1.
Благородный и чистый звук валторны наполнял тишину репетиционного зала, но прервался, едва щёлкнула дверная ручка. После мимолетного напряжённого молчания послышался хриплый голос: — Хули ты, блять, припёрся в такую рань, Какузу? Какузу выдохнул, считая про себя до трёх, и вошёл в зал, закрывая за собой дверь. — Мне есть чем заняться, Хидан, — сдерживая глухое раздражение, отозвался он и сел на своё место, располагавшееся точно позади Хидана. Тот так и не повернулся: его почти звериная способность угадывать людей вне зоны видимости даже настораживала. Впрочем, она никогда не останавливала его от похабной шутки про Сасори именно тогда, когда тот входил в гримёрную. Какузу был уверен, что Хидан делает это специально. Сочный валторновый тембр снова разнёсся по залу, отдаваясь приятной вибрацией в груди. Раскрыв свой журнал, Какузу занялся распределением музыкантов на ближайшие концерты и составлением расписания репетиций. Это можно было сделать и дома, но в зале, где даже пустые стулья были заняты незримыми оркестрантами, было проще. Умиротворяющее звучание валторны странным образом организовывало мысли, особенно пока Хидан молчал. Идиллия длилась недолго: после первого же кикса тот отнял мундштук от губ и проворчал: — Да хватит там шуршать своими ссаными бумажками, сбиваешь. Какузу изогнул губы в саркастичной ухмылке и демонстративно медленно перелистнул страницу, чтобы шелест чётко пронёсся по залу. Хидан скривился и, отмахнувшись, продолжил играть. Иногда Какузу не понимал, как Хидана ещё не выперли с места первой валторны, но изредка, когда он попадал на его утренние занятия, всё вставало на свои места: Хидан, оказывается, действительно умел играть, и из его рта могли выходить вполне красивые звуки, если он был занят мундштуком. Закончив с делами, Какузу и не заметил, как задумался, вслушиваясь в мелодию, когда музыка вдруг прекратилась, и Хидан, отложив инструмент, повернулся к нему, заговорщически щурясь. — Ну, я разыгрался, — сообщил он. — Поздравляю, — ровно отозвался Какузу, делая вид, что внимательно проверяет расписание. — До репетиции ещё больше получаса, можешь пойти воды попить. — Я сюда раньше прихожу не для того, чтобы воду пить, — взгляд Хидана потемнел, — а для того, чтобы разыграться и потрахаться с тобой. И, как я уже сказал… — он откинулся назад и довольно повторил: — Я разыгрался. — Вот как, — понимающие кивнул Какузу, не отвлекаясь от своего журнала. Он буквально кожей почувствовал поток нетерпения и бессильной ярости, скрытой за тихим скрежетом зубов, и в голове пронеслась лавина витиеватых ругательств, которыми Хидан одаривал его каждый раз в таких ситуациях. Сполна удовлетворившись этим будоражащим кровь ощущением, Какузу закрыл журнал и со скукой протянул: — Ну, раз ты хочешь… Хидан оскалился так, будто прямо здесь хотел вгрызться Какузу в глотку, и, отложив валторну на соседний стул, встал, демонстративно направляясь к выходу. Немного погодя, будто нехотя, Какузу поднялся следом. Изредка он думал, что они могли бы съехаться, как взрослые люди, а не прятаться, как школьники, по подсобкам, но, похоже, Хидану именно так и нравилось: спонтанно, рискованно и без удобств. Знакомая каморка с запасными контрабасами и ударными инструментами встретила их своей пыльной темнотой, и Хидан шлёпнул по включателю, разгоняя её зеленоватым светом флуоресцентных ламп. Какузу вошёл следом за ним и плотно закрыл за собой, щёлкая замком, словно спусковым крючком пистолета. Следом раздался глухой удар — Какузу дёрнул Хидана на себя и с силой прижал его спиной к двери, пока пальцы грубо пересчитывали рёбра под тонкой тканью обтягивающей футболки. Хидан в отместку прикусил губы Какузу в поцелуе и вцепился в его тёмные волосы, до боли натягивая их. Они никогда не тратили время на лишние реверансы и начинали резко и без компромиссов, с первого же касания пытаясь подчинить другого себе. Хидан всегда проигрывал: его хватка в волосах постепенно