До самой смерти. И на полгода дольше

У Карстена ослепительно белая кожа, редеющие светлые волосы на голове и густая окладистая борода. Он кажется приветливым, веселым, неплохо переносит боль и спокойно реагирует на то, что Тимур общается с ним через других мастеров. Тимур делает ему тату на руке по картинке из интернета. В московской студии он бы послал такое нахер еще в переписке, но здесь, в чужой студии, на чужих условиях, без знания языка… Тимур отвлекается от работы, смотрит на вошедшего Нопина и показывает ему средний палец так, чтобы не видел клиент. Нопин так же аккуратно салютует ему факом в ответ. — Гандон, — беззвучно, но четко артикулирует ему губами Тимур. — Иди нахуй, — подмигивает ему Нопин и скрывается в подсобке. Тимур возвращается к работе, смазывает покрасневшую кожу тонким слоем вазелина, промывает иглу от краски в стакане, набирает новый цвет из капса. Карстен ерзает от боли, когда они доходят до локтя. — Кип калм, гай, — просит Тимур, даже не делая попыток скрыть свой чудовищный акцент. — Ви ар алмост дан. Карстен что-то бормочет сквозь стиснутые зубы, работающая за соседней кушеткой Яна смеется. — Что он сказал? — Там про осла и жопу, не переведешь, это игра слов. Но говорит, мол заебался. — Я тоже, — вздыхает Тимур и проливает работу водой, растягивает кожу, проверяя плотность закраса. — Ненавижу с цветом работать. — Почему? — Возни много. И все проседает постоянно. Вроде сделаешь, думаешь, что охуенно, а на заживших все не так. Черный в этом смысле честнее. — Угу, — раздается над ухом голос Нопина. — Руки из жопы растут, сразу так и говори. Честнее же. Тимур берет со стола спрей-батл и нажимает на мягкие пластиковые бока, Нопина окатывает тонкой струей мыльной воды. Нопин грозит ему огромной пачкой «Зевы» и уходит в гостевую зону. — Не слушай его, Тим, — подает голос Сара из дальнего угла. Ее с трудом слышно за треском огромной индукционной тачки. — Сам пускай контурить научится для начала. Тимур усмехается в маску и возвращается к работе. Девки, как и он сам, были мастерами на гест споте. Сара била традик, прилетела на пару недель из Хафы, Яна была из краснодарской студии Нопина, делала сочный нью-скул и неплохо говорила на немецком. Сошлись они легко и быстро, Яна взялась учить его языку, Сара, из вредности, обучала его только матерному идишу, ее стараниями он обрел речевые жемчужины вроде «куш, а бэр унтерн фартех». Полчаса спустя они заканчивают, Карстен долго крутится у зеркала, он кажется таким счастливым, будто Тимур не татуху ему набил, а провел операцию на открытом сердце и спас жизнь. Он многословно благодарит его на зубодробительной смеси из английского и немецкого, оставляет на ресепшн приличную кучку нала. Тимур понимает его через раз, но виду не подает, только кивает головой как болванчик, улыбается. — Сэнк ю, си ю сун, — говорит он и с облегчением выдыхает, когда за клиентом закрывается дверь. Необходимость играть в европейское дружелюбие выматывала его больше, чем сама работа. Тимур возвращается в рабочий зал, с отвращением комкает распечатку с картинкой, надевает чистую пару перчаток и начинает убирать место. — Че, укатал тебя наш фриц? — смеется Яна, — Ага. — Он у нас уже по второму кругу пошел, — говорит Яна, отрываясь от планшета. — Приносит распечатки со всякой дичью, вообще болт кладет на композицию и сочетаемость. У меня вон на ноге Спанч Боба бил зимой. Сара, у тебя тоже кололся? — Угу. Трайбл. — «Как у Клуни»? — смеется Яна. — Почти, — закатывает Сара