Louder than bombs

      – Здравствуйте, Ута-сан, - руки застывают всего на секунду, а затем продолжают равномерно покрывать новую маску акриловой краской.       Держа заказ в руках, масочник медленно поворачивается на табуретке к переминающейся с ноги на ногу девушке, которая со смесью страха и восторга окидывает мастерскую взглядом, теребя пальцами концы толстых косичек.       – Здравствуй… Нана-тян, – слегка прищурившись, якобы вспоминая имя, теперь гуль наблюдает за промелькнувшей радостью в глазах гостьи.       – Вы меня помните! – залепетала брюнетка, – Ой, простите за излишнюю эмоциональность! Нана склоняется в извиняющемся поклоне, а парень давит ухмылку, наблюдая за ней. Такая невинная, хорошо воспитанная, яркая и искренняя… Она, и правда, даже слишком похожа на свою сестру. Правда, на ее отпечаток из прошлого.       – Собственно, – девушка морщит носик, вновь пробегая взглядом по стенам, на которых висят жуткие, но искусно выполненные маски, – я пришла к Вам, чтобы заказать маску.       Собственно, редко к нему заглядывают просто так. Разве что, друзья. В первую очередь, все, кто здесь ошиваются – либо клиенты, либо случайно заблудившиеся зеваки, которые, почти в ста процентах случаев, возвращаются, чтобы тоже заказать себе маску-другую. – Есть какие-то определенные пожелания? – отложив работу на стол, Ута встал, чтобы принести еще одну табуретку. Аккуратно поправив длинную юбку, Кобаяши-младшая присела, а мастер придвинулся чуть ли не вплотную, рассматривая вроде бы такое знакомое, но совершенно иное лицо. Мягкие и тонкие черты, такие же густые ресницы, но глаза – обычные, темно-карие, теплые и такие… Не ее. В голове – осунувшийся, острый и дерзкий образ, голубые глаза и зрачки-точки, словно маленькие угольки, обжигающие и такие опасные. Даже сейчас, спустя столько времени, она кажется ему сотканной из воды, такая тягучая, мягкая, обтекающая его и всех вокруг. Не такая, как все, но такая, как желает он. В горле пересохло от этих мыслей.       – Честно говоря, мне необходима маска венецианской модели «Баутта», – прерывает мысленный поток молодого человека своим голосом Нана, подозрительно отклоняясь от него, – а вы всегда так… Близко общаетесь со своими клиентами?       – Не всегда, но очень часто, – гуль кивает, отмечая пожелание новоиспеченной клиентки, и достает из-под завала на столе свой немного потрепанный альбом, тут же открывая чистый лист и делая размашистые линии, отмечая базу и подписывая имя.       Приземлившись на табурет напротив Наны, поудобней перехватив альбом, Ута принялся смотреть на смущенно ерзающую девочку, намечая узоры.       – Хочешь быть похожей на сестру? – как бы между прочим интересуется мастер, поглядывая на большие золотые кольца в ушах брюнетки.       – С чего Вы взяли? – нахмурилась японка, всматриваясь в безмятежное лицо масочника и пытаясь отыскать там подвох.       – Да так, – отмахивается мужчина и тут же задает следующий вопрос, – какие цвета предпочитаешь в одежде?       – В последнее время – нейтральные, – дает какой-то размытый ответ девушка, оглядывая себя, и невольно брови парня съезжаются на переносице.       – А конкретней? – отрывается он руку с карандашом от шершавой бумаги и внимательно заглядывает в глаза, – Есть любимый цвет?       – Черный, бежевый, серый… - теряется малышка под напором таких пытливых глазах, отводя взгляд и сжимая телефон в руках, покорно сложенных на коленях, – Из любимых… Синий.       – Лазурно-синий или королевский синий? А, может, кобальтовый?       – Прошу прощения, но я совсем не разбираюсь в цветах, – совсем тушуется Нана.       – Дай угадаю, тебе нравится, как синее белье смотрится в контрасте с твоей кожей?       – Что?! – от неожиданности она вскакивает и вся заливается краской, но молодой человек хватает ее за кисть и мягко тянет, усаживая обратно.       – Я думал, тебя предупредили, что методы моего опроса… Весьма специфичны.       «Как и я», – мелькает в его голове шальная мысль.       – Не предупредили, – старательно изучая пол, пролепетала японка, двигая плечом, будто поправляя сползшую лямку лифчика.       Ута ухмыляется, значит, попал в точку, и, даже сейчас, на ней белье синего цвета. Довольный, он мелким почерком записывает несколько названий оттенков, которые считает подходящими для Наны-тян, и уже открывает рот, чтобы продолжить расспрашивать такую юную и невинную клиентку, как дверь резко распахивается, даже ударяясь о стену и извещая о новом посетителе.       В нос ударяет безумно знакомый, родной аромат, и гуль излишне торопливо поворачивает голову, смотря на запыхавшуюся Чие, которая, на ходу ослабляя наспех намотанный вокруг шеи шарф, проходит внутрь, тут же направляясь к ничего не понимающей сестре. Та вскакивает опять с места и отходит от табурета, на который плюхается все еще тяжело, с хрипами, дышащая Кобаяши-старшая. Масочник подмечает, что на ней совершенно нет косметики, а потому впивается в совершенно голое лицо, стараясь запомнить эту бледную, омраченную болезнью, красоту. Она будто реальная, а будто и нет, ведь воспоминания теперь так абсурдно вяжутся с ней настоящей, создавая чудные мысли. Выщипанные, но слишком светлые брови, кожа, покрытая веснушками, не такими частыми, но, для зоркого гульего глаза, все же заметными, треснувшие, сухие губы, те самые губы, что когда-то были все искусаны и изранены его острыми зубами. Девушка облизывает их, на мгновение забываясь, перед кем сидит, но тут же вся подбирается, а парень ловит взгляд больших и светлых глаз, сейчас не выделенных никакой тушью, тенями, подводкой, сияющих в своей естественной красоте. Длинные прямые ресницы придают некой грусти, но эмоции в суженных зрачках выражают лишь злость, раздражение и даже некое презрение. Ох, он, даже… Обижен такому раскладу событий?       – Я тебе сказала не приходить сюда одной! – возмущенно обратилась голубоглазая к сестричке, предостерегающе глянув и на нее.       – Но я не нашла, с кем сходить, – Нана поджала губы в обиде, – ты отказалась, мне срочно нужна маска, а Ута-сан лучший в своем деле! И вообще, как ты узнала, куда я пошла?       – Это ты наслушалась чужих отзывов и побежала сюда, радостно махая хвостиком? – раздражение бурлит в Чие большим котлом, вот-вот, и выплеснется наружу, она игнорирует заданный ей вопрос, – Других мастеров не нашлось?       – Ты имеешь что-то против Уты-сана? – прищуривает глаза Нана-тян, косясь то на заинтересованно слушающего масочника, то на сестру.       – Имею, да! – излишне повышает голос бритоголовая и злобно смотрит на равнодушное лицо Уты, тот же лишь слегка улыбается ей.       – Ну, а мне откуда знать! – в сердцах вскрикивает девочка и вся покрывается пятнами румянца. Скользнув по маленькому телу взглядом, гуль отметил, что оно все задрожало.       – Знай теперь, да! – также повышает голос японка, но потом сжимает кулаки и закрывает глаза, глубоко вздыхая и стараясь успокоиться.       – Отлично! Раз старше меня, то теперь, правильно, давай, ори, психуй! – из больших глаз Кобаяши-младшей брызгают слезы, и она быстро стирает их, – Ничего не объясняешь, молчишь, почем мне знать!       Ута внимательно следит за разворачивающейся картиной ссоры перед собой, в голове отмечая для себя несколько особо важных пунктиков. Карандаш на бумаге что-то криво выводит, записывая, но брюнет обязательно разберет потом, что написал. Ведь это так интересно – читать эмоции людей. Сейчас перед ним две открытые книги. Свеженькие, только напечатанные и так и манящие раскрыть их еще шире, чтобы прочесть как можно больше. Сам он превратился в ссохшийся, запечатанный замками, древний том какой-то забытой книги, где страницы – его эмоции, – давно истерлись, пожелтели, выцвели. Где те настоящие эмоции, что мужчина когда-то испытывал? Давно превратились в жалкую пародию, которую мастерски мастер масок надевает очередным шедевром себе на лицо.       – Нана, я… – осипшим голосом начинает старшая, но младшая ее затыкает.       – Я думала, мы семья… Видимо, ты так совсем не считаешь, – пока Чие от таких слов вся превращается в каменную статую, Нана-чан огибает сестру и уходит из мастерской, хлопая на эмоциях бедной дверью.       Пустым взглядом проводив сестру, Кобаяши-старшая вдруг вскакивает и собирается тоже уйти, чтобы нагнать и успокоить сестру. И чтобы не оставаться с ним и минуты. Но цепкая рука останавливает, сжимает запястье, заставив девушку от боли ахнуть и развернуться к нему, тут же впиваясь полным презрения взглядом в лицо.       – Какая ты жестокая, Чие-тян, – улыбается молодой человек, склоняя голову, другой рукой откладывая альбом с карандашом обратно на стол.       – Отпусти меня, – шипит она и пытается другой рукой разжать пальцы, но это все равно, что пытаться поднять несколько сотен килограмм белке.       – Не мельтеши перед глазами, раздражаешь, – прикрыв глаза, мужчина тянет ее на себя так резко, что девушка валится на него, врезаясь коленями в бедра, выставляя свободную руку, чтобы упереться в мужскую грудь.       Его нос оказывается прямиком рядом с нежной кожей шеи, и гуль еле ощутимо ведет по ней самым кончиком, вдыхая аромат женского тела, смешанный с запахом мыла и духов. Его ноздри задрожали, в горле пересохло и загорелось пожаром, захотелось облизнуть кожу горячим языком, ошпарить, испугать. Открыв глаза, Ута натыкается на уже начавший сходить след на шее. Багровый, небольшой, такой похожий на… Засос?       От проснувшегося бешенства Безликий сильно сжимает запястье девушки, и та вскрикивает, тут же стуча по его груди кулачком.       – Прекрати! – орет ему прямо в ухо, и он машет головой, будто уворачиваясь от досаждающей мошки, – Больно!       Другая рука хватает ее за талию и тянет к себе, Кобаяши неуклюже плюхается на колени к парню и тут же вся превращается в сплошной комок. Бедняжка вжимает голову в плечи, тянет руку к груди, частично ладонью закрывая шею, а ноги сводит так сильно, как будто желая сейчас заставить их срастись в одно целое. А у него под кожей желваки ходят, глаза горят, они красными бликами отражаются на молочной коже, подкрашивают ее.       Гуль оттягивает горло кофты так, что слышен треск рвущихся ниток, и внимательно вглядывается в спадающие метки. Они увядают, постепенно исчезают, снова сворачиваясь в бутоны под кожей, но сейчас ему до одурения хочется переломить все их тонкие стебельки, вырвать из белой кожи, скомкать и выбросить. Мужчина скалится, прожигая взглядом девушку, пока та вся старается превратиться в маленький комочек, а затем и вовсе исчезнуть. Зажмурившись, прикусив губу, боясь с его стороны удара. Чие выглядит, как нашкодивший щенок. Очень больной, голодный, потрепанный улицей и жизнью щенок.       – Не только у тебя есть личная жизнь, – вот только язык совсем, как у змеи, острый, длинный, постоянно бегущий вперед зубов. Хоть Кобаяши-старшая лишь тихо шепчет эти слова, даже не смотря на парня, у того внутри все заходится, задыхается в возмущении.       – Да что ты? – выдыхает молодой человек в шею, опаляя ту горячим дыханием, заставляя Чие-тян вздрогнуть.       Он отпускает ее запястье, но тут же обвивает руками хрупкую талию, сжимая в своих тисках крепко, так, чтобы она и подумать не могла сбежать. Не сейчас, не тогда, когда гуль в бешенстве, когда ему хочется переломить ее тонкие косточки, порвать ее на маленькие лоскутки. Пальцы сжимаются, мнут бока, оставляя следы, и Безликий упивается шипением боли, продолжая сжимать все сильнее и сильнее, чувствуя, как пальцы постепенно проникают в слабую плоть. Еще немного – и гуль просто продавит их внутрь, тут же окрасив и себя, и ее алой кровью. В нос ударит сладкий запах, а язык слижет горячую, обжигающе-пытающую жидкость с пальцев.       