Без звука

Как хорошо, что тетушка Аманда предпочитала укромные домики, которые были буквально пропитаны духом японской культуры. На крыльце было так уютно сидеть, что даже когда мама позвала кушать, Коннор поднялся не сразу, лишь бы еще пару минуток понаслаждаться видом неземной красоты сада Дзен, над которым так чудесно постаралась Аманда. Тут и там росли цветы, названия которых можно было только угадывать, повсюду зеленые кустики, да деревья сакуры, а вон там, в центре, даже искуственное озеро было. И прохладный весенний ветерок, ласкающий кожу... В какой-то момент, шестилетний Декарт заметил одну странную вещь. Птички, болтавшие без умолку, вдруг прекратили свои мелодичные песни и разговоры. Кажется, или даже вода перестала журчать, переливаясь с камешка на камешек? И пчёлы не гудят!.. Подозрительно, до боли подозрительно, думал мальчик. Стоп, его же кушать звали. Коннор, встав со своего излюбленного места, потопал внутрь деревянного домика. - Мама?.. Тетушка?.. В зале никого не наблюдалось, но что пугало больше, так это то, что Коннор вроде как позвал родных вслух, не услышав себя при этом. Может, он и не говорил ничего вовсе? Возможно, ему показалось, что он что-то сказал из-за стресса, уровень которого стремительно повышался? Да, скорее всего. И он крикнул снова. И снова. Но никто не отзывался. Неудивительно, он ведь и звука не вымолвил. Нет, он же точно звал! Коннор отчаянно кричал, не только для того, чтобы его услышали, прежде всего, он хотел услышать себя. - Мама!! Веки распахнулись, на лбу выступила испарина, сам парень чуть дернулся. Это был лишь кошмар?.. Он напряг глаза, ведь было темно - помещение отнюдь не являлось его комнатой, не такие стены, не такое окно и.. кардиомонитор? Какие-то трубки, провода и Хэнк, смотрящий на него сонными глазами, наполненными печалью. Погодите, что? - Х-хэнк... Нет, кошмар продолжается. Коннор снова в каком-то вакууме, будто в уши напихали сто слоёв ваты. Он чётко видит, как Андерсон пошевелил губами, видимо, говоря что-то, но он не слышит. - Я не слышу... - надломленно произносит парень, всхлипывая, - Хэнк, й-я не.. не... - Ччч... - напарник, обвив мелкого своими, словно медвежьими лапами, руками, начал поглаживать того по спине. Он бы определенно утешил друга добрым словом, только какой теперь в этом сука смысл. Юношеский плач перерос в рыдания, при виде которого и осознания, как такому светлому человеку по истине мучительно на душе, сердце лейтенанта словно нещадно сжимали в кулак, не жалея сил. Хэнк понимал, что утешать мальчишку словами безполезно, поэтому не придумал ничего лучше, чем просто обнимать и покачивающими движениями из стороны в сторону баюкать. К тому же, сейчас никакие слова поддержки, казалось, не помогли бы и на грамм смягчить боль Декарта. Только действия и поступки были важны, чтобы показать тому - Хэнк рядом, он здесь, с ним, никуда не уйдет, просидит тут хоть до утра, вот так, гладя то напряженную спину, то немного отросшие пряди каштановых волос на затылке. И Коннор это чувствовал, постигал через тепло тела, владелец которого предлагал заботу, тот самый уют, то осмысление, что он в безопасности, пока он находится в этих жарких объятиях, пока его кудри бережно, словно самое драгоценное, что есть в этом мире, взьерошивают, как бы подразумевая:"Всё будет хорошо." В этот момент юноша вспомнил одну песню, которую ему пела мама, когла случалось что-то нехорошее. Она рассказывала, что её любимый покойный муж, папа маленького Декарта, вместе со всем полком по вечерам во время войны вместо приевшегося "Отче наш" молились, напевая одну несложную, но иногда такую нужную песню, текст которой сейчас прямо таки стоял перед глазами. "Держись, ещё совсем немного И всё будет хорошо Борись, ещё совсем немного И всё будет хорошо Пропой, ещё совсем немного И всё будет хорошо." Знаете, от чего Коннору стало ещё хуже? От понимания, что теперь он даже спеть не сможет те строчки, которые с самого раннего детства вытягивали его из гавна разной тяжести и депрессий. Теперь, думалось, всё зависит от того, сколько ещё Хэнк будет прижимать его израненное тело к себе, будто это - некий якорь, удерживающий юношу от всего дурного и страшного.