До самой смерти. И на полгода дольше

В некоторые дни ему кажется, что Марк что-то сыпет ему в воду. Распыляет в воздухе, гонит по вене, когда он засыпает слишком крепко. Тимур чувствует себя слишком расслабленным, нездорово спокойным, почти мечтательным. Его словно заворачивает мягкий кокон из сахарной ваты, та смягчает удары грубой реальности. Он будто спит с открытыми глазами и со страхом ждет звонка будильника. Проходит неделя, за ней вторая. Пожухшие газоны оживают свежей зеленью, голые скелеты деревьев подергиваются зеленоватой дымкой, и в одну ночь вспыхивают кипенно-белым цветением. Тимур глотает одуряющий запах пришедшей весны, задыхается в остром, щемящем грудь счастье, исходит холодным потом от мысли, что все это скоро кончится. В одно утро он вдруг замечает еще одну зубную щетку в стакане над раковиной, бритвенный станок, второе полотенце на крючке… Тимур застывает. Со странным чувством он понимает: все уже произошло, он проморгал вспышку. За последние пару недель Марк ночевал у него чаще, чем у себя. Тимур отступает на шаг, смотрит на себя в забрызганное зеркало. Может это только освещение, но ему кажется, что между кожей и костями появилась прослойка мясца, что впадины под ребрами стали меньше. Впрочем, оно и немудрено, Марк после тренировок ел за троих, а четвертым, в нагрузку, подкармливал и его. Так, незаметно, негласно, начинается их самопроизвольное сожительство. Марк оказывается неприхотлив и удобен в быту. Он не раздражается по мелочам, умеет притормозить на поворотах, уместно молчалив, вовремя разговорчив. Странным образом они совпадают во многих вещах, будто паззлы – картинкой и всеми краями. Тимур сам не замечает, как начинает планировать что-то на двоих. Доставку ужина из ближайшей пиццерии, билеты в кино, поездку на шашлыки к Кирюхе. Он варит кофе на две чашки, закидывает чужие спортивки в стирку вместе со своими, покупает литры молока для разведения спортпита. Марк входит в его жизнь легко, играючи, словно между делом. Меняет ее незаметно, но пугающе планомерно. У его эскизов теперь – глаза Марка. Его манера склонять голову вбок, чуть поднимая одно плечо. Его пластика в движениях, непринужденность в статике. Тимуру стоит большого труда не делать каждый рисунок его портретом. Он сдерживает себя, стирает и создает заново, позволяя себе только эти незаметные случайному зрителю мелочи. В самом же Марке он вдруг ясно замечает что-то от скандального ангела Кабанеля. Они похожи своим физическим совершенством, подчеркнутой телесной идеальностью. И болезненной тенью порока, застывшей на изнанке их красоты. Эта червоточина почти невидима, если не знать, куда смотреть. Но Тимур знает. Он видит. Подмечает детали, прежде казавшиеся несущественными. Марк пользуется разными телефонами. Меняет их, стараясь не светить без надобности. Он почти нигде не платит картой, только наличными, ходит в капюшоне, в глубоко надвинутой на лицо бейсболке. Его прежняя скромность с незнакомцами вдруг приобретает совершенно другой, тревожный смысл. Тимур слишком умен, чтобы игнорировать очевидные факты. И слишком влюблен, чтобы взять себя в руки, поставить точку. Никогда прежде он не испытывал такого сродства, такой нутряной близости с другим человеком. В тