До самой смерти. И на полгода дольше

Голова после наркоза тяжелая, гулкая, будто церковный колокол. Тимур возвращается в сознание урывками, реальность накатывает волнами. Сначала приходит неприятный яркий свет. Затем – запахи антисептика, звуки голосов и шагов. Операция проходит без осложнений, но его оставляют в стационаре для наблюдения и перевязок до конца недели. Лежать без дела оказывается мучительно скучно. Тимур пробует занять себя фильмами, роликами с «ютуба», пытается учить английский по видео-урокам. Анька притаскивает еды на роту солдат, развлекает мемами и видосами с танцующими псами. К пятнице он готов лезть на стену от скуки и праздности. После выписки ему возвращают одежду, обувь и рюкзак, он спускается на первый этаж, крутит головой, пытаясь найти знакомую рыжую макушку. – Привет. Тимур вздрагивает, оборачивается. При виде Марка все внутри на секунду замирает, скованное тревогой. – У Ани клиент срочный нарисовался, просила встретить. Как себя чувствуешь? – Да нормально, спасибо, что приехал. – Брось, мне не сложно. Тимур опускает рюкзак и пакеты с Анькиной гуманитарной помощью на скамейку, пытается надеть куртку, но с одной рукой это сделать непросто. – Помочь? – Я сам. Марк терпеливо ждет, пока он оденется. – Давай хотя бы пакеты возьму. Тимур понимает, что легче согласиться, чем объяснить, почему нет. – Окей. Марк идет вперед, придерживая пластиковые двери, они выходят на улицу. Тимур щурится, на секунду застывает, наслаждаясь солнечным светом и чистым воздухом. Привычный мир за пределами палаты вдруг кажется большим и ярким, словно кто-то выкрутил контрастность до максимума. – Хорошо-то как на свободе, – выдыхает он. – Там реально как в тюряге. Подъем по команде, еда по расписанию, вечером бабки из разных палат пиздятся за телек. Хоть тумбочку не шмонают, на том спасибо. – Похоже на детский лагерь. – Угу, концентрационный. Ни покурить, ни прибухнуть – тоска зеленая. Марк щелкает брелоком от ключей, стоящая рядом машина каршеринга пикает сигнализацией. Тимур садится на пассажирское место спереди, пытается пристегнуться, но терпит неудачу. – Давай я, – говорит Марк и наклоняется к нему с водительского сиденья. Его лицо оказывается так близко, что становится видна каждая ресница, каждая трещинка на сухих губах. Тимур вжимается спиной в кресло, силясь отодвинуться подальше. А Марк, словно не спеша, возится с ремнем, задевает его бедро руками, наконец, щелкает застежкой ремня. – Хочешь, заедем в магазин? – Не надо, – хрипло отвечает Тимур, борясь с желанием потереть ногу сквозь джинсы – кожа в местах прикосновений горит. – Вроде все есть. До квартиры они добираются через час. После долгого отсутствия запах собственного жилья кажется незнакомым. Тимур разувается, идет в спальню, чтобы открыть окно для проветривания. Вернувшись на кухню, он застает Марка стоящим над обеденным столом. Он держит в руках белый конверт с надписью «Завещание», смотрит непонимающе: – Серьезно? Тимур достает из холодильника бутылку «Козла», повозившись, открывает, прикладывается жадно. – Не все просыпаются после наркоза. Я записал пароли от телефона и всех аккаунтов, данные по счетам. Ну и слезные просьбы не хоронить меня так же безвкусно и дорого, как закапывали отца. Марк смотрит на него со странной улыбкой. – Практичность на грани безумия. – Звучит как повод для гордости, – смеется Тимур. – Щелкни зажигалкой. Марк роется в карманах, чиркает колесиком. Тимур подносит тонкий конверт к огню, тот быстро занимается пламенем и опадает серо-черными хлопьями в раковину. – Люди живут так, будто никогда не умрут, – говорит Тимур задумчиво. – А смерть ближе, чем кажется. Марк тянется к его бутылке с пивом, забирает. – Кстати об этом. Ты же на антибиотиках? Тимур кивает: – Да, вся жопа уже синяя. Марк стучит пальцем по темному стеклу бутылки. – Ты бы лучше не смешивал, а то накроет. У меня приятель как-то новые звезды обмывал под колесами, пришлось скорую вызывать. Тимур скептично смотрит на отобранное пиво. Мысль провести еще черт знает сколько времени без работы и в трезвости пугает его больше, чем мнимые последствия. – Кто не рискует, тот не бухает – нарочито легкомысленно отвечает Тимур и берет из холодильника другую бутылку. – Не смотри на меня так. Лив фаст, дай янг… – … оставь после себя красивый труп, – заканчивает фразу Марк. Тимур салютует ему пивом, опять возится с крышкой. Марк смотрит на него с сомнением долгие полминуты, а потом достает из кармана толстовки пачку «Беломора», толкает ее через стол. – Это то, о чем я думаю? – Приятель из братской республики подогнал. Тимур достает из пачки две аккуратных тугих самокрутки, принюхивается. – Ты просто нечто. Марк забирает у него самокрутку, слюнявит палец и аккуратно промачивает тонкую папиросную бумагу. Тимур закрывает дверь, включает вытяжку, приглушает свет. К запаху горелой бумаги добавляется специфический сладко-терпкий душок. Марк делает пару затяжек, жестом подзывает его ближе. – Иди ко мне, открой рот. Марк вставляет самокрутку зажжённым концом в рот и осторожно выдыхает. Густой, тяжелый дым струится между их губами, Тимур вдыхает полные легкие, силится не закашлять, на глаза наворачиваются слезы. – Нихера забористая, – хрипит он, пытаясь отдышаться. – Сукин ты сын… все это время скрывал такое? Это же не дичка подзаборная. Марк тонко улыбается ему сквозь клубы дыма, щурится, как довольный кот. – Это сортовая гидропонка. Тимур подпирает отяжелевшую голову левой рукой, уголки рта помимо воли разъезжаются в идиотской улыбке. Они добивают вторую самокрутку, через десять минут их конкретно вмазывает. Аккуратно, мягко и плотно. Тимур растекается по столу, гладкая поверхность под щекой кажется приятной и прохладной. – Бывают ли временные татуировки? – вопрошает он в пустоту. – Нет? – Все татуировки временные. Если ты буддист. Марк смеется, запрокидывая голову, открывает белую крепкую шею, острый выступ кадыка на небритом горле. – Ка-айф, даже плечо болеть перестало. Марк достает из холодильника банку «колы», отжимает алюминиевое кольцо. – Хочешь? С сортовой легкий сушняк бывает. Тимур пьет газировку, она кажется изумительно вкусной. Он шарит по шкафам и находит пачку попкорна, сует разогреваться. Какое-то время они сидят под гул микроволновки. Минуты кажутся медленными и тягучими, они текут застывающей смолой. Тимур смотрит на Марка. Тот сидит неподвижно, притихший, с отяжелевшими веками, расслабленный. Писк микроволновки доносится как из-под ватного одеяла, Тимур морщится от острого сырного запаха. Ему срочно хочется прилечь. В спальне уже темно, деревянными пальцами он нащупывает выключатель, вспыхивает торшер. В теплом пятне света проступает незаправленная кровать, скомканные домашние штаны. На экране телевизора возникает неоновая рябь, из темноты выплывает белое как луна лицо Мэгги Чун. Тимур падает на кровать, шипит от боли в растревоженном плече. Подсовывает под спину подушку, упирается затылком в стену. Марк возникает темным силуэтом в дверном проеме. Он мнется на пороге долгие секунды, проходит в комнату. У него в руках пакет подогретого попкорна. – Воняет носками, – морщится Тимур. – Это сыр, – смеется Марк и устраивается рядом. Их ноги соприкасаются. Мэгги Чун на экране скользит сквозь темноту в узком платье, перемены света и тени рисуют на ее коже причудливый узор. Музыка становится громче, в ее меланхоличности прорезается тоскливая чувственность. – О чем фильм? – История Гонконгских коммуналок. О неверности. И любви. – Артхаус? Тимур кивает: – Это две женатых пары, они живут в соседних квартирах. Муж из одной пары и жена из другой – любовники. Марк заинтересованно смотрит на экран, где Мэгги Чун и Тони Люн стоят под проливным дождем в свете скудного фонаря. – Эти? – Нет, это те, кому изменяют. История на самом деле о них двоих. Марк шуршит попкорном, но потом забывает о нем. Постепенно он затихает, загипнотизированный неспешным, тягучим ритмом происходящего. – Они пытаются дружить, – наконец, говорит Марк хрипло. – Но им ведь не этого хочется? Они влюблены. – Они боятся быть похожими на своих супругов, хотят быть выше этого. Марк убирает пакет с попкорном под кровать, тянется к пульту и делает звук громче. – Какая глупость. Если тебя предали – уходи. Если любишь – не делай вид, что это не так. Тимур смеется. Он не уверен, что именно его рассмешило – отчаянная убежденность в голосе Марка или звенящая легкость в собственной голове. – Все просто. И непросто. В этом смысл артхауса, он как лупа для реальности. – Размазывать сопли на полтора часа? – фыркает Марк с раздражением. – Почему люди не могут быть честными с собой? Тимур подтягивается на подушке выше. – Потому что они не знают, чего хотят. Точнее, думают, что знают, а получив это – чувствуют себя обманутыми. Проживают свои жизни в иллюзии, становятся несчастными, делают несчастливыми других. – И в чем смысл? Тимур отводит взгляд от экрана, смотрит на Марка с раздражением. – А кто сказал, что в жизни есть смысл? Это же не студенческий курсач, где все должно быть выверено, есть цель и логика. Марк тянется к нему, осторожно кладет пальцы на левое предплечье, ведет пальцами вдоль извилистой линии шрама. – Ты поэтому решился? Потому что смысла нет? Тимур прикрывает глаза, наслаждаясь теплым касанием. Травка всегда делала его расслабленным и тактильным. – И поэтому тоже. Марк отворачивается от экрана, обнимает его поперек груди, кладет голову туда, где бьется сердце. За его спиной Мэгги Чун и Тони Люн кружат в ментальном танго из намеков, робкой симпатии и неумолимого магнетизма. – Чего ты боишься? – Всего, – честно отвечает Тимур. – Я на твоей стороне. Тимур касается пальцами мягких волос. Сначала – едва-едва задевая подушечками, а потом зарывается глубже, оглаживая затылок и шею. Марк вздрагивает под его осторожными прикосновениями, а потом сам тянется к ласке. – Это ты сейчас так говоришь. Что будет потом – никто не знает. Все истории начинаются хорошо, но в конце – развод с разделом имущества, или как у этих… – Тимур кивает на экран. – Кому-то в любом случае будет больно. А я не люблю, когда больно. Марк заглядывает ему в лицо снизу вверх, ракурс кажется непривычным. – А что ты любишь? Тимур силится собрать мозги в кучу, от теплой тяжести, нежного телесного запаха и травки его раскатывает на теплых волнах. – Не знаю. Люблю, когда хорошо. Не люблю – когда плохо. – Ты украл эту цитату из пацанского паблика? Тимур улыбается. – Да. Там еще была картина с волком, который не выступает в цирке. Марк обнимает его крепче, прижимается всем телом. Он большой, горячий, до боли живой. – Люди вокруг сходятся и расходятся так легко… как играют. Влюбляются, женятся, делают детей, потом ненавидят друг друга. Я не умею так просто. – Детей мы с тобой точно не сделаем, – вдруг говорит Марк тихим шепотом. – За это можешь не переживать. Тимура окатывает жаром. Это смущение и… что-то еще. Марк поднимается на локте, нависает над ним. – Я не буду предлагать тебе руку и сердце. И не стану ненавидеть тебя, если все вдруг кончится. – Не «если», а «когда». Марк касается его щеки, застывает в миллиметрах от рта. Тимур слышит громкие удары сердца, чувствует, как губы запекаются жаром чужого дыхания. Мэгги Чун накрывает тонкими пальцами руки Тони Люна, лица героев проваливаются в темноту. Напряжение между ним и Марком становится невыносимым, кровь бухает в ушах, голова кружится. Впервые за долгое время Тимур отпускает себя. Подаётся вперед, касается ладонью шершавой