ослабевала, а укусы заменялись стонами. Раздвигая ноги шире, он тёрся о вставленное между ног колено и требовательно расстёгивал на Какузу тёмную рубашку, одновременно ругаясь на «блядские пуговицы»: отрывать их было запрещено. Его бледная кожа почти мгновенно розовела и покрывалась испариной, и Какузу, кусая его за проколотую мочку уха, вдыхал до одури пряный запах. Скользящие по торсу руки быстро задирали майку и стаскивали её через голову, после чего находили торчащие соски, стискивали их и тянули, заставляя Хидана шипеть и отборно ругаться. Какузу терзал припухшие от мундштука губы, вдавливая извивающееся тело в твердое дерево, и Хидан спешно сдёргивал мешающую черную рубашку, вынимал ремень Какузу из пряжки и тянул собачку ширинки вниз, после чего запускал ладонь в расстёгнутые штаны и собирал в ладони мошонку и полувставший член. Когда их движения становились слишком громкими, Какузу оттаскивал Хидана к специально освобождённой от хлама стене и продолжал уже там: зарывался пальцами в зачёсанные назад волосы и оттягивал пряди назад, заставляя наклонить голову, чтобы оголить шею. Он никогда не позволял себе оставлять следов на видных местах, поэтому, пока губы мягко скользили по нежной коже под ухом, пальцы сдавливали рёбра почти до синяков, и Хидан плавился в его руках, стекая по стенке всё ниже. Когда же Какузу больше не мог терпеть, он разворачивал Хидана лицом к стене, заводя его руку за спину и запуская крепкие ладони в задние карманы, чтобы сдавить тощие ягодицы и найти необходимое. Хидан пусть и был иногда страшно тупым и недальновидным, но два квадратика из фольги у него были всегда: один с презервативом, другой со смазкой. И пока Какузу доставал их, Хидан ловко одной рукой расстёгивал свои потёртые джинсы, пытаясь выдернуть вторую из железной хватки. — Давай быстрей, блять, Какузу, чёрт тебя дери, — шипел он, неуклюже стягивая джинсы вниз, и Какузу отпускал его, вскрывая упаковку смазки и выдавливая её на копчик Хидана. Тот дёргался от холода и шипел проклятья, нетерпеливо подаваясь бёдрами назад, когда Какузу бесцеремонно растирал скользкий гель по его промежности, обильно смазывая края ануса. Во время медитативных толчков, которыми Какузу растягивал тугие мышцы, он думал, что его жизнь определённо свернула куда-то не туда и уж лучше бы она пошла по пизде, а не по регулярному сексу с Хиданом в запертой подсобке. Однако самого Хидана такие мысли вряд ли беспокоили: он насаживался на пальцы, шире расставляя ноги, скрёб короткими ногтями стену и глухо постанывал, глотая особенно громкие вскрики. Кончики ушей, торчащие из-под белых волос, горели красным, на полупрозрачной коже быстро расцветала бледно-малиновая россыпь синяков от пальцев, и Какузу, заканчивая растяжку, оставлял ярко-алый след, ударяя ладонью по ягодице. Хидан на это всегда огрызался, разворачиваясь и пытаясь с размаху врезать ему по лицу, но Какузу ловил его руку и прижимал к стене над головой, наваливаясь всем весом. И пока в лицо ему рычали ругательства, он зубами вскрывал упаковку презерватива и одной рукой натягивал его на свой член, перебивая поцелуем вкус латекса, оставшийся на языке. Привычным движением подхватывая Хидана под бёдра, Какузу поднимал его, крепко придавливая к стене, и медленно проникал в разработанный анус, пока Хидан, глядя на него сверху вниз, улыбался ошалело и совершенно счастливо. Его крепкие худые ноги стискивали бока Какузу, а вскинутая вверх рука вцеплялась в намертво прикрученную к стене пустую полку — несколько раз они уже срывали её. Едва войдя до конца, Какузу тут же начал двигаться, вбиваясь в сильное тело, которое так и норовило выскользнуть из потных ладоней. Хидан запрокидывал голову и хрипло дышал через рот, вскрикивая на особенно глубоких толчках и тут же зажимая себе рот: когда-то Какузу предупредил, что если Хидан будет шуметь и хоть одна живая душа узнает о них, его существование в этом оркестре превратится в ад. Хидан не был особенно чувствительным к угрозам, но эти слова на него странным образом подействовали. Уткнувшись лбом в часто вздымающуюся грудь, Какузу ритмично проникал в жаркое нутро, стискивающее его член со всех сторон. Пальцы крепче сжимали бледные бёдра, и мышцы ныли от тяжести, заставляя постепенно сползать вниз по стене. Хидан вцеплялся в тёмные волосы, мычал сквозь плотно сомкнутые губы и поддавал острыми пятками по пояснице, в то время как Какузу постепенно оседал на колени, не прекращая сильных толчков. Перед глазами плясали искры, и, толкаясь в последний раз, Какузу зажимал Хидану рот, изливаясь во внутрь. Перебарывая накатившую истому, он клал липкую от пота и остатков смазки руку на член Хидана и, обхватывая ствол, начинал быстро водить ей вверх и вниз, доводя до разрядки. Хидан, задыхаясь, стонал в ладонь, подавался бёдрами навстречу движениям, пока белёсые капли спермы не выстреливали на его судорожно вздымающийся живот. Только после этого Какузу разжимал хватку, а Хидан тихо смеялся, будто ему только что рассказали настолько тупую шутку, что даже смеяться над ней было стыдно. — Пиздец, — всегда сквозь смех изрекал он, смотря в глаза, и Какузу, не выдерживая этого придурочно-восторженного взгляда, тянулся за оставленными в углу влажными салфетками. В этот момент, расхристанный, с сияющими глазами и искусанными губами, Хидан смотрелся особенно хорошо, даже лучше, чем на концертах, где он был воплощением идеала в чёрном фраке, блестящей валторной в руках и с максимально серьёзным лицом. — Пиздец, да, — соглашался Какузу, пока вытирал ему живот. Они быстро уничтожали все улики, пряча порванные упаковки, использованный презерватив и мятую салфетку в пакет, который Какузу выбрасывал в урну на другом этаже. Когда кожа высыхала от пота, они натягивали одежду обратно и выходили по очереди, шли в разные стороны: Хидан — курить, Какузу — в зал, где заставал мирно разговаривающих Кисаме и Итачи. Всё возвращалось на круги своя. Постепенно подтягивались и другие музыканты, и Какузу отмечал их в журнале. Одним из последних в зал снова вошёл Хидан и сел на своё место, даже не взглянув на Какузу. Приложив мундштук к губам, он издал пару звуков из соло, но уже на втором вместо чистой ноты получился сорванный кикс. Виноваты были, конечно же, истерзанные поцелуями и укусами губы, но об этом никому знать не следовало. — Да сука блядская, — прошипел Хидан и дёрнулся, едва не развернувшись в сторону Какузу, чтобы в очередной раз высказать ему за это, но вовремя вспомнил, что вокруг слишком много оркестрантов. Внезапно все стихли, и гобоист дал «ля». Машинально начав проверять строй, Какузу поднял глаза на дирижерский пульт: сегодня там стоял Канкуро, молодой дирижёр, который буквально боготворил Сасори, но никак не мог попасть к тому в ученики. — Вижу, у нас сегодня молоденький кукловод, — вполголоса проговорил Хидан и пригнул голову, будто готовый к броску дикий зверь. — Жопой чую, развлекусь. — Только попробуй, — тихо предупредил его Какузу, — и я… — Что, прибьешь меня? — ухмыльнулся Хидан, скосив на него глаза. — …впишу тебе штраф. — Ах ты, блять… — зашипел Хидан, но заткнулся, когда Канкуро поднял дирижерскую палочку.2.
— Я приготовил для тебя трости, — прошептал Орочимару, наклоняясь к сидящему впереди Кабуто. Тот, отвлекшись на мгновение от стрелки тюнера, по которому настраивал инструмент, спросил: — Это эвфемизм, Орочимару-сама? Орочимару растянул губы в довольной улыбке: Кабуто слишком быстро впитал эту особую манеру общения, филигранно скрывая иронию и предвкушение за маской лёгкого недоумения. — Нет, настоящие, для гобоя, — уточнил Орочимару, и Кабуто развернулся к нему, не скрывая радости. — Не терпится их попробовать. Ваши трости всегда отлично ложатся на язык. — Тогда после репетиции, — вкрадчиво проговорил Орочимару и откинулся назад на спинку стула, перебирая пальцами по металлическим клапанам фагота. Кабуто смиренно кивнул, скользнул взглядом по его белой рубашке, перехваченной ремешками, которые поддерживали инструмент, и только потом отвернулся, продолжив настраиваться. Он закончил прямо перед тем, как за дирижёрский пульт встал Канкуро, и по взмаху смычка взял «ля», прорезая пространство зала тонким звуковым лазером. — Интересно, где Сасори, — пробормотал Орочимару, подстроив фагот на нужную высоту. — Я слышал, у него репетиция в оперном театре. Планируется премьера современного балета, и, как вы понимаете… — он обернулся на Орочимару, — все их дирижёры уже слишком стары для такой музыки. Ещё инфаркт получат, — он совсем недобро ухмыльнулся. — А Сасори согласился?.. Кабуто пожал плечами и машинально облизнул трость, не давая ей засохнуть. Поймав пронзительный взгляд Орочимару в ответ на это своё невинное движение, он поспешил отвернуться и сделать вид, что проверяет клапаны. Репетиция прошла ровно и слишком мирно, чтобы хоть на сколько-нибудь задержаться в памяти, и, чувствуя на языке привкус лёгкого разочарования, Орочимару аккуратно сложил инструмент в футляр и потянулся уже, чтобы расстегнуть тонкие чёрные ремешки, но Кабуто легонько дёрнул за них. — Оставьте, пожалуйста, — попросил он спокойно, и Орочимару кивнул, с удовольствием потакая его маленьким фетишам, которые слишком много говорили о внешне сдержанном и интеллигентном Кабуто. Они сели в припаркованную у филармонии машину, и Кабуто, повернув ключ в замке зажигания, спросил: — Куда сегодня, Орочимару-сама? — Ко мне, — после секундного размышления ответил он. Не желая связывать друг друга никакими обязательствами, они так и не начали жить вместе, после репетиций встречаясь в мини-отелях или друг у друга дома. И хотя Орочимару давно заметил, что их отношения как-то затянулись для простого увлечения, он не делал никаких шагов навстречу, давая Кабуто выбирать самостоятельно. И пока тот делал правильный выбор. В квартире Орочимару, обставленной в традиционном аскетичном стиле, пахло сандаловыми благовониями, и Кабуто, едва переступив порог, положил футляр с гобоем на тумбу у входной двери и глубоко втянул носом воздух. С этого запаха, пропитавшего волосы и въевшегося в кожу Орочимару, и началось их знакомство: просто один раз Кабуто повернулся к нему на репетиции и невинно спросил: «Простите, это сандал, да?». Тогда Орочимару ещё не знал, как сильно у Кабуто сносит крышу от этого аромата. Поставив свой футляр с инструментом у закрытой двери, Орочимару подошёл к Кабуто сзади, положил ладони ему на плечи и начал мягкими движениями растирать натруженные мышцы, утыкаясь носом в серебристые волосы. Кабуто едва заметно млел под прикосновениями, подставляя шею под лёгкие поцелуи, затем плавно развернулся и ухватился пальцами за чёрный ремешок, обхватывающий грудь поверх белой рубашки. Орочимару сделал шаг вперёд, подходя вплотную, и плавным движением бёдер потёрся о Кабуто, поднимая руку к его лицу. Он провёл длинными пальцами по скуле и заправил за ухо выбившуюся чёлку, и Кабуто, усмехнувшись, положил руку на его поясницу и притянул ближе к себе. Во время прелюдий они почти не целовались, оставляя это на потом, когда будут полностью раздетыми и открытыми друг перед другом, насколько вообще могли. Кабуто многого не позволял себе, несмотря на то, что Орочимару для него был сплошным фетишем, и наблюдать за его порой слишком уважительными касаниями, которые в следующий миг становились несдержанными, было забавно. Ремешки щелкнули и повисли, позволяя Кабуто медленно расстегнуть белую рубашку и коснуться прохладной, как у змеи, кожи. Орочимару позволял Кабуто трогать его везде и как угодно, и каждый раз получал от этого больше удовольствия, чем от чего-либо ещё. Горячие ладони скользили по его телу, легонько задевая соски, ногти скребли по низу живота, где ремень плотно перехватывал брюки, и поднимались выше к длинной шее. Стараясь не поддаться искушению раньше времени, Орочимару неспешно раздевал Кабуто, и от его прохладных пальцев кожа того покрывалась мурашками. Постепенно, будто в медленном танце, они отходили назад, к разложенному футону, освобождая друг друга от одежды. Кабуто первым сел на него, выжидающе глядя вверх, и Орочимару опустился на его колени, широко раздвинув ноги. Близость, не сдерживаемая предрассудками, пускала по венам яд, дурманящий сознание и стирающий чувство реальности. Кабуто наклонился, придерживая Орочимару под спину, и провёл сильным натренированным языком по торчащему соску, заставляя выгнуться и зашипеть от пронзившего тело удовольствия. Кабуто слишком хорошо владел своим ртом, профессионально управляясь не только с гобоем, но и доводя до пика одними лишь поцелуями. И Орочимару, сколько бы ни был убеждён, что это самое обычное для гобоиста умение, всё равно плавился от касаний и нетерпеливо выгибался в руках. — Побудешь сегодня сверху, Кабуто? — шёпотом с отзвуками затерянных глубоко в горле стонов спросил Орочимару, наклоняясь так, что длинные тёмные волосы — ещё один фетиш Кабуто — коснулись его кожи. — Как скажете, Орочимару-сама, — отозвался тот с мягкой улыбкой и перевернул его на спину, аккуратно укладывая на футон. Когда-то давно Кабуто переспрашивал, уверен ли в таком раскладе Орочимару — строгое воспитание не позволяло пойти против уважения к старшим. Это воспоминание до сих пор грело душу, но ещё больше опаляла теперь уверенность Кабуто в своей роли: то, как он снимал и откладывал очки в сторону, доставал спрятанный под подушкой тюбик со смазкой и, выдавив немного на пальцы, растирал её между ягодиц, обводя подушечками анус. Орочимару протянул к нему руки, прося склониться, и положил ладонь на затылок, стягивая с пепельных волос резинку. Кабуто тут же проник на пару фаланг внутрь, и Орочимару выгнулся и сипло застонал, подаваясь навстречу его умелым рукам, которые способны были довести до исступления одной только растяжкой. Кабуто нахально улыбался, глядя на него сверху вниз, и входил ещё резче, ловя губами новую порцию стонов. Иногда он выходил полностью, обводил припухшие края, после чего скользил вверх по мошонке и стволу к голове, мягко касаясь уретры и уздечки, а потом возвращался обратно и проталкивал уже два пальца. Запах сандала и мускуса забивался в лёгкие, заставляя задыхаться от нахлынувших ощущений, и кожа, всегда холодная, покрывалась испариной, пропитывая простыни влагой. Сделав ещё несколько дразнящих толчков, Кабуто вынул пальцы и плавно проник членом, задевая головкой простату. Орочимару тут же обхватил его ногами и вцепился рукой в уголок подушки, стискивая зубы и шумно вдыхая. Не желая причинить лишних неудобств, Кабуто входил медленно, прижимаясь пахом к промежности, и тут же отстранялся, ослабляя напряжение в растянутых мышцах и терпеливо ожидая, когда Орочимару привыкнет. И стоило этому произойти, как Кабуто без предупреждения сорвался на жёсткие толчки, выбивающие из лёгких весь воздух. Орочимару выгнулся и почти беззвучно закричал, подставляя грудь под жаркие поцелуи и впуская в рот сухие пальцы, бесцеремонно трущиеся о щёки и язык. Слизывая с бледной кожи капли пота, Кабуто задевал чувствительные соски и легонько прикусывал их, из-за чего по телу электрическими волнами расходилось наслаждение. Влажные шлепки кожи о кожу били по чувствительному слуху и эхом разносились по комнате вместе с тяжёлым дыханием и отзвуками полустонов. Вытянув пальцы изо рта Орочимару, Кабуто поднял ладонями его бёдра и надавил, прижимая их коленями к груди. Толчки стали особенно глубокими и резкими, и Орочимару заметался на простынях, не в силах уйти от острых ощущений. Оргазм накатывал слишком быстро, но в последнюю мучительную секунду неожиданно отступал. Чувствуя близкую разрядку, Кабуто обхватил ладонью член Орочимару и начал водить по нему в такт толчкам, доводя до пика в пару движений. Оглушительное удовольствие пронеслось по телу, выжигая все остальные чувства, и Орочимару излился себе на живот, хрипло вскрикивая. Сделав