глаза. — Еле отговорила делать с заходом на шею. Тимур устало трет глаза и усмехается невесело: — То есть мне еще повезло? — Тебе — да, поздравляю с первыми чаевыми, — говорит Нопин и трясет зажатыми между пальцами купюрами. — Ваши бабукатти подъехали, примите, распишитесь. Тимур озадаченно смотрит на деньги. Он все еще не привык к виду евро, для него они выглядят как цветные бумажки из «Монополии». — А ты ему понравился, — говорит Яна, подкатываясь на стуле поближе. — Мне он десятку оставлял. Сара, а тебе? — Не помню, тоже мелочевку какую-то. — А нашему Тимурику сразу полтинник, — щурит глаза Нопин. — И еще корешей своих обещает привести. Интересно, с чего это? — А-а, так вот что он про «френдсов» говорил, а то я не понял… — Тогда с тебя сегодня пиво, — подводит итог Нопин. — Дамы, вы уже все? Предлагаю отпраздновать конец рабочей недели походом в изысканное заведение. — Опять в шаурмечную свою зазываешь? — морщится Сара. — Я уже не в том возрасте, Дим. Мне бы салатика там, рыбки какой. — Сначала по кебабу, а потом и рыбку съесть и на салатик сесть — все будет, — беспощадно гнет свою линию Нопин. — Яна, ты все? Они собираются в момент, ставят студию на сигналку и едут в небольшую кафешку в Альштадте. Безыскусная, со скромной вывеской, она, тем не менее, полна народу. С трудом они находят свободное место, кое-как втискиваются вчетвером. — Кебаб – любимое блюдо немцев, — возводит палец кверху Нопин. — И вообще пища богов. — Охотно верю, — говорит Сара, брезгливо оглядывая липковатый пластиковый стол. — Чего тебя на всякий фастфуд тянет? Вроде взрослый мужик уже. — А ты попробуй, там обсудим, — многозначительно говорит Нопин. Полчаса спустя они дружно ослабляют ремни и расстегивают пуговицы на джинсах. — Я чуть язык не съела, — говорит Яна, потягивая пиво. — Честно, не думала, что будет так вкусно. — Беру свои слова назад, — признается Сара и забирает у Яны бутылку. — Это нечто. Они забирают недоеденные кебабы с собой, до съемной квартиры — рукой подать, поэтому решают прогуляться. Тимур замедляет шаг и чуть отстаёт от всех. Он неспешно идет по ночному городу, довольно и сыто оглядывается по сторонам. После Москвы Дюссельдорф кажется маленьким, словно игрушечным: невысокие здания, слабый трафик, кусты, постриженные по линейке, идеальный газон. Все кругом кричит о сытой, благоустроенной жизни загнивающего запада. Появляется мысль каково это — жить тут постоянно. Говорить по-немецки, платить налоги, иметь жилье и работу… Нопин, словно услышав его мысли, оборачивается. — Чего приуныл? — Ничего. Просто… Город этот — Плезентвиль какой-то. Ты хочешь тут жить? — На постоянку — нет. Скучно тут, все такое… пенсионерское, — силится Нопин подобрать слова. — А для работы — самое оно. «Це эвропа», тут все близко, как макароны слиплись. Для них не проблема приехать на сеанс из Бельгии, в среду мужик из Франции на поезде прикатил, в прошлом месяце — из Швейцарии. До всего рукой подать, да и самому можно покататься. В этом году хочу на Миланскую конву, в следующем — в Лондон. — А в Красе свои студии закрывать будешь? — А зачем? Ребята сами себя кормят, меня не напрягают. Да и приятно возвращаться в свою студию, а не на гест. Я потому и в Европе решил филиал делать, заебался уже в чужих студиях шабашить. Тимур понимающе кивает: он и сам после открытия их с Анькой студии все реже соглашался выезжать на гест споты. — Не тяжело туда-сюда кататься? — Тяжело на стройке мешки таскать, я как-то пробовал. А тут сам запланировал — сам жопу рвешь, пожинаешь плоды, так сказать. Скоро сам все увидишь, схватываешь же быстро. Фрицев ты лихо к рукам прибрал, мало кто в первый приезд такую плотную запись делает. — Приглашай еще. — Ну так чего тянуть, давай в июле–августе? Тимур прикидывает занятость в Москве, кивает: — А давай. Они ударяют по рукам и догоняют девчонок. Он летит с пересадкой через Ригу. Рейс задерживается, он едва успевает сполоснуться и натянуть свежую одежду, прыгает в такси и чудом проскакивает пробки в центре. Взбегает по лестнице, замирает у закрытой двери, силясь отдышаться. Осторожно тянет створку на себя, тихо проскальзывает внутрь. Анька выглядит так, будто вот-вот расплачется. Шмыгает порозовевшим носом, часто-часто моргает густо подведенными глазами, улыбается. Она кажется уязвимой, непривычно слабой. Счастливой. Она оборачивается, словно ища кого-то в толпе, находит его взглядом. Тимур улыбается ей, ободряюще кивает. Анька хлюпает носом, но берет себя в руки, стоящий рядом Антоха сжимает ее ладонь и чуть наклоняется, что-то шепчет. Женщина-регистратор радостным дельфинячьим голосом предлагает им расписаться, музыка становится громче. Анька и Антоха обмениваются кольцами, засасывают друг друга так, что хочется выйти из комнаты. — … и долгих лет совместной жизни. Берегите друг друга! Раздаются аплодисменты, Тимур повторяет за всеми, выдыхает: успел. Поток людей выносит его из ЗАГСа, он отделяется от толпы, нашаривает в кармане брюк пачку сигарет и заворачивает за угол. — Привет. Марк стоит в тени, прислонившись к стене крепким плечом. Он в белой рубашке, закатанной выше локтей, классических брюках. В одной руке у него сигарета, в другой — удавка из тонкого черного галстука. Тимур прикуривает, выдыхает дым, щурится от яркого солнца. Июль в этом году выдался жарким. — Привет. Они курят молча, гости рассаживаются по украшенным лентами машинам, отбывают в ресторан. — Как ты? Тимур пожимает плечами: — Нормально. А ты? Марк тушит бычок о выступ стены, бросает его в урну. — Потихоньку. Антоха говорил, ты только вернулся. — Два часа как приземлился. — Как дела в Германии? Тимур закладывает руки в карманы, сигаретный дым ест глаза. — Хорошо. Фрицы с придурью, но платят хорошо. — Уже шпрехаешь на немецком? — Только «ду гейст мир ауф ди айер», остальное — на пальцах. Марк усмехается, отталкивается от стены, подходит ближе. Тимур давит желание отступить назад. Марк, будто почувствовав это, останавливается в нескольких шагах, нервным жестом ерошит волосы на затылке. — Рад за тебя. И за Антоху с Анькой. — Это да… внезапные они, как понос. Марк смеется. — Тоже не думал, что у них так все быстро закрутится. Тимур выбрасывает бычок. — Идем, нас ждут уже. Они садятся в последнюю машину, Тимур старается отодвинуться от Марка как можно дальше, но сбоку его прессует Анькина тетка — тучная дама средних лет. Приходится ехать вплотную. Марк упирается ладонью в подголовник переднего сиденья, на его предплечье ходят мышцы. Фигура Хрисаора оживает, словно переступая с ноги на ногу, пенные волны, омывающие его, тревожно вздымаются. Тимур испытывает странное желание провести по ним пальцами, почувствовать едва уловимый рельеф контура. В ресторане таблички с их именами за одним столом, приходится сесть друг напротив друга. Тимур комкает салфетку и старается не поднимать взгляда. Он смотрит на часы и понимает, что Анька не простит, если он свалит прямо сейчас. С мартовской конвы все закрутилось так быстро, что у них толком не было времени поговорить. Апрель