III
Чтобы беззаботно заговаривать зубы дону Хайме де Вилламарга рассказами о семействе Кейрос и милости короля Испании, Бладу потребовалась вся выдержка без остатка. Но подвиг увенчался наградой — о захвате Волверстона и Дайка с ребятами губернатор Сантьяго упомянул сам, раздувшись от гордости, как племенной откормленный индюк, стоило лишь навести разговор на королевскую похвалу за борьбу с корсарами. — Вы, конечно, прикончили их всех до единого? — предположил Блад, вложив в вопрос столько презрения, сколько позволила ему все усиливавшаяся внутренняя дрожь. — Нет еще, — от лютого наслаждения его превосходительство даже зажмурился, а потому не заметил, как гость украдкой перевел дух. — Но они в моих руках, шестеро, все, кого захватили. Мы еще не решили, как они сдохнут. Возможно, на веревке. Возможно, после аутодафе на костре во имя Истинной Веры. Они же все еретики, разумеется. Мы с фреем Алонсо до сих пор в раздумьях. — Прекрасно, — капитан Блад чуть не зевнул, потом решил, что это будет уже перебор. — Желает ли ваше превосходительство услышать остаток моего сообщения? Зевок был бы не столько наигранным, сколько нервным — облегчение накатило, как волна, и смыло тревогу и за Волверстона с Дайком, и за весь этот поход. Наоборот, стало страшно подумать, что он мог остаться в Порт-Ройяле! А при мысли, каково бы ему пришлось ожидать здесь возвращения «Сан Томаса», будь ребята уже мертвы, Блад едва не пожалел о сердечных каплях из корабельной аптечки — взвинченные до предела нервы сдавали, и воздуха решительно не хватало. Впрочем, он просто передал дону Хайме письмо короля Филиппа и получил желанную передышку. За время, нужное губернатору, чтобы прочесть и уразуметь содержание письма, Блад успел взять себя в руки и усилием воли направил мысли на поручение дона Родриго — юмор ситуации и праздное любопытство успокаивали не хуже капель. Доньи Эрнанды он еще не видел, но об ее супруге успел составить мнение, мало отличавшееся от мнения кабальеро. Когда она вошла, он убедился, что дон Родриго ему и тут не наврал — изящная прелесть этой молоденькой хрупкой женщины была поистине ослепительна. Кроме того, было в ее повадках и движениях такое высокородное достоинство, что уважение подбросило Блада с места прежде, чем он успел подумать встать для демонстрации светских манер королевского посланца. Ничего удивительного, что пылкий португальский кабальеро относится к ней совсем не по-братски! К вечеру Блад уже и ненавидел дона Хайме мало не с пылом дона Родриго. От обращения губернатора с женой так и подмывало всадить в это жирное брюхо несколько дюймов доброй толедской стали, даром, что издевательства дона Хайме уберегли его самого от немедленного разоблачения — донья Эрнанда, помимо прочих достоинств, обладала завидной памятью. И должной храбростью, и уверенностью в себе, и — Блад не позволил себе усомниться, — преданностью Испании. По крайней мере, желание настоять на своих подозрениях даже после прямых оскорблений свидетельствовало о серьезности, с какой она относилась к делам и обязанностям мужа. Лишь угроза скандала в доме заставила донью Эрнанду взглядом умолять подозрительного незнакомца о снисхождении, а после этого ей, разумеется, стало уже неудобно упорствовать, да и дон Хайме услал ее по хозяйству. Блад немного поежился при мысли, что донья Эрнанда может вернуться со стражей, но понадеялся, что имя дона Родриго укажет ей на природу обмана, далеко не преступную по отношению к Испании и Сантьяго. За обедом Блад с мрачным удовольствием размышлял о наказании, уже посланном скотине-губернатору за омерзительное поведение с супругой. Не обзывай он донью Эрнанду дурочкой при посторонних, мог прославиться, повесив самого капитана Блада. Как знать, может, тогда ему даже крест Святого Якова Компостельского оставили бы по заслугам! Увы, губернатор еще мог избегнуть наказания свыше и заслужить награду — если ему самому не удастся договориться с доньей Эрнандой. Мысленно Блад уже проклинал собственную болтливость — и понадобилось же упоминать при доне Хайме самого себя, не мог сослаться на любого другого известного пиратского капитана! Теперь эту историю придется пересказывать донье Эрнанде, а она явно способна сложить в уме два и два, в отличие от ее супруга. Ему даже показалось, что тень подозрения мелькнула во влажных черных глазах, когда он врал ей о побеге. Впрочем, еще раньше он сам заподозрил донью Эрнанду далеко не в сестринском отношении к дону Родриго — когда такое мнение выразил лично дон Хайме. Донья Эрнанда, за исключением легкой краски на щеках, причиной которой вполне могло стать не смущение, а гнев, ничем не откликнулась на подначку мужа, вот только в опущенных глазах ее промелькнуло слишком явное беспокойство. Блад поймал себя на мысли, что сравнивает ее поведение с поведением Арабеллы много лет назад на молу Бриджтауна при глупых шутках губернатора Стида — Арабелла была возмущена, но ничуть не заволновалась! Да и сама