Голубоглазая прокусывает губу, и Ута впивается взглядом в выступившую каплю крови, которую она слизывает, смотря с болью и страхом на него. Такая маленькая птичка, она мечтает вырваться и сбежать, расправить крылышки, но ему хочется переломить их, вырвать с корнем перышки, доставить максимальную боль. Чтобы помещение прорезал истошный крик, и тогда мужчина вопьется в горло зубами, чтобы навсегда заткнуть столь мелодичный голосок. Бритоголовая задохнется, захлебнется в собственной крови, а брюнет еще и переломит шею, разрывая позвоночный столб, разрушая целостность спинного мозга, лишая последних, едва теплящихся, искр жизни. Ее нереальные глаза станут его самым большим украшением в банке, они будут пусто плавать в растворе, глядя сквозь него, не моргающие, лишь покрытые сеткой сосудов. Безликий сможет вдоволь наглядеться в эти озера, в которых запрятаны как светлые вкрапления маленьких льдин, так и темные пятнышки глубокого, покрытого тайной, дна.       – Ута! – как обухом по голове, его собственное имя из ее дрожащих губ. Слетает вспышкой, врезается в уши, заставляет взгляд, затуманенный жаждой крови, проясниться.       Жертва снова плачет в его руках. Она отвратительно морщится, искажая свое красивое лицо, глаза краснеют, а ресницы слипаются. Соленые, ужасно соленые капли по одной стекают по лицу, прочерчивая дорожки, они срываются с подбородка, падают на грудь, заставляя ткань намокать. Некоторые затекают в уголки губ, просачиваясь в рот, смешиваясь со слюной. Чие всхлипывает затравленно, заламывает брови и хватается за татуированные руки, моля взглядом ослабить хватку.       Безликий, кажется, чувствует что-то. Под пальцами. Это что… Какой-то орган? Он отдается слабой вибрацией, похож на валик, скользящий, такой хрупкий, податливый, как пластилин. Кишка, да. Пальцы излишне резко отпускают, и девушку пробивает судорога. Изворачиваясь, мелко и часто вдыхая ртом, хрипя, она приземляется на его голое плечо, тараща глаза, которые моментально высыхают. Вспышки боли слишком сильные, они глушат остальные чувство, кажется, что несчастная и вовсе перестала видеть, в ее глазах – лишь погруженные в собственные ощущения чувства, тонкие пальчики проходятся по бокам, где остались вмятины.       Из горла вырывается свист, и Кобаяши поворачивает голову, утыкаясь носом в шею мастеру, стискивая зубы, что есть мочи. Ее болезненный стон напоминает скулеж, она отчаянно противится вновь появляющимся слезам.       – Чие… – неожиданно для себя, глухо шепчет гуль, опуская поверх ее рук свои, чувствуя всем телом дрожь от маленького тела.       Японка дышит мелко, обдавая короткими толчками теплого воздуха его шею, и лишь продолжает скулить, а мужчина вслушивается в стук ее сердца. Неравномерный, пугающий, изматывающий его мозг.       – Тварь! – в сердцах пищит бедняжка и резко дергается от него, валясь на пол и изгибаясь в пояснице, шипя нечленораздельные ругательства.       А молодой человек как-то отстраненно смотрит на руки, которые чуть не пробили секундами ранее человеческую плоть. Ему так хотелось сейчас убить, его инстинкты взяли вверх над разумом. Почему ему сейчас жаль дрожащую девушку, которая нашла в себе силы встать с пола, пусть и постепенно, с колен? Его чувства захоронены, зарыты глубоко в черствой земле его тела, крепкого, выносливого, не человеческого, погребены под самыми тяжелыми могильными плитами. Сердце же все равно болезненно сжимается, щемит в непонятном танце.       Это любовь? Та самая старая пластинка, по которой гуль собственноручно прошелся металлической губкой, чтобы стереть мелодии черной, как нефть, души? Безликий выбросил всё, словно маленький, острый нож в бесконечный океан, смыл, разломил на мелкие куски. Ему не присущи чувства. Они убежали вместе с ней в тот злополучный день, когда он слишком преисполнился уверенности в том, что переломил все ветки ее дерева воли. О нет, совсем нет, забыл срубить ствол, который оказался толще, чем думал тогда семнадцатилетний зарвавшийся юнец.       – Знаешь, почему я никогда, НИКОГДА не буду счастлива в твоей компании? – шепчет вдруг Кобаяши-старшая, заглядывая впервые за это время без страха ему в глаза, – Потому что ты тварь, Ута. Ты – мерзкий ублюдок, и ты сам это прекрасно знаешь. Так какие, нахрен, чувства прекрасного, радости, счастья я должна испытывать рядом с тобой?!       Чие кричит, о да, она хочет, чтобы эти слова отпечатались у него на подкорке, спрятались среди извилин мозга, болезненно покалывая серое вещество. Ута тянет руку к своей шее и оглаживает ее, почти физически ощущая, где окольцевавшая ошейником татуировка. Буквы сейчас так жгут изнутри, смешиваясь с речью девчонки, они хотят, чтобы парень испытал хотя бы десятую долю той боли, что чувствует сейчас она, стоя перед ним, вся изломанная, побитая, все еще держащаяся за только-только начавшие отходить бока.       Или это воспаленный ураганом эмоций мозг пытается проявить к ней жалость, жестоко протыкая его толстыми иглами сейчас?       – Nec possum tecum vivere, nec sine te, – выдыхает тихо молодой человек, взглядом поедая несчастную.       – Ни с тобою, ни без тебя жить не могу, – переводит автоматом она и вдруг отшатывается, как от огня, округляя глаза и открывая от шока рот.       Мужчина встает с места и хрустит шеей, возвышается над малышкой скалой, мешковатой одеждой прибавляя себе размеров. Такой небрежный, слегка ленивый, склонивший голову в меланхоличном вопросе. Мгновение – и на губах улыбка, зубы блестят в свете ламп, а глаза превращаются в полумесяцы. Он мешает нежность и садистскую похоть в себе, кажется, даже сам его запах меняется, достигая Кобаяши. Чие-тян делает еще шаг назад и натыкается на манекен, который с шумом валится назад, разнося эхо по комнате. Но в этот раз она не позволяет себе обернуться. Голубоглазая напряжена до предела, ее даже немного потряхивает, голова дергается в сторону в каком-то странном, новом для масочника, тике.       – Опять мучаешь, изводишь, да? – горько усмехается бритоголовая, еще отступая и перешагивая свалившуюся пластиковую фигуру,– Господи, да скинь ты эту маску, я же знаю твое настоящее лицо.       Мастер позволяет себе короткую улыбку, переросшую в кривую ухмылку, а затем – в страшный, звериный оскал. Глаза открываются шире, он приподнимает брови, смотрит внимательно, пугающе. Сбрасывает один за другим замки, которыми себя же и заковал. Ему так нравится, что этот золотой ключик способен открыть абсолютно любой замок в нем, перевернуть душу, вывернуть наизнанку, как карманы, высыпая даже крупицы тех тайн, которые не должны выползать из его мерзкой, прогнившей натуры. Все внутри бурлит от странного удовольствия, на руках взбухают жилы, наливаясь кровью, очерчиваясь узлами, перекапывая множество татуировок. На шее пульсируют сосуды, и взгляд светлых глаз приковывается к ним, застывая будто бы под гипнозом.       Гуль облизывается, свергая пирсингом, и делает шаг навстречу, намереваясь схватить, замкнуть, запереть в своих руках, как в клетке. Убить.       Птица не должна улететь, она должна сидеть рядом, даже если для этого нужно переломать ей крылья, лишить полетов в небе. Можно сломать ноги, чтобы не пыталась убежать. Закрыть в себе, слушая ее протяжное, полное агонии пение только для единственного зрителя. Для него.       – Давай, – будто читая его через глаза, говорит Чие, – ты на грани, я вижу. Сорвись, убей, раздави. Ты же так ненавидишь, бесишься. Так поставим же точку.       