Льюис, усмехнувшись подобной наивности и сентиментальности сына своего друга. Байон ненадолго замолчал, не решаясь произнести следующие слова, однако, набравшись, как воздуха, смелости, он произнёс: — А к чему лежит Ваше сердце, эрцгерцог? Однако Льюис не ответил, посмотрев в окно, наблюдая за пейзажем, какой они сейчас проезжали: полыхающий зеленью луг – маленькое царство высокой травы. Несмотря на то, что окружающая красота его совсем не привлекала и не интересовала, эрцгерцог не отрывал взгляда от природы, тем самым оборвав их с лордом разговор. Байон замолчал, правильно поняв этот намек. Льюис смотрел на высокие зеленые травы, в коих, вероятно, притаились звери, и его сущность дрогнула на мгновение. Там, в этом лугу, скрывались хищники, готовые убить свою жертву – он видел нечто подобное в глазах своего прекрасного соперника. В зеленом лугу ее глаз таилась страшная опасность для всякого демона, а в целом и для всякого живущего. Решимость и смелость в ее сущности, несомненно, чревата была только смерти для врагов этого товара. Льюис глубоко вздохнул воздух этих земель, надеясь, что запах трав хотя бы немного напомнит ему запах крови – самой сладкой крови, какую он только пробовал в свой жизни и какая принадлежала именно ей, Эмме. Он внимательным своим взглядом искал в высокой траве очертания фигуры человека – как бы смешно это не звучало, но Льюис, подобно безумцу, везде видел таинственный и тонкий силуэт, но всё это было лишь игрой его больного воображения. Мечты об охоте и мысли об уже взрослом сопернике дразнили его разум уже как шестой год, и, что было весьма не присуще эрцгерцогу, терпение его подходило к концу. Он продолжал смотреть в окно, в эту зелень, надеясь продлить мимолётное напоминание о столь чарующем взгляде Эммы. Будь такова возможность – он бы забрал с собой ее глаз, а не только кровь, дабы наслаждаться ее зеленым лугом чуть дольше, чем вечность.