донья Эрнанда, когда дон Хайме назвал ее дурочкой, разгневалась, но тоже взгляда не отводила и не боялась. Что ж, в крайнем случае, можно пригрозить ей взаимным разоблачением, хоть это и мерзко по отношению к дону Родриго. Но кто мог ожидать, что мирный светоч души португальского кабальеро окажется опасным противником даже для опытного корсара? Для начала Блад попытался предложить ей союз, защитив от намеков дона Хайме. Честно говоря, он почти надеялся, что мерзавец-губернатор обидится и даст повод заколоть его на дуэли, вызволив донью Эрнанду и сделав подарок дону Родриго, но дон Хайме оказался слишком туп, чтобы уразуметь оскорбительные намеки. Воспоминание об Арабелле остановило Блада от более детальных пояснений — в конце концов, донье Эрнанде сиюминутная гибель не угрожала, к издевательствам супруга она явно притерпелась за несколько лет брака, и рисковать жизнью ради ее спасения ему сейчас не ко времени... Пусть и хотелось! Невзирая на то, что среди всех присутствующих одна донья Эрнанда представляла для него опасность. Впрочем, Блад не был уверен, что она действительно догадалась. На всякий случай, чтобы сдержать ее верноподданические чувства, он напомнил о положении дона Родриго как заложника и тут же пожалел о своем напоминании. Все, что выразило ее смертельно побледневшее лицо — это боль, и шуточки супруга, которые донья Эрнанда так хорошо переносила пару мгновений назад, еще больше все усугубляли. Стремясь успокоить ее, он напомнил о ценности своего честного слова как залога безопасности дона Родриго, сослался на дружбу между доном Родриго и капитаном Бладом, и неизвестно, что еще успел бы наговорить, но тут его перебил дон Хайме: — Клянусь честью, в это я верю! Родриго всегда готов был якшаться с проходимцами! Разве не так, Эрнанда? Она вскинула голову, загоревшись искренним гневом. — Я... — и тут же взяла себя в руки: — Я никогда этого не замечала. Блад мысленно поздравил португальского кабальеро — по крайней мере, донья Эрнанда уважала его куда больше, чем мужа. К ужину она переоделась и стала еще красивее, чем описывал ее дон Родриго. Черное платье тяжелого шелка, черные блестящие волосы, черные глаза и общая бледность — рядом с мужем она казалась прекрасной и безжизненной статуей из слоновой кости и эбена. К сожалению, подобно Одиссею, Блад для ее Полифема был Никто и обязан был им же и оставаться. Оказавшись с ней наедине в саду, он получил еще одно доказательство, что дон Родриго был Акидом для этой Галатеи Кайо Сантьяго, когда она, задыхаясь от волнения, потребовала подтверждения правдивости его рассказа. Заодно он получил и доказательство собственной безопасности, когда она признала доверие к его честному слову. Правда, о ее догадливости выяснить ничего не удалось — донья Эрнанда была исключительно осторожна в формулировках. Он даже дал ей возможность высказаться более определенно, употребляя именно те правдивые слова, которые могли подтвердить подозрение, но получил в ответ лишь: — Вы очень глупо рисковали. — Благородный человек всегда готов рискнуть, чтобы оказать услугу даме. — Вы оказывали услугу мне? — А разве похоже, что я оказывал услугу себе самому? — Нет, — быстро ответила донья Эрнанда, кажется, усмехнувшись. — Не похоже, чтобы вы ее себе оказали. — Тогда зачем спрашивать дальше? — Блад устал гадать, знает она, кто перед ней, или не знает. В конце концов, что он мог сделать, даже назови она сейчас его имя? Если бы в бухте на якоре стоял «Сан Томас», он мог бы заткнуть ей рот и притащить к дону Родриго — это не насилие, а избавление. Однако такой поступок спас бы его, но не Волверстона, Дайка и их ребят. — Так пожелал Родриго. Он объяснит причины, когда явится. Тем временем, в качестве вашего кузена я на его месте, и если этот хам, ваш муж, вас чересчур обременяет... — Что вы говорите? — вскрикнула она в тревоге. — Что я здесь представляю Родриго. И прошу лишь, чтобы вы помнили об этом. Донья Эрнанда улыбнулась, но ее улыбка ничего для него не прояснила. Немногим больше ясности внесли и последовавшие слова: — Благодарю вас... — и через паузу, непонятно сверкнув влажными черными глазами: — Кузен. Догадалась или не догадалась, по крайней мере, выдавать его она явно не намерена. Можно было успокоиться, что Блад и сделал. Укладываясь в постель, он еще раз велел Бенджамену держаться настороже. Верный слуга, похоже, принял это напоминание за приказ не спать всю ночь. Впрочем, Бладу и самому не спалось. Облегчение, что Волверстон и Дайк живы, причудливо смешалось с тревогами дня по поводу догадливости доньи Эрнанды. Кроме того, он искренне сочувствовал этой бедняжке, обреченной на жизнь с такой скотиной, как дон Хайме де Вилламарга. Без сомнения, дон Родриго, увидев своими глазами правду, превосходящую все его тревожные ожидания, не выдержит и отправит дона Хайме прямиком в преисподнюю, куда тому и дорога. Увы, это освободит донью Эрнанду, но никак не поможет дону Родриго. А если бы дона Хайме ухлопали корсары, к дону Родриго не могло бы быть претензий, да и руки чесались. С другой стороны, сама донья Эрнанда, зная или не зная, кто перед ней, все-таки указала на глупость и риск его вмешательства и явно дала понять, что подобной помощи не желает. Вопрос, насколько следует ее слушаться в этом... Да если бы полковник Бишоп хоть вполовину столь же отвратительно обращался с Арабеллой, Блад пристукнул бы его еще на Барбадосе, наплевав на любые последствия! И это притом, что Арабелла тупой скотине и извергу племянница, а не законная жена. Однако воспоминание об Арабелле повернуло ход рассуждений иначе. Разве он боялся, что Бишоп может причинить вред Арабелле? И в мыслях не держал подобной боязни! Высказал единожды, в бараке на молу Бриджтауна, при пленных испанцах, получил презрительный ответ — и успокоился, полностью ей поверив. Так что не боялся он не потому, что Арабелла — племянница Бишопа, а потому, что Арабелла — это Арабелла, и способна за себя постоять. Судя по сегодняшним разговорам, донья Эрнанда тоже вполне способна постоять за себя. Разумеется, ей тяжело. Но в ней нет ни тени той покорной апатии, которая так быстро овладевала осужденными повстанцами на плантациях Бишопа. Она не сломлена и сломлена не будет. Примерно так же, как его самого не сломили ни арест, ни каторга. На мгновение Блад поймал себя на глупой мысли, что полностью разделяет восторги дона Родриго и, пожалуй, если бы не Арабелла, серьезно рисковал отдать сердце навечно донье Эрнанде. С давних пор он ценил не только испанские корабли и костюмы, но и испанских женщин — этих гордых и изысканных красавиц со смоляными волосами и влажными огромными глазами на тонких лицах, соперничающих белизной с кружевами и жемчугами воротников на платьях из черного шелка... Донья Менсия! «Врач своей чести»! Дон Родриго был куда ближе к истине в сравнениях его с персонажами Кальдерона, чем мог себе представить. Но это в прошлом. А в настоящем — Арабелла, ничуть не уступающая испанкам в гордости и отваге. Видит Бог, ее гордость и отвага сыграли немалую роль в том, чтобы он сейчас мог находиться на Кайо Сантьяго! И он обещал ей вернуться живым. А значит, Родриго придется разбираться самому, а ему остается лишь воздать должное характеру доньи Эрнанды. Но, право, дону Хайме не следует чересчур испытывать его терпение в эти недолгие дни, которые ему предстоит провести у них в доме. Мысль о возвращении «Сан Томаса» напомнила Бладу, что он до сих пор не придумал, как же, собственно, вытащить из тюрьмы Волверстона, Дайка и корсаров. Нападение теперь исключалось, и никакой надежды уговорить дона Хайме под каким-либо предлогом освободить пленников — слишком тупая этот губернатор скотина. Оставалось уговорить как-то передать ему пленников. Предлог напрашивался — отправить пленников в Испанию на борту «Сан Томаса» в доказательство усердия дона Хайме де Вилламарга. Но согласится ли этот палач расстаться с намеченной жертвой? А тут еще фрей Алонсо, который спит и видит аутодафе! Конечно, вряд ли в Сантьяго-де-Пуэрто-Рико часто удается обнаружить ересь, вот и скучает высохший от жажды крови монах по обычаям святых отцов из Севильи. Блада передернуло от воспоминаний. Если бы с соотечественниками испанцы обходились лучше! Нет, в севильской тюрьме он видел и простых крестьян, и несчастных евреев и гордых мавров, и великолепных грандов. И жен их, если уж на то пошло. А коли дело поворачивалось скверно, всем одна дорога — допросы, пытки, покаяние, шествие в сан-бенито — и Пламя Веры. Блад его не видел, разве в кошмарах, но черное шелковое платье доньи Эрнанды, похоже, напомнило то, что казалось давно похороненным и забытым. Ни к черту не был нужен севильским ревнителям христианства нищий офицер союзного голландского флота с дырой в кармане — только это его и спасло. Так, по обязанности прихватили, составляя обвинение совсем не ему. И даже у испанских инквизиторов со справедливостью и разумом дело обстояло не столь скверно, как у правосудия кровавого Джеффрейса! Он еще помнил, как под изматывающими перекрестными допросами, без сна и воды, через боль твердил Символ Веры и цитировал Библию на латыни, ни разу не сбившись на английский, но помнил и то, как разводили руками его мучители, убедившись, что протестантской ересью тут явно не пахнет. Но это высшие чины инквизиции в Севилье — а тут высушенный тропическим климатом пустоголовый монах, прислуживающий безмозглому и жестокому губернатору. Вряд ли здесь кто-то вообще разбирается в тонкостях светского и религиозного судебного производства. Блад хмыкнул про себя — уж не мечтает ли он освободить всех узников дона Хайме, от Волверстона и доньи Эрнанды до последнего ворюги и живореза этой Богом забытой дыры? И замер. Амнистия! Почему бы не предложить дону Хайме по случаю его высокой награды устроить истинно королевское торжество? Наглость, разумеется, невероятная, но эта тупая скотина, вполне возможно, способна именно на такое