До самой смерти. И на полгода дольше

Все лето он работает как проклятый, три дождливых, ветреных, омерзительно холодных месяца пролетают как дурной сон. Руку начинает клинить еще в Москве. В начале сентября плечо тянет немного сильнее обычного, но он не обращает на это внимания. К середине месяца боль из фоновой становится ощутимой, к концу месяца – откровенно неприятной. Пиздец начинается в Дюссельдорфе. Боль, гнездившаяся у плечевого сустава, опускается до локтя, растекается ниже. Ему то и дело приходится прерывать сеанс и разминать запястье, возвращая пальцам чувствительность. На гесте в Мюнхене резко становится хуже, он три дня работает сквозь стиснутые зубы, закидываясь таблетками и почти не спит. На конве в Праге, куда его под шумок вписывает Нопин в бокс «Ворлд Феймса», он почти не чувствует вибрации машинки и слабо понимает глубину вхождения иглы. Он то и дело проверяет себя: проливает рисунок водой, растягивает кожу, смотря, не перетравмировал ли контур. Получая деньги от довольного чеха, Тимур чувствует себя последним куском говна. Таких херовых татух он не делал уже давно. В самолет до Москвы он вваливается полутрупом. Становится очевидным, что тактика «рассосется как-нибудь само» больше не сработает. Его принимает знакомая терапевт, год назад он перекрывал ей шрам от кесарева длинным орнаменталом во весь живот. – Ну, Тимур батькович, я же вас предупреждала… можете одеваться, – вздыхает Оксана, снимает перчатки и поправляет очки в толстой оправе. – Не доведет вас сидячий образ жизни и трудоголизм до добра. А вы ведь еще и курите? И выпиваете наверняка? Тимур надевает футболку, снятую для осмотра, кивает и тут же морщится от боли – шею справа простреливает спазмом. – Вот-вот, и я об этом. Травмы были? Спортом может занимались или падали? – Подрался лет в тринадцать, потом рука болела пару недель. – А тогда к врачу обращались? Снимок делали? – Не, само зажило. – Так, значит, – выдыхает Оксана и стучит кончиком ручки по клавиатуре. – Вот направление на УЗИ, рентген, КТ, на анализы… Есть у меня подозрение, что обратимся к Виктору Львовичу, но имеет смысл к нему идти с уже готовыми снимками на руках. – А с болью можно что-то сделать? Спать не могу, всю ночь тянет, нормально не лечь. – Поберегитесь пока, отдыхайте, руку старайтесь не нагружать. Можно еще бандаж компрессионный попробовать, с ним будет полегче. А от боли вот, попейте, – Оксана выписывает ему рецепт. – Можно в таблетках или в порошочке, как удобнее. Тимур забирает бумажки, неловко складывает их левой рукой в рюкзак. – Спасибо. – Тимур, – окликает его Оксана уже у самой двери, снимает очки и вдруг улыбается. – Я к вам подружку отправила, Тоня зовут, стрижка короткая, темненькая, тоже рубец после лапаротомии. Возвращайтесь скорее в строй, нам с Тонькой еще зимой в Тай лететь. Тимур козыряет ей левой рукой, мрачное напряжение последних дней чуть отпускает его: – Обязательно, Оксан, все сделаем в лучшем виде. Три дня спустя он сидит в приемной медицинского центра и бездумно скролит ленту. Пахнет дезинфектором, на ногах неприятно шуршат одноразовые бахилы, люди в очереди кажутся сонными и мрачными, желудок урчит. Когда подходит его очередь, он заходит в кабинет, отдает распечатки немолодой женщине в белом халате. – Присаживайтесь, руку на подставку, рукав до локтя. Тимур задирает рукав толстовки, садится. – Ух, цветное все, вен-то совсем не видать… Кулаком поработайте, – цокает языком женщина и накладывает жгут, наклоняется, пытаясь разглядеть вены. – Вы в глаз карпу тыкайте, не ошибетесь. Женщина смеется, протирает сгиб локтя спиртовой салфеткой. Тимур равнодушно смотрит, как тонкий шприц прокалывает кожу, как одна за другой наполняются темной кровью пробирки. – Руку не нагружайте, повязку полчаса не снимайте, – напутствует его женщина. – А рисунки у вас красивые. Но дочке я бы такие не разрешила. Октябрьское утро кажется свежим и чистым, голова без привычного похмелья – изумительно легкой. Он выходит на крыльцо клиники и застывает в нерешительности. До прихода анализов – три дня, клиентов он благополучно перенес, выспался на болеутоляющих, даже к матери в гости съездил… И теперь решительно не понимает, куда девать избыток свободного времени. Спасаясь от тяжких раздумий он привычной дорогой идет к студии. Звякает колокольчик, Тимур переобувается, хрустит бумажным пакетом из ближайшей пекарни. – Ань, привет! Курник хочешь? Еще улитка есть и слойка. Анька высовывает острый нос из кабинета. – А слойка с чем? – Вроде с вишней. Они пьют чай в крошечной подсобке, лениво перебрасываются последними новостями. – Ну че, как рука? – Пока непонятно, чек-ап делаем, результаты в среду. – Блин, засада конечно. Тимур осторожно поправляет бандаж на плече, с грустью смотрит на Аньку. – А у тебя руки не болят? Анька смотрит на свои тонкие пальцы, увенчанные яркими стилетами ногтей. – Да вроде нет, больше спина. Хотя знаешь, дрожат иногда… – Проверься. Анька вздыхает, смотрит на него исподлобья. – Надо бы, а то я за последние пару лет только гепатиты с ВИЧом сдавала. Слушай, ты перчатки часто пробиваешь? Тимур зависает в задумчивости. – Не помню уже. Я вообще, как на картриджи перешел, почти перестал колоться. – У меня еще бывает, – морщится Анька. – Ты когти свои спили, глядишь перестанешь. – Пф-ф, не дождешься. Тимур задумчиво кусает щеку изнутри и говорит то, о чем думал в последнее время: – Знаешь, я иногда боюсь, когда все хорошо. – Ты о чем? – Мне кажется, что все по синусоиде. Сначала поднимаешься вверх, вроде хорошо все, бабки там, гесты с чаевыми, а потом тебя лицом с размаху об асфальт. Я вот когда об этом думаю, начинаю бояться хороших этапов в жизни, за них же потом с процентами отдавать. Анька собирает со стола крошки, смотрит задумчиво. – По твоей логике тогда всю жизнь лучше сидеть и не дергаться, чтобы счастья или беды какой не накликать. Скучно же так, нет? Волков бояться – в лес, как говорится… Тимур сминает чек из клиники в комок, катает его между пальцами. – Да, ты права конечно. Я головой-то понимаю, но внутри иногда… Анька щипает его за здоровую руку, больно прихватив кожу длинными ногтями. Тимур вяло отбивается. – Тебя опять клинит, да? Что толку переживать о том, чего еще не случилось? – Зачем переживать, если можно не переживать… – подводит итог Тимур. Анька встряхивает рыжими кудрями, словно отгоняя дурные мысли: – Кстати, мы же переехали наконец. Обои переклеили эти сраные, вчера мебель расставили. Приходи на новоселье? – А че, у вас прям официально там все? – Не, какое тут официально, – смеется Анька. – Чисто для своих. Пиццы закажем, пива выпьем. У нас еще со свадьбы ящик алкашки стоит. У Тимура неприятно холодеет в животе, когда он понимает, что встреча с Марком неизбежна. Но виду не подает. – Окей, во сколько? – Завтра к восьми подтягивайся. Могу, кстати, кексов еще намутить, как в прошлый раз, будешь? – Ты же знаешь меня, я на все согласный. Квартира у ребят оказывается небольшой, но уютной: светлые стены, икеевская мебель спокойных цветов, Анькины акварели, развешенные по стенам, неплохой мини-бар, за который явно отвечает Антоха. Тимур разувается моет руки в ванной, цепляется взглядом за две щетки в стакане: обычную «колгейтовскую» и ядовито-розовую, украшенную разноцветными пони. На секунду в душе просыпается тоскливое чувство. Собственное одиночество из естественного и нужного состояния вдруг становится обузой. Он встряхивает головой, вытирает руки полотенцем с мультяшками, возвращается в комнату, застывает на секунду, столкнувшись с только что пришедшим Марком. – Привет. – Привет. Марк проходит мимо, безучастный, словно незнакомец, стараясь не задеть его. Скрывается в ванной. Анька смотрит на них из-за плеча Антохи с недобрым прищуром, от нее точно не укрылась перемена в их отношениях. От неудобного разговора Тимура спасает курьер с пиццей и остальные гости. Приходят Кирюха с Томой, пара приятелей Антохи, становится шумно и весело. Разговор за столом непринужденно перетекает с татух на барную жизнь и обратно. После третьего коктейля Тимур расслабляется, становится благостным и ленивым. – … а как там в вашей Европе? Тимур отхлебывает из стакана, переводит взгляд на Кирюху. – Да хорошо все в ихней Немеции. Кушают досыта, зарабатывают много, как папы Карло не вкалывают. Правда налоги космические и цены на недвигу до кондрашки доведут. – А че по татухам? – Мастеров немного, делают в основном парашу всякую, немцы вообще к татухам легко относятся. Проще, чем наши. Могут зайти в ближайший тату-шоп, сделать фигню и радоваться потом как дети, еще на чай оставить. Есть конечно крутые татуеры типа Махлева, Ориша или той же Мадам Чэн, но у них очереди на полгода и прайс за сеанс даже для местных сложный. – Ха, интересно… а ты какой прайс ставил? – Я – человек подневольный. Что Нопин поставит, то и беру. Кирюха толкает его вбок. – Харе прибедняться! Сколько?.. Тимур вкратце рассказывает о вилке цен, о гестаах, процентах и вариантах по аренде. Ребята слушают его с интересом. В их тусовке мастеров, вышедших из одного «курятника», он был первым, кто поехал в Европу по приглашению. Дождавшись, пока все внимание опять переключаются на Антохины истории, Тимур наклоняется к сидящей рядом Аньке. – Ань, где у вас тут на перекур выйти? – Можно на балкон из кухни. Тимур тихонько выходит в надежде покурить в одиночестве. Осенняя ночь свежа, но все еще приятна, он с удовольствием вдыхает прохладный ночной воздух. За спиной хлопает дверь, Марк становится рядом. На балконе вдруг разом становится тесно и неуютно, Тимур отступает подальше. Он возится с зажигалкой, но пальцы на левой руке неуклюжие, колесико прокручивается вхолостую. Марк щелкает своей зажигалкой, подносит огонек к его лицу, осторожно прикрыв от ветра. Тимур прикуривает. – Что с рукой? Тимур удивленно поднимает брови: никто кроме Аньки не был в курсе его проблем, весь вечер он просидел в огромной толстовке, сквозь нее вряд ли можно было разглядеть бандаж. – Ты руку правую бережешь, шеей двигаешь скованно. На звук поворачиваешься не головой, а всем корпусом, – объясняет Марк и выдыхает дым в темноту. – Фига ты разведчик. Пощади, Шерлок Холмс, – пытается отшутится Тимур. Марк смотрит на него в упор. – А это никак не связано с тем мужиком разрисованным, который тогда на тебя залупался? – Чего-о?.. – начинает было Тимур, но осекается. – Блядь, нет! Серега вообще не при делах, я его с того дня не видел ни разу. Марк мрачно кивает каким-то своим мыслям, складывает руки в карманы знакомым жестом. – Что тогда? Тимур раздраженно хмурится: – Слушай, а тебя ебет это что ли? Марк смотрит на него холодно, молчит долгую минуту. Становится до боли очевидным, какой же он здоровый и как легко, если захочет, сможет выбить любой ответ силой. – Тима, ты можешь относиться ко мне как хочешь, имеешь полное право. Но для меня ты – не чужой человек. Я за тебя беспокоюсь. Тимур замирает. Сказанное Марком вдруг разом тушит в нем всю тлеющую злость, все раздражение. – Работаю много, что-то с плечевым суставом. Не нужно обо мне переживать, я неплохо справляюсь без этого. Марк тоже разом успокаивается, в его голосе и движениях вновь прорезается та странная мягкость, которая ставила Тимура в тупик еще в начале их общения. Вот только к мягкости этой теперь присоединяется тоскливая нота. – А можешь ответить на вопрос? Только честно. – Валяй. Марк замолкает, собираясь с мыслями, набирает воздуха, словно перед затяжным прыжком. А потом спрашивает открыто и честно, будто стреляя в упор: – Если бы не… наше родство, ты бы хотел быть со мной? Тимур холодеет, молчит секунды, показавшиеся вечностью. – Я не… я точно знаю, что хотел бы общаться, может, дружить. Мне с тобой хорошо. Про остальное я старался не думать. – Но ты ведь… у тебя есть опыт в этом, верно? Этот Серега, он сказал мне тогда… в общем, он думал, что я твой… Тимур отводит взгляд. Он прежде ни с кем не говорил об этом кроме Аньки. С ней такие разговоры не тяготили, в их дружбе они прошли длинный путь, в котором было много говна помимо его постельных предпочтений. – Это сложно. Что ты хочешь услышать от меня? – Сам не знаю. Просто я видел таких парней, в учебке был один. Он ничего такого не делал, не говорил. Просто я как-то понял, что он… такой. – И вы с ним?.. – Нет! Нет, ты что, я тогда не… Я даже не знал раньше про себя… Но с тобой все иначе. Марк замолкает, устало опирается на перила, ковыряет ногтем облупившуюся краску. Его плечи сгибаются, будто под тяжестью невидимой ноши. Тимуру вдруг остро хочется коснуться его широкой спины, сказать что-то ободряющее, поддержать. Но он только сжимает пальцы в кулаки, руку привычно простреливает болью. – Просто не думай об этом. Марк невесело усмехается: – Пробовал. Не получается. Тимур щелчком отправляет окурок в полет, тот описывает алую дугу и рассыпается искрами где-то в темноте. – Ты сам не знаешь, чего на самом деле хочешь. Я бы превратил твою жизнь в пиздец, поверь, я в этом хорош как никто. Как царь Мидас, только наоборот. К чему ни прикоснусь – все обращается в дерьмо. Марк смеется: – Как минимум татухи ты делаешь отличные. Я точно не готов назвать свой рукав дерьмовым. – Твой рукав – счастливое исключение. Но ты прав, это немногое, чем я могу гордиться, – признает Тимур. – У меня после него в инсте аншлаг начался, все хотят «как у того чувака». Но блядь, мало у кого есть такая кожа. – А, точно, дело во мне. Я же «конфетка», забыл совсем. – Иди ты! От скромности точно не умрешь. – Тимур тычет Марка здоровой рукой в бок. Марк мягко перехватывает его кулак горячей ладонью. А потом медленно, но неумолимо, будто бульдозером, тянет на себя. Тимур цепенеет. Привычная установка «бей или беги» дает сбой. От Марка тянет жаром, пахнет табаком, ромом с колой и чем-то хвойным. Он осторожно, словно имеет дело с диким зверем, сокращает дистанцию. В наступившей тишине оглушительно громко бухает сердце. Марк обнимает его. Бережно, с какой-то болезненной нежностью, кладет голову на здоровое плечо, выдыхает. Шея покрывается мурашками, волосы на загривке встают дыбом. – Я чувствую, что нравлюсь тебе. Дай мне шанс, пожалуйста, Тима. Тимур сглатывает. За прозрачной дверью балкона вспыхивает свет. В секунду они отстраняются друг от друга. Анька открывает дверь, из квартиры доносится запах свежей выпечки. – Ребят, вы тут еще не околели? Там кексы готовы, будете? – Конечно будем, – хрипло отвечает Тимур. – Тогда заходите, а то все сожрут без вас. Марк одергивает футболку, Тимур прочищает горло. – Уже идем.