Она сама делает шаги к нему, останавливается прямо перед ним, чуть ли не утыкаясь в крепкую грудь, и закрывает глаза. Ей безумно страшно, и мужчина это чувствует. Ледяными разводами по полу, по стенам расползается девичий страх, дотрагиваясь самыми кончиками до него. Будто прося смилостивиться, отпустить, забыть. Но, как ему забыть ту самую, что когда-то любил до потери пульса, рассудка, до помутнения в глазах лишь от вида ее слез? Будучи юнцом, он готов был убить за нее, но сам же, своими руками, чуть когда-то не задушил, не раздавил, не пробил хрупкие ребра, чтобы сожрать бьющееся в нежных чувствах к нему сердце. Гулям нельзя любить людей, это противоестественно, это греховно, это так болезненно, но так блаженно-приятно. Сводящая в чувстве голода с ума любовь, мешающаяся с чистым, абсолютно чистейшим безумием его мозга, что требует крови, людских страданий, зрелищ.       – Вместо точки я поставлю запятую, – тянет Ута, наклоняясь так, чтобы их лица были наравне, и обдавая кожу лица своим сбившимся дыханием.       – Как благородно с твоей стороны, – медленно открывает глаза Кобаяши-старшая и вглядывается в чернильную муть, на которой алым пожаром сияет островок радужки.       Светясь, она пульсирует, завлекая все ближе, гипнотизируя, как змей-искуситель.       Ута знает, как заманить, чем воспользоваться, как обратить на себя внимание. Ловкий, красивый, необычный – брюнет знает все свои достоинства, умело себя приподносит, завлекая жертв в смертельный танец. Накидывает, как удав, свои кольца, постепенно сжимая, душа, но играя на эмоциях так, чтобы до последнего ловить удовольствие, собирая рваные выдохи губами.       Опасный монстр, действительно, редкостная тварь, такая изворотливая, лежащая на поверхности для работников CCG, но умело прячущаяся. Всем видом кричит, что гуль, но также легко выпутывается из капканов и сетей, как и вьет вокруг других свои. Интриги, заговоры, пытки и чужие страдания, следующие за всем по итогу – садистское удовольствие, оно собирается и искрится чистым безумием, что он громко пожирает после, хлюпая мокрой плотью и пачкая всего себя в алой, бесконечно алой крови.       Голубоглазая криво усмехается, после чего проводит большим пальцем по его сухой губе, останавливаясь на массивном кольце. Оно серостью тускло блестит, будто бы отзываясь на ее прикосновения. Вторая рука ползет к плечу и сжимает крепко, пока палец едва ощутимо очерчивает подбородок, затем идет по линии челюсти к уху, не касаясь, спускается по шее, ощущая пульсацию крепких вен, и вторая рука впивается в плечо. Чие-тян все также глядит ему в глаза, позволяя тонуть в ее бесконечно-голубом озере.       Хочется поцеловать, прижать к себе, огладить худые бедра, скользнуть по спине, нащупывая позвонки. Осторожно сжать грудь, помассировать, ущипнуть за нежные соски. Позволить языку глубоко проникнуть, так, чтобы ему гортанно отвечали, пуская пульсацию. Ох, он помнит, Безликий прекрасно помнит восхитительную узость ее горла.       Жертва оказывается хитрей, усыпляя своей робостью его внимание, и со всей мощью, на которую способно человеческое, сраженное болезнью, тело, толкает от себя.       Гуль, правда, не ожидает этого и врезается спиной в стол, совсем забывая о том, какое крепкое у него тело. Не успевает затормозить, мебель ломается и рушится, а он теряет равновесие, чувствуя лишь больно впившиеся в поясницу через ткань щепки. Приземляется на задницу и ловит осыпающиеся на него тюбики краски, множество карандашей и бумаги. Их слишком много, бардак они его заваливает, пока Кобаяши тонкой стрелой мчится и скрывается за дверью.       На губах играет почти детская улыбка, ведь все потихоньку возвращается к тому, как и было восемь лет назад. Японка толкала его, желая уберечь себя от беды, ломая им мебель и совсем забывая, что для него это – лишь маленький чих в большую бездну его все еще растущих способностей.       Альбом с легким наброском маски Наны-тян валится финальным штрихом, а следом за ним заваливается половинка стола, но гуль выставляет руку, удерживая обломок, а взглядом скользит по рисунку. Ох, ему есть что добавить к этой маске. Ему даже есть СЛИШКОМ МНОГО, что можно добавить. Карандаш между пальцев ломается, оглушая в тишине треском.