купиться! Положив себе разведать за оставшиеся дни, действительно ли дон Хайме настолько туп и самодоволен, Блад попытался уснуть. И очнулся, сообразив вдруг, как изящно переиграла его Арабелла. Бог с ней, с доньей Эрнандой, которая действительно хороша. Но случись беда с Арабеллой, он же теперь жить без нее не сможет! Впрочем, не в первый раз — разве он жил от бегства из Порт-Ройяла до прихода на Гаити в эскадру де Ривароля? Не жил, а искал пути, как бы выжить. В этот раз, похоже, путей искать не станет. Надо же — а ведь думал, что скучает в Порт-Ройяле, почти сожалел об утраченной свободе, море по ночам снилось, только на корабле мог выспаться по-настоящему... Кстати, он готов был прозакладывать голову, что в желании выйти в море вместе с ним Арабелла была полностью искренней. Что ж, выходит, этим она его и переиграла — честностью и вниманием? Забавная игра — любовь, и взятка в ней — невозможность жить без другого. Понять бы еще, проиграл он, забрав ее, или выиграл. Повернувшись на спину, Блад хмыкнул и закинул руки за голову. А что, не так плохо! На кой черт, в конце концов, ему сдалась жизнь, если с Арабеллой случится беда? А спасти Волверстона и Дайка он все же обязан. И как же хорошо еще раз почувствовать под ногами качку палубных досок и увидеть над головой громаду парусов в стремительном беге фрегата...***
Арабелла заснуть не могла — с той ночи, как из Порт-Ройяла ушли «Викторьез» и «Атропос», она вообще почти не спала. Болела спина, уставали ноги, ребенок невыносимо пинался. Арабелла пыталась утешить себя мыслью, что эти мучения ненадолго, считанные дни — и она наконец возьмет ребенка на руки, чего ей в последнее время хотелось просто невыносимо. Утешения не помогали — ее чуть ли не тошнило от страха, и все крепло убеждение, что и жить ей остались те самые считанные дни, которые она проведет в мучениях, а теперь еще и одна! Одна! Дура, зачем она его отпустила? Всегда опаздывала, не договаривала, вечно отставала на шаг или полшага, как тогда, когда капитан Блад бросил службу королю Якову и ушел из Порт-Ройяла... Как она боялась, что никогда больше его не увидит! Ну вот, теперь ее страхи исполнятся — больше она его не увидит. Слезинка поползла по лицу и неприятно скользнула в ухо. Повернув голову, Арабелла сердито вытерла щеку об угол подушки. Миссис Крофорд хорошо говорить, называя ее страхи глупыми, а ей-то что сейчас делать? Он ведь мог бы остаться. Мог бы, если бы волновался за нее по-настоящему! Впрочем, тут она устыдилась собственных мыслей — ведь хотела отпустить и отпустила, мало не выставила. Но Питер не тот человек, чтобы слушаться беспрекословно. И что там говорила миссис Крофорд о решении, которое он обязательно принял бы сам, без нее? Значит, он его и принял. Сам. Ей, конечно, не в чем себя упрекнуть, но... Но ведь жить ей осталось считанные дни, и больше она его не увидит... Жалея себя и одновременно досадуя на эту слабость, Арабелла задремала в слезах и проснулась с придушенным криком — во сне она вновь увидела бунт на борту красно-золотого фрегата, носившего ее имя. Увидела толпу взбешенных корсаров, мрачного Огла, озиравшего ее с ненавистью в глазах — и спину Блада, закрывшего ее собой от опасности. «Пусть передадут, что при первом выстреле мы сначала повесим шлюху, а потом будем драться!» Во сне ей стало еще страшнее, чем тогда наяву — теперь-то она точно знала, что именно с ней собирались сделать взбунтовавшиеся пираты. А еще она увидела Волверстона. Непримиримого Волверстона, самого ярого сторонника пиратства из всех товарищей Питера. Того самого Волверстона, что по собственному желанию остался грабить Картахену — еще в первую встречу в губернаторском кабинете Питер повинился ей в предполагаемой жестокой расправе над этим поселением после ухода «Элизабет» и «Арабеллы» в погоню за де Риваролем. Волверстона, который вмешался и дал Питеру минутку, чтобы придумать иной выход, безопасный и для нее, и для команды. Много позже она спросила Питера, почему он простил Оглу попытку мятежа. И получила изумленный ответ: «Потому что я действительно был виноват. Я не спрашивал согласия команды на поход к Ямайке, а они доверились мне — и едва не погибли». Надо сказать, что и сама она с тех пор ни разу не видела от Огла враждебности. Видимо, в минуту опасности, смертельной и незаслуженной, даже у хороших людей бывает желание обвинить первого, кто под руку подвернулся. Не это ли произошло сейчас с ней самой? И с удивлением Арабелла поняла, что сказала Питеру правду — Волверстон спас ее, она должна Волверстону, и не вынесла бы, если бы помешала оказать ему помощь. Не ради Питера и его любви — ради собственного чувства справедливости. Если спасти его мог попробовать только Питер — что ж, ей просто немного не повезло со временем. А что до любви — она ведь знает, что напрасно на него обижается. Во сне Арабелла явственно разглядела и вспомнила лежащий ныне на дне гавани Порт-Ройяла корабль, названный ее именем и спасший ее когда-то из испанского плена. Красные обводы бортов, блеск начищенной меди, белые паруса, горой вздымающиеся в небо. Утренний бриз, ласкавший щеки и игравший ее волосами. Разглядела и вспомнила и другое, на что наяву почти не обратила внимания — тогда для нее это значило очень и очень мало. Но до чего же Питер Блад был красив, когда стоял на квартердеке своего красно-золотого фрегата, среди своей озверевшей пиратской команды! Странно, что среди ужаса и отчаяния ее память так отчетливо сохранила эту картину. Впрочем, ничего странного — он был ей тогда единственной защитой, разумеется, она с него глаз не сводила. Изящная, элегантная фигура в черном, уверенно расправленные плечи, привычно и крепко стоящие на качающихся досках ноги моряка. Блеск утреннего солнца в смоляно-черных длинных волосах. Смуглые тонкие пальцы в пене кружев, лежащие на деревянных перилах. А вторая рука — теперь-то Арабелла понимала, что та лежала на рукояти пистолета за поясом. Спокойная, почти расслабленная поза — в каком страшном и уверенном спокойствии, оказывается, он решал судьбу вставшего против него человека! А разве накануне, на палубе «Милагросы», он выглядел менее уверенно и красиво? И разве, проходя мимо под руку с ее дядюшкой и держа его на мушке спрятанного за отворотом камзола оружия, он казался менее спокойным? Что давало ему спокойствие и силу? Питер терпеть не мог пиратства и не желал себе такого занятия, он это много раз говорил, и Арабелла верила ему безоговорочно. Но что-то было в этой пиратской жизни, не жадность к добыче, не жажда убийства — нечто другое... то, что ему очень и очень по душе. И, возможно, именно этого ему не хватало здесь, на суше, в Порт-Ройяле. «Я знала, за кого выхожу замуж», — сказала она ему на прощание. А что, собственно, она знала? Знала его историю и характер. Знала ядовитый язык, знала, во что он верит и как смотрит на мир. Знала, как он может поступить, а что считает совершенно недопустимым. Арабелла знала его хорошо, вот только не знала, почему он именно таков, каким она его знает. С ранних лет она росла на плантации и твердо усвоила обязанности хозяйки — заботиться о слугах и рабах, лечить их по возможности, воспитывать в них нравственные правила строго, но заботливо и без жестокости, потому что жестокость порождает ненависть, а не воспитание. Таков были распорядок отца, и его любили, а плантация процветала. Увы, после смерти Томаса Бишопа его правила потерпели сокрушительное поражение — дядя Вильям отстранил Арабеллу, номинальную совладелицу, в действительности находившуюся в полной зависимости от него по завещанию отца, от всех дел на плантации. Хорошо, хоть домашние слуги остались полностью на ее попечении — отец бы не одобрил, если бы Арабелла не присмотрела за ними при известном характере дядюшки. Дядю Вильяма негры не любили, отец был прав — нельзя полюбить жестокого хозяина. И все-таки она не сомневалась в любви рабов к господам. До тех пор, пока не встретила рабов совсем иного сорта. Каторжники. Осужденные за участие в восстании Монмута и проданные в Новом Свете с торгов. Белые люди, англичане, такие же, как ее отец и она. Рабы. На плантациях Бишопа и рудниках Крэбстона в Спейгстауне. До утра, когда она почти случайно попала на торги таких рабов, Арабелла, если и задумывалась о природе рабства, на себя его точно не примеряла. На их плантации были и каторжники, и проданные в рабство ирландцы, и Арабелла жалела их куда больше, чем негров. Но все-таки среди них не было джентльменов! А в то утро на Бриджтаунской пристани ее мир опрокинулся от одного взгляда синеглазого мятежника в шеренге прочих осужденных повстанцев. Потому что это был взгляд образованного человека, знакомого со светом, с науками и искусством, с размышлением и состраданием. Человека, способного, стоя в кандалах, простодушно и изумленно любоваться природой Барбадоса и даже ею, Арабеллой, как будто он изголодался по изящным вещам и видам. Никогда Арабелла не могла объяснить себе, почему уговорила дядю купить Питера. Из жалости — возможно, но почему? «Вы показались мне не таким, как все», — сказала она давным-давно, но чем он был «не такой» — не знала. Почему синеглазый, заросший черной бородой ирландский оборванец показался ей воплощением страданий всего человечества? Потому, что его невиновность была написана на лице и в глазах? Или потому, что она увидела среди рабского торга человека одного с нею круга и представила на его месте себя? Одно Арабелла помнила точно — за государственную измену в тот момент она его не осуждала. Потом узнала, что не ошиблась. Узнала, что осужден он был несправедливо. Но что она даже после этого узнала о нем? Как это чувствуется — быть проданной за десяток фунтов стерлингов? Каково это — быть рабом своего хозяина, даже когда пользуешься относительной свободой? Каково это — претерпеть все без действительного проступка, на который всегда решаешься сам, а по ложному обвинению? Не зря Арабелле