последний толчок, Кабуто тяжело уткнулся носом в его шею и замер, опаляя её жарким дыханием. Тишина, наступившая так неожиданно, обезоруживала окончательно, заставляя наслаждаться мигом полного доверия и взаимопонимания между ними. Кабуто отстранился первым и, взяв узкую ладонь Орочимару в свою, со всей возможной нежностью поцеловал острые костяшки пальцев, после чего лёг рядом и прикрыл глаза, восстанавливая дыхание. Удовлетворённо улыбаясь, Орочимару вслушивался тиканье часов на стене и впитывал тепло лежащего рядом любовника, задумчиво размазывая по животу полупрозрачные капли спермы. Вздохнув особенно глубоко, Кабуто потянулся за очками и сел на футоне. — Вы не против, если я займу душ? — спросил он, поправляя на носу тонкую металлическую оправу. — Разумеется, — довольно отозвался Орочимару и потянулся, тут же чувствуя легкие поглаживания на своей груди: Кабуто никогда не мог устоять перед его телом. — Я быстро, — пообещал тот и направился в ванную. Еще немного понежившись на смятых простынях, Орочимару встал и накинул на худые плечи красный шёлковый халат с узором из белых змей. Включив электрический чайник, он достал из тумбочки в коридоре коробочку с выточенными тростями и вернулся на кухню, вслушиваясь в тихое шипение душа за стеной. Едва вода в чайнике вскипела, он залил ее в заварник с ароматным чаем и приготовил две чашки. Вскоре Кабуто вышел, заматывая бедра полотенцем, и сел на пятки у низкого столика. — Твои трости, — Орочимару придвинул к нему коробочку, и глаза Кабуто зажглись в предвкушении. — Я уже и забыл, — признался он, открывая крышку, и восторженно провёл кончиками пальцев по пробковым наконечникам. — Выглядят превосходно. Я могу попробовать? Орочимару сделал приглашающий жест рукой, и Кабуто, вынув одну трость, положил её на язык и удалился в коридор за инструментом. На ходу снимая халат, Орочимару зашел в наполненную паром душевую и включил воду, смывая с себя липкий пот и сперму. Тугие струи возвращали привычное хладнокровие, пока Орочимару не стал самим собой: ироничным и едким. Из комнаты уже доносились первые осторожные звуки и отрывки мелодий — Кабуто всегда разыгрывался постепенно и аккуратно. Разлив чай по чашкам, Орочимару внимательно изучил расписание ближайших концертов и репетиций, который прислал Какузу, прикидывая, на что потратить выходные, которых из-за предстоящих в следующем месяце гастролей было не так много. Гобой всё больше заливался протяжными симфоническими соло или лихими пассажами, пока Кабуто не появился в коридоре, держа инструмент в руках. — Не хочу вас расстраивать, но трости, как всегда, потрясающие, — с довольной улыбкой проговорил он. — Почему же расстраивать? — выгнул бровь Орочимару, задумчиво поглаживая ворот халата. — Вдруг вы подумаете, что я с вами только из-за них. Они усмехнулись почти одновременно, и Орочимару добродушно ответил: — Я всё равно так думаю, ничего нового. Кабуто взглянул на него с шутливым укором и ушел в коридор, чтобы сложить инструмент. За чаем они не позволяли себе больше говорить о тростях.3.
Ноты на больших желтоватых листах двоились и расплывались, и Сасори потёр уставшие глаза. Тишина пустой оркестровой ямы, погружённой во тьму, вдохновляла на усердную работу, но чёртов организм не желал работать шестой час подряд и требовал отдыха. Все эти человеческие слабости жутко раздражали. Сев на высокий стул, стоящий позади, Сасори прислонился спиной к стенке и закрыл глаза, надеясь поспать минут двадцать, чтобы восстановиться. Однако едва он начал погружаться в дремоту, по шее пополз странный зуд, и Сасори машинально взъерошил волосы на затылке, полусонно глянув в сторону выхода. — Что ты здесь делаешь? — холодно спросил он и тут же напрягся: в дверях, осторожно просунув голову внутрь, стоял Дейдара. Он явно не ожидал, что его так быстро заметят, и заметно дёрнулся, тряхнув светлыми волосами, собранными в хвост. — Да я так… — скомканно начал он, но откашлялся и