и май Тимур пытался справиться с неожиданным наплывом клиентов после того, как его работа попала в сторис к Громову. Потом делал визу, улаживал юридические вопросы, готовился к отъезду… Он так и не сказал Аньке, что они с Марком перестали общаться, а теперь и вовсе не был уверен, что ей стоит об этом знать. Марк наливает вина, протягивает ему бокал. — Держи. Их пальцы сталкиваются, случайное ощущение теплой кожи похоже на ожог раскаленным паяльником. Тимур стискивает зубы, плечо простреливает болью. После напряженной рабочей недели и перелета с долгой пересадкой он чувствует себя разбитым, мечтает напиться и оказаться в собственной кровати. В тишине, спасительном ватном забытье. Он ест мало, вяло ковыряя вилкой хитро вырезанные овощи в салате. Выбирает паузу в потоке поздравлений, выходит в туалет. Умывается ледяной водой, зачесывает волосы назад влажными пальцами, смотрит в зеркало. Бешеный ритм последних недель, перелеты, безжалостный график сеансов — все отражается сейчас в лице напротив нездоровой бледностью, темными провалами глаз. Он вдруг остро понимает, что похож на отца. Снаружи и внутри. Просто ему хватило ума не отравлять жизни окружающих, только свою. Дверь со скрипом открывается, заходит Марк. Они встречаются взглядами в зеркале. — Не мучайся, — говорит Марк и проходит внутрь, становится у писсуара. — Я скоро поеду. — Я не… Тимур осекается, пытается подобрать слова. Виски тянет болью, мысли путаются. Марк подходит ближе, моет руки в соседней раковине. А потом оборачивается, прижимаясь бедром к облицованной кафелем тумбе, скрещивает руки на груди. Сквозь тонкую ткань рубашки проступают контуры рисунка на плече. — Прости меня. Я не хотел, чтобы так получилось. Тимур скрипит зубами в глухой, безотчетной злобе. — А как ты хотел? Марк устало трет переносицу, хмурит брови. — Не знаю… В смысле, я… не так. Я был так рад за тебя, так горд. Выпил лишнего и… Тимур сжимает края раковины так, что белеют пальцы, суставы мучительно ноют. — Хочешь сказать, все из-за синьки? — Нет. Конечно нет. Тимур закрывает глаза, пережидая приступ острой тошноты и удушающей ярости. — Я-то думал, что один в своей семейке ебнутый. После папаши, разумеется. Но ты, блядь, всех переплюнул. — Тима, не надо так, пожалуйста. Я не хотел сделать тебе больно. До последнего думал, что просто хочу с тобой дружить. Ты мне так… с тобой было просто и хорошо. А когда я понял, что… — Марк замолкает, сжимает пальцы в кулаки, а потом бессильно роняет руки и те повисают вдоль тела. — Уже стало поздно. На его памяти Марк впервые выглядит таким жалким, потерянным. Тимур кусает губу, во рту появляется металлический привкус. — Я думал, мы друзья. Удивился, конечно, хули все так гладко складывалось, но не думал… что это вот так выйдет. Ебанина какая-то, честное слово. Может мы с тобой просто какие-то генетически дефективные? Ну, у папаши наследственность дурная, поэтому все так? — Не знаю. Тимур выдыхает, он так устал, что заканчиваются даже силы на злость. — Ты дружишь с Антохой. Я — с Анькой. Хочешь не хочешь, придется делать вид, что все хорошо. Я ей ничего не говорил, она даже не в курсе, что мы родственники. — И я не распространялся. — Вот и отлично, — кивает Тимур, собирает волосы канцелярской резинкой. Концы хвоста щекочут шею, мелькает мысль, что пора подстричься. — Тогда на том и порешали. Марк протягивает ему ладонь, Тимур мучительную секунду смотрит на нее с сомнением, но перебарывает себя, жмет предложенную руку. — Договорились.