показалось, что она совсем не знала Питера Блада, когда дошли слухи, что он стал пиратом. Не потому, что не знала, а потому, что не понимала и даже понять не могла. Зато все больше понимала, слушая взбешенного дядюшку, что держать в рабстве человека, равного по положению и воспитанию, унизительно не только для раба, но и для хозяина. А как с другими каторжниками? С другими ирландцами? И даже с неграми? Она была почти рада, когда дяде предложили пост губернатора Ямайки — пребывание на отцовской плантации среди рабов, чьей любовью она так гордилась, сделалось для нее почти невыносимым. В самых чудовищных сплетнях о капитане Бладе Арабелла искала оправдания себе, из бесцельной этой и безнравственной самозащиты назвала его вором и пиратом. И поплатилась — стыдом и раскаянием. «Слово капитана Блада»... Если она останется в живых, ей просто необходимо побывать с Питером в походе на его корабле. А иначе она, пожалуй, лопнет от любопытства и так и не поймет, почему же смогла вообще полюбить пирата и беглого каторжника! Его заслуга или ее вина — что ей не были бы противны его ухаживания в Порт-Ройяле, если бы не мысль о мадмуазель д’Ожерон, с которой он был то ли помолвлен, то ли вообще жениться не собирался? Арабелла тихо засмеялась, поправив подушку под головой. Нашла, о чем раздумывать и когда! Однако почему-то воспоминание о давней бешеной ревности напомнило ей слова миссис Крофорд о том, что, если Бог даст, совсем скоро она снова будет красива. Что ж, если Бог не даст, по крайней мере, ревность ее больше никогда беспокоить не будет! Снова заныла спина. Арабелла прислушалась к ощущениям и тихонько вздохнула сквозь зубы — мужество вернулось к ней очень вовремя, кажется, скоро оно ей понадобится. На миг стало так страшно, что она почувствовала неосознанную дрожь в уголке левой брови и попыталась взять себя в руки. Надо радоваться хотя бы тому, что она все узнает и беспокоиться перестанет.***
Три дня Блад, отбросив посторонние мысли, раздувал самомнение его превосходительства дона Хайме де Вилламарга. Что бы ни думала по этому поводу донья Эрнанда, она помалкивала, хотя Блад часто ловил на себе озадаченно-смешливый взгляд ее прекрасных черных глаз. К вечеру третьего дня дело было улажено — размечтавшийся о вице-королевстве дон Хайме согласился на амнистию. А на четвертый вернулся «Сан Томас». — Вам не следует тревожиться насчет дона Родриго, — повторил Блад, прощаясь с доньей Эрнандой. — Совсем скоро он будет с вами. Донья Эрнанда в ответ лишь покачала высокой прической. Он мысленно вздохнул — поводов для тревоги у нее было более чем достаточно. — Благодарю вас, кузен, — с тоскливой улыбкой повторила она, протягивая руку. — И будьте осторожны. Блад прикусил язык, чтобы не спросить все-таки, что она о нем знает. Какая разница, главное — убраться отсюда до того, как обо всем узнают дон Хайме и гарнизон форта Сантьяго. Хотя с появлением в бухте «Сан Томаса», пожалуй, мнение губернатора и гарнизона стало куда менее важным — пусть думают, что хотят, сорок пушек и пара сотен головорезов в гавани заставят их принять его мнение как свое. Кроме того, руки все-таки чесались преподать дону Хайме хороший урок, чтобы впредь был повежливей с дамами. Но когда Блад добрался до тюрьмы, планы мести повылетали у него из головы. В нос ударил запах сырого каземата, над ухом лязгнул засов, и он едва не шарахнулся, чтобы в панике броситься на свободу. Пришлось закрыть лицо платком — неуместный запах духов отвлекал от еще более неуместных воспоминаний. Кроме того, он опасался, как бы пленники всего не испортили, слишком явно обрадовавшись его появлению, а вместо этого встретил исполненный ненависти взгляд единственного глаза старого волка Нэда. Сердце резануло болью — он и забыл, сколько между ними с Волверстоном осталось нерешенных вопросов, как забыл, что Волверстон так и не явился почему-то в Порт-Ройял. Переведя дух, Блад решительно загнал тревогу подальше. Будь что будет, пока им надо отсюда выбираться. Раздражение, правда, выплеснулось все равно — неосторожным гавканьем на дона Хайме. И тут же по лицам других корсаров он понял, что они его настолько не ждали, что просто не узнали или не поверили своим глазам. Но повезло и тут — губернатор ничего не заметил. Спихнув дона Хайме с трапа на палубу желтого фрегата, он вздохнул с облегчением — у них все получилось! На шкафуте столпились корсары, Дайк с глупой улыбкой стоял, уронив руки, пока Снелл разжимал клещами звено укороченной цепи кандалов. Том Хагторп бежал откуда-то с кучей звенящих ключей в надежде подобрать подходящие. Тренем навытяжку стоял перед Волверстоном и что-то, кажется, объяснял своему капитану. Дон Родриго, улыбаясь, шагнул из-за спин корсаров, и отвисшая челюсть губернатора задрожала. — Я привез ваш выкуп, дон Родриго, — сообщил Блад, обмениваясь с пленником крепким рукопожатием. Кажется, португальский кабальеро был искренне рад его возвращению. Хотя кому же не хочется на волю? — Вы