безразлично пожал плечами: — Просто зашёл посмотреть, ага. — Как ты сюда попал? — всё тем же ледяным тоном уточнил Сасори, сверля его взглядом. — Тоби провёл, — усмехнулся Дейдара. — Иногда мне кажется, что он знает обходные пути во все места, вот. Сасори недовольно хмыкнул. — Здесь так круто! — внезапно восхитился Дейдара и смело вошёл в оркестровую яму, оглядывая всё вокруг. Сасори хотел сделать ему выговор за бесцеремонность и выставить за дверь, но уставший организм упорно сопротивлялся любым проявлениям активности, и оставалось только негромко выдохнуть: — Только не сломай ничего. — Да без вопросов, ага, — покивал Дейдара и первым делом подошёл к четырём блестящим котлам литавр. Осторожно постучав по натянутой мембране каждой из них, он удовлетворенно протянул: — Классные… Сасори зорко наблюдал за ним, готовый в любой момент остановить его яростным шипением, но Дейдара и правда не делал ничего плохого: осторожно ходил между стульями и пультами, заглядывал в раскрытые ноты, некоторые из которых были подсвечены небольшими лампами. — Вас не было сегодня на репетиции, — неожиданно проговорил он, вставая за ксилофон, но, к удовольствию Сасори, так и не решился взять палочки и издать несколько звуков. — Ты соскучился и решил меня проведать? — с бесконечной усталостью в голосе отозвался Сасори. Глаза слипались всё больше. — Ну… Сасори нахмурился и вновь напрягся: его попытка в иронию совсем не предполагала ответа. — Типа того, наверное, да, — тихо закончил Дейдара, и Сасори рефлекторно закатил глаза. «Думаю, тебе стоит увлечься чьей-нибудь горячей молодостью», — со змеиной ухмылкой намекал Орочимару где-то между предложениями принимать наркотики для расслабления, закончить карьеру дирижёра или вспомнить лихие времена, разделив постель на троих вместе с ним и Кабуто. На последнее Сасори особенно громко хлопал дверью, как захлопнул её, едва став дирижёром этого оркестра: прошлое осталось в прошлом, будущее было посвящено работе и музыке. Никаких ошибок, никаких «увлечений». И вот опять. — Вы теперь всегда будете дирижировать здесь? — ещё тише спросил Дейдара, вырывая его из задумчивости. — Нет, только один балет. За современный репертуар никто не хочет браться. — А вы? — И я тоже не хотел, но пришлось, — честно выдохнул Сасори. Дейдара понимающе усмехнулся. — И долго вас не будет? — Чуть больше недели. — А, ну, хорошо. Как раз успеем продохнуть от вас, ага. Дейдара сказал это совершенно беззлобно, даже по-доброму, но внутри Сасори сошла лавина из самых разных эмоций от злости до смятения. Дейдара не имел никакого права настолько неуважительно высказывать ему это в лицо, но в то же время его искренность обескураживала. Сасори знал, что говорят о нём оркестранты, а что не знал — ему заботливо рассказывал Орочимару, тоже беззлобно, просто чтобы уколоть. Может, секс между ними и остался в прошлом, а вот издевки — нет. — Мне не стоило этого говорить, простите, да, — спохватился Дейдара, и Сасори дёрнул плечом, отмахиваясь от его извинений, как от назойливых насекомых. — Ты узнал, что хотел, поэтому можешь быть свободен, — с едва слышимой угрозой в голосе проговорил он. — Да подождите! — воскликнул в ответ Дейдара и продвинулся дальше по задней стенке оркестровой ямы. — Я ни разу не был в таких местах, а здесь так атмосферно, ага! Сасори непонимающе нахмурился: он не видел повода восторгаться этой искусственной дырой, которая была больше похожа на раскрытую братскую могилу, чем на приемлемое место для исполнения музыки. — Ого, у вас тут и клавиши есть! Непроизвольно стиснув зубы, Сасори наблюдал, как Дейдара открывает крышку задвинутого в самый угол фортепиано. В голове всплыли отрывки воспоминаний, где каждый второй духовик при виде рояля давал мастер-класс игры на нём, отвратительно исполняя какие-нибудь шлягерные песенки или исковерканную до жути классику. И Сасори, студента фортепианного отделения, который никогда не опускался до исполнения саундтреков из