Сборник драбблов

520 слов, "заметил" Placebo – Song To Say Goodbye Когда все успело так запутаться? Ты и не заметил, признай. Просто в какой-то момент вдумался получше и… Будто волны захлестывают твое сознание. Волны эмоций; теплой любви, пробирающей нежности, гнетущего сожаления, темнеющей ненависти. Ты давно уже не знаешь, стоит ли тебе смеяться и сдерживать слезы, стоит улыбнуться или отвернуться. Поэтому рисуешь на лице непонятную смазанную улыбку и не смотришь никому в глаза. Не хочешь показаться навязчивым. Такое чувство, будто мир поделился на две неровные половинки, словно разбитое ненароком зеркало; то самое зеркало, которое хрустким водопадом упало ему под тяжелые армейские гринды, а он и не заметил, что идет по острейшим кусочкам отраженной вселенной. Или, может, на соседние страницы в какой-нибудь книге; книге вроде той, что лежала на его парте в прошлую субботу, с рваными тетрадными листами меж белых хрупких страниц, шутливым карикатурами учителей на полях и подчеркнутыми важностями. Тебя уже не волнует, что они – это они. Слишком тяжело теперь делить всех на правых и виноватых. Ты рвешься напополам – только жалко трещит под пальцами кожа, - то стремясь к мрачному безумию, то к неощутимой воздушной близости. Минуту назад ты вспоминал полные неощутимого света касания - к волосам, плечу, кистям, переплетшиеся чуть теплые пальцы и постоянные одобрительные смешки… А сейчас покусываешь пальцы, особо ярко вспомнив, как он прокалывал тебе уши, делав это всего лишь дважды до этого. Как томительно протирал иглу смоченным в спирте бинтом и едва заметно улыбался с легким мстительным превосходством. А у тебя глаза бегали от пламени десятка зажженных свеч (в обветшалой многоэтажке с исписанными кривыми матерными граффити стенами, где он жил, электричество, кажется, даже не подключали) до резкого металлического блика в его хирургически тонких пальцах – и обратно. Все сжималось от предчувствия боли, от предчувствия его пальцев так близко к коже, от легкой паники и легкого возбуждения. Это было шартиконски больно, ты бы и не согласился ни за что – если бы он не пообещал сделать все сам. И влажный язык, слизывающий тонкие потеки крови с шеи – сначала слева, запомнилось странно-точно, - аккуратно и уверенно обводящий новый прокол так, чтобы его лишь чуть-чуть защипало, и холодные пальцы, быстро расстегивающие ремень на белых джинсах, невольно задевающие кожу у кромки ткани… Нет, это не значило, что он был лучше, или сильнее, или ближе, или понятнее, чем первый. Если ты пускал его в собственные мысли, то он горел там тревожными фиолетовыми переливами сильных оттенков, и не разделишь эти страдания и это блаженство совсем никак. Одно без другого смысла не имело, как и жизнь без крашеных жестких прядей под пальцами, без постоянно, везде, непрерывно расцарапанной светлой кожи и без тяжелого нечитаемого взгляда. А с ним было легко и просто. Будто два родных брата, а не встретившиеся четыре года назад человека. Ты только улыбнешься – а тебя уже поймут и ответят. Эта доверчивость, эта вера очень подрывала рамки отношений, и ты не мог относиться слишком жестко или отстраненно. Просто – не мог. А потом как-то так необычно привязался. И это разрывать тоже больно, больнее какой-то жалкой сухой кожи запястий. Поэтому сейчас тебе не остается ничего, кроме как плотно зашторить окна, выключить всю технику, стать относительно всех оффлайн и выводить красно-черные полосы мелодично расстроенных нот на собственной коже. Эта та самая задача, у которой нет и не будет решений.