можете свободно отправляться вместе с доном Хайме. Прощаться будем коротко, мы немедленно поднимаем якорь. Хагторп! — окликнул он Тома. — Распорядись! Ошалелый дон Хайме повернулся к дону Родриго и начал обычную для всех испанцев бранную тираду. Даже свисток боцмана не перебил губернатора, и Блад, недолго думая, крепко взял его за плечо и попытался встряхнуть этот бурдюк, чтобы привести в чувство. — Мы поднимаем якорь, — повторил он угрожающе. — Вам бы лучше оказаться за бортом, поверьте. Было честью познакомиться с вами, дон Хайме. В будущем ведите себя с женой повежливей и ступайте с Богом. Последнее он сказал исключительно для дона Родриго — все-таки кабальеро просил его об отчете, но времени на разговоры у них не было совершенно. Впрочем, дон Родриго его понял — чуть нахмурил брови и протянул руку. — Прощайте, дорогой дон Педро. Хоть вы и враг католической Испании, я был очень счастлив познакомиться с вами. Если меня вновь пошлют в южные колонии с наградой какому-нибудь губернатору, надеюсь, мы еще встретимся. — Надеетесь, что награда будет не за мою голову? Благодарю за доброе пожелание, дон Родриго, — Блад невольно улыбнулся симпатичному кабальеро и прибавил со значением: — Удачи вам! — А... — Мое напутствие дону Хайме было вполне искренним. Но вряд ли оно понравится его превосходительству. — Благодарю, я уже это понял, — усмехнулся дон Родриго. — Прощайте, дон Педро! Передать что-нибудь донье Эрнанде? Успешно поборов приступ неуместного озорства, Блад покачал головой. Дон Родриго куда простодушней лорда Джулиана, но донья Эрнанда — не Арабелла, да и от щенячьей самоуверенности он исцелился еще в подвалах Севильи. Черноглазой Галатее острова Сантьяго нужен для спасения лишь отважный и добрый Акид, которым он никогда не был и не станет. — Я уже пожелал вам удачи. Прощайте! Дон Родриго шагнул через борт, спускаясь в шлюпку. Если португальский кабальеро действительно будет удачлив, может, где-то в небесной канцелярии и ему самому зачтется эта история. Над водой закачались выбранные якоря, разворачиваясь, хлопнул блинд, скользнули вверх грота-гитовы. «Сан Томас» медленно пополз на ветер. Только на выходе из бухты его догнал грохот бесцельного залпа из форта — по водной глади рассыпалась картечь из допотопных и маломощных кулеврин, обозначив бессильную злобу испанцев. Из люка выглянул Огл и расплылся в дурацкой улыбке — до отхода он не покидал батарейной палубы и еще не видел освобожденных товарищей. — Ответим, капитан? — Сдурел? — спросил его Джереми, стоявший рядом со штурвальным, и краем глаза Блад заметил, как покривился Волверстон, растирая ссадины от кандалов на запястьях. Дайк, тоже освобожденный наконец от цепей, подошел и заглянул в лицо Бладу. — Слушай, капитан... Как у вас тут с пресной водой? — А что? — Да очень хочется нормально помыться! Джерри, будь другом, ссуди какими-нибудь портками. И бритвой! Да, Питер... — Что, Дайк? — Спасибо. Волверстон опять покривился и отошел к борту, где матросы уже закидывали ведро, а Тренем сложил стопочкой вещи своего капитана, не иначе, заботливо вытащенные Снеллом с борта тонущей «Атропос» в числе очень нужных пожитков.***
— Ну говори, старый волк, — сказал Блад, опускаясь в кресло в главной каюте. Волверстон, насытившись и отмывшись, сидел на рундуке, по-прежнему растирая запястья, и угрюмо вперивал в пол взгляд единственного глаза. — Какого дьявола ты утопил «Атропос»? — Не я, Нэд. Испанцы. Мне жаль, но другой возможности не было. — Да что ты говоришь! Тренем все мне уже рассказал. Блад тяжело вздохнул, потянулся к свече — прикурить трубку. — Тебе не кажется, что ты начал с конца? — Давай с начала! — рявкнул Волверстон и прямо посмотрел ему в глаза все тем же горящим от возмущения взором. — Какого черта ты вообще приперся в Сантьяго? — Ничего себе, начало! — Блад даже засмеялся от облегчения. — А что, следовало дать испанцам вас вздернуть? — А это твое дело? — Мое, если Тренем тебе действительно все рассказал. — С Тренема я еще три шкуры спущу, — мрачно пообещал старый волк. — Нашел, куда за помощью бегать! — Ты помощь получил, за что ты им недоволен? — А зачем ты «Атропос» утопил? Тренем идиот, погубили корабль, что нам теперь — на берегу подыхать? — Да будет тебе корабль, Нэд, успокойся. Так что там насчет того, зачем я приперся в Сантьяго? — Зачем ты выбрался с Ямайки? Ты одурел? — Ты думаешь, меня там в кандалах держат? Почему бы я не мог оттуда выбираться? — Что с тобой теперь будет? — А это твое дело, Нэд? Волверстон осекся. У Блада погасла трубка. Руки дрожали — прикурить заново никак не получалось. Некоторое время они молчали. — Ну и скотина же ты, капитан... — безнадежно пробормотал наконец Волверстон, и Блад понял, что выиграл. — Давай, — сказал он, взмахнув кружевной манжетой. — Говори, старый волк, не томи. Все выкладывай как есть. В конце концов, я и приперся в Сантьяго потому, что ты ко мне прийти отказался. — Да на кой черт я тебе в Порт-Ройяле