фильмов и аниме-опенингов, раздражало это сильнее всего. Дейдара играл не саундтреки, а джазовые стандарты с довольно банальными ритмами, которые на «ура» встретили бы в каком-нибудь кабаке. Сасори же его игра с каждой секундой бесила всё больше, начиная от нагромождения аккордов, не поддающихся привычной логике, до движений рук, и вместе с тем, как Дейдара, входя во вкус, играл всё громче, Сасори закипал, пока после особенно громкого аккорда вдруг не сорвался на крик: — Дейдара! Эхо пронеслось по яме, и на смену звукам пришла звенящая тишина. Сасори казалось, что он сам оглох от своего голоса. Откашлявшись в кулак, он тихо сказал: — Я ненавижу, когда кто-то так небрежно прикасается к клавиатуре, извини. С непривычки свербели связки, и Сасори немного сдавил ладонью горло, мысленно укоряя себя за то, что позволил себе сорваться, да еще из-за такой мелочи. — У вас… — полушёпотом начал Дейдара, — такой громкий голос. Резко взглянув на него исподлобья, Сасори поджал губы: голос у него и правда иногда был слишком громким, и это раздражало. А вот Орочимару нравилось, и это раздражало ещё больше. Сам-то тот мог лишь сипло и жарко дышать, извиваясь в руках. — Мне казалось, вы кричать не умеете в принципе. Но так даже лучше, хм. Сасори не стал уточнять, что «лучше», и откинулся обратно спиной на стену, не заметив, что от злости даже наклонился вперёд. — Встань оттуда и иди лучше за свои барабаны от греха подальше. — Как скажете, ага, — Дейдара встал и двинулся по обратному пути. — Вы выглядите уставшим. Вы устали? Сасори скривился и прикрыл глаза. Нелепый вопрос стал совершенно дурацким благодаря такой манере разговаривать. — Я прекрасно себя чувствую и полон сил, чтобы вышвырнуть тебя отсюда. — Я могу что-нибудь для вас сделать, хм? — Дейдара как будто игнорировал старательно выстраиваемые Сасори стены, разбивая их на мелкие осколки своей прямолинейностью. Что Сасори мог попросить? Уйти отсюда, наконец? Больше никогда не приходить на репетиции, избавив его от лишней головной боли? «Раз ты теперь дирижёр, может, тебе отсосать за дирижерским пультом?» — едко выплюнул когда-то Орочимару, когда Сасори наотрез отказался спать с музыкантами из оркестра. Беззлобно. Просто чтобы посмотреть, как Сасори задыхается от ярости. — Нет, ничего, — с безысходностью пробормотал он и выдохнул, расслабляясь. Возможно, если он просто будет игнорировать, проблема исчезнет сама собой. Со стороны стены долетели звуки возни, шорохи и скрип молнии, а затем раздался хрустальный и очень тихий звон колокольчиков, совсем не резкий и не стеклянный, каким должен был быть. Некоторое время Сасори вслушивался в мелодию, раскрашенную пряными аккордами и, не выдержав, открыл глаза. Дейдара играл четырьмя палочками от вибрафона, едва попадая наконечниками по узким клавишам, но не хватая ни одной лишней ноты. Сасори с лёгким интересом наблюдал, как его пальцы с миллиметровой точностью расставляют палочки на неудобные позиции, и наконец негромко заметил: — Ты думаешь, мне на сегодня не хватило музыки? — Ну, раз вы не кричите, значит, не всё так плохо, ага, — с азартным блеском в глазах парировал Дейдара. Сасори тихо цокнул языком. — Кстати, ваш тон тоже смягчился, значит, вы не раздражены больше обычного. Может, вам даже нравится, вот. — На вибрафоне это звучало бы лучше, — возвращая отработанный ледяной тон, проговорил Сасори. — Его здесь нет, но, когда вы вернётесь, я сыграю для вас еще раз. — Дейдара даже подмигнул, и челюсть свело от его дерзости. — О, избавь меня. Усмехнувшись, Дейдара сложил палочки. — Давайте я поймаю вам такси, и вы поедете домой. Вам нужно отдохнуть, да. — Я сам лучше знаю, что мне нужно, — холодно проговорил Сасори. — И что же, м? «Увлечься», — напомнил шипящий голос, и Сасори, отмахиваясь от него, встал и закрыл партитуру. — Отдохнуть. Дейдара улыбнулся так искренне и с долей самодовольства, что Сасори захотел сейчас же провалиться под землю. Но сначала поспать.