щеки, оглаживает четкий угол челюсти, шею с заполошно бьющейся ниткой пульса. Марк шумно выдыхает, обнимает его осторожно, боясь повредить плечо, приникает ближе. Тимур чувствует его возбуждение, потирается бедром. Выдыхает: – Так давай. И Марка словно срывает с катушек. Он коротко стонет, выгибается всем телом, трется так, что Тимура прошивает дрожью от макушки до пяток. Марк притирается вплотную, скользит, задевая его. Тимур забывает обо всем. Боль в плече мерцает где-то далеко, на самой периферии. Их руки сталкиваются, штаны сползают до колен, член мучительно ноет, пульсирует. – Я никогда прежде… – шепчет Марк. Тимур затыкает его поцелуем, влажным и глубоким. Он облизывает пальцы, протискивает ладонь между ними, сжимает, ведет от корня до головки, собирает большим пальцем каплю смазки. Марк длинно выдыхает ему в ухо: – Господи, как же хорошо… Тимур плотнее смыкает пальцы, растирает проступившую влагу. Марку хватает десятка толчков. Его изгибает в крутую дугу, он дрожит всем телом, рот его открывается беззвучно, брови ломаются, словно он вот-вот расплачется. Тимур снимает языком соленые капли с его виска, в остервенении дрочит себе и проваливается, проваливается, проваливается… В слепящее, иссушающее небытие. Тимур приходит в себя, красные иероглифы титров ползут по экрану. Он тянется к пачке салфеток, лежащей под кроватью, вытирает подсохшую сперму с их животов. Марк спит, уткнувшись ему в шею. Спокойный, прекрасный, словно статуя античного юноши, уснувшего на привале. Тимур встает осторожно, пытаясь не потревожить его, выходит на кухню. Закидывает две ложки кофе в турку, заливает водой, ставит на плиту. В сигаретной пачке пусто, Тимур обшаривает карманы куртки, проверяет все места привычных заначек – по нулям. Он сомневается долгие секунды, но все же обыскивает куртку Марка, вжикает молнией его рюкзака, натыкается на пакет. Тимур понимает, что там вряд ли могут быть сигареты, но непонятное любопытство ведет его дальше. Внутри оказывается россыпь крошечных прозрачных пакетиков на зип-локе. А в них – порошок. Тимур застывает. Он не питает иллюзий, по поводу содержимого, слишком уж аккуратно расфасован вес. Он выдыхает. Кофе кипит, исходит пузырями, но Тимур не двигается, оглушенный. Наконец, вспомнив о турке, он убирает ее с плиты. Уютный запах свежезаваренного кофе разливается по кухне. В кишках тошнотворным липким ужасом разливается осознание. Тимур наливает себе кофе в кружку, раскладывает пакеты по столу. Тридцать девять, это слишком много для одного человека. Даже для такого здорового парня, как Марк. Тем более для него. Тимур возводит глаза к потолку в глупой и тщетной надежде, что все это окажется дурным сном. Солнце над городом занимается все ярче, кухню затапливает светом. Тимур кладет тяжелую голову на скрещенные руки, ему мучительно и страшно от осознания простой, горькой правды. Тимур высыпает немного белого порошка в ладонь, касается его языком. Кончик немеет, по нервным окончаниям пробегается морозная щекотка, скулы сводит, как от зубной заморозки. Он знает, что это, он когда-то пробовал и такое. Тимур стряхивает кокаиновую пыль с ладони, выдыхает. Истина накрывает его с головой. Он, не морщась, допивает осаженную на дне кофейную горечь, идет в спальню. Марк спит безмятежно и крепко, словно ребенок. Тимур застывает, не в силах пошевелиться. Минуты текут одна за другой, с каждой секундой живот все туже скручивает холодным предчувствием. Он толкает Марка в бок, тот хмурится, глубже зарывается в подушку. Тимур трясет его за плечо. – Марк, вставай. Марк открывает мутные ото сна глаза, жмурится и улыбается сладко-сладко. Он кажется влюблённым, неприлично счастливым. – Доброе утро, – шепчет он. – Чего встал так рано? Тимур кидает ему россыпь пакетиков с порошком, скрещивает руки на груди. – Надо поговорить.