нужен? — Пришел бы — я бы тебе рассказал. — У меня патент французского капера, — бухнул Волверстон с вызовом, сверкнув единственным глазом. — Отлично, можешь считать себя военнопленным, — невозмутимо отпарировал Блад. — Разумеется, если ты намерен продолжать воевать против Англии. Волверстон хмыкнул. — На чем? На палочке верхом? «Атропос» ты утопил! — Испанцы утопили французский капер, — уточнил Блад. — Но если его капитан желает перейти на службу его величества короля Вильгельма вместе с трофейным испанским фрегатом... Тут он все-таки допек старого волка — Нэд Волверстон вытаращил единственный глаз. — Так тебе адмирал Крофорд и позволил отдать трофейный корабль пиратам! — А на кой черт ему захваченный испанский фрегат в составе Ямайской эскадры? — возразил, смеясь, Блад. Все-таки он был страшно рад видеть Волверстона. Живого, невредимого и исполненного праведного гнева. — Отдам я тебе корабль. С условием, что никто не вспомнит, что меня вообще на нем видели при захвате, конечно. И не раньше, чем мы встретимся с Крофордом. Впрочем, в точку рандеву я велел Джерри рвать когти по прямой под всеми парусами... — Встретимся с Крофордом? — фыркнул Волверстон. — Французский капер на захваченном испанском фрегате встретится с вице-адмиралом Ямайской эскадры? — Именно поэтому, — невозмутимо разъяснил Блад, — было бы предпочтительней, чтобы этот капер французский патент взял исключительно под давлением обстоятельств и милейшего губернатора д’Ожерона, но всей душой мечтал бы перейти под знамена короля Вильгельма. — Поди ты к дьяволу, капитан! — рявкнул Нэд. — Я тебе должен, конечно, но ты последняя сволочь, если думаешь, что я теперь соглашусь служить под началом Крофорда. — На кой черт Крофорду испанский фрегат в составе Ямайской эскадры? — терпеливо повторил вопрос Блад. — Заглянет лорд Уиллогби — нарисуем тебе каперское свидетельство, и вали свободно на все румбы компаса. Только уже под флагом Святого Георгия. — И что я буду делать? — Волверстон ухмыльнулся с издевкой. — То, что раньше, на Тортуге? — Разумеется. А что еще ты можешь делать? — А французские поселения грабить разрешишь, капитан? Как Картахену? Блад сглотнул, ощутив нестерпимое желание дать Волверстону по морде. — Дурак ты, Нэд. Будто я тебя не знаю! Про Картахену ты у меня разрешения не спрашивал, и теперь оно тебе будет не нужно. Идет война, и здешний генерал-губернатор готов на многое закрыть глаза. А если ему что-то не понравится, он тебя возьмет и повесит. Волверстон вдруг гулко рассмеялся. — А ты по-прежнему лезешь в бутылку, Питер, стоит тебя зацепить! Как тогда — с Оглом! Кому из нас, к черту, страшны твои угрозы? А вот обидеть — очень можно, правда, я не обидчив. — Угрозы, говоришь, не страшны? Что ж... Без угроз, но по правде: или ты берешь патент от короля Вильгельма, или я сдаю тебя Крофорду как военнопленного наемника Франции. Лорд Уиллогби — не испанцы, на Ямайке тебя и вовсе никто не повесит, но мне там как-то жить надо! Волверстон наклонился вперед и недоверчиво заглянул в лицо Бладу. — Ну сдашь ты меня. И что будет? — Да ничего. Посидишь в уютном каземате, а я буду там тебя навещать. — К черту меня, с тобой-то что будет? Блад пожал плечами. — Понятия не имею. Вряд ли что-то серьезное. Кончится война — тут да, всякое может случиться, а пока я лорду Уиллогби нужен, вряд ли он меня отдаст под суд за странную историю с захваченным французским капером на испанском фрегате. — Что у тебя там с племянницей Бишопа? — Поди к дьяволу, Нэд! Отвечай, примешь патент? Волверстон широко ухмыльнулся. — Уж лучше уютный каземат! А насчет пойти к дьяволу — Джерри мне сказал, ты со мной хотел о чем-то поговорить. Старый волк ничуточки не изменился! Нахлынуло облегчение, затопило ощущением счастья. Они с Волверстоном сидели друг против друга за столом и смотрели друг другу в глаза. — Бенджамен! — крикнул Блад. — Рома притащи! И позови Дайка! — Масса Дайк не придет, он на вахте, — невозмутимо сообщил Бенджамен, поставив на стол два стакана. — Что, уже? — Блад, конечно, догадывался, что ребята оставят их с Волверстоном наедине, особенно Дайк, так настрадавшийся из-за их разлада, но предлог выглядел несколько притянутым за уши. — Масса Дайк сменил массу Тренема. Сказал, хочет проверить, правда ли этот фрегат один в один «Арабелла». Блад потерял дар речи. Волверстон огляделся недоуменно. — Вот пропасть! Питер, а ведь правда — похоже! Выпьем и пошли, я тоже погляжу! — Ты бы хоть спасибо нам всем сказал, неблагодарная ты скотина, — устало заметил Блад. — На вахту выйду — поглядишь, мы еще разговор не закончили. Наливай, Бенджамен. — За что спасибо-то? — нахмурившись, переспросил в ответ Волверстон. — Бен, ты наливай, наливай, нам еще помянуть надобно. И корабли наши, и Натти Хагторпа, и всех ребят, которые... — Помянем, — кивнул Блад. — Но я рад, что тебя поминать мне сейчас не придется. Мрачное лицо гиганта искривилось в усмешке. — Что ж... За радость твою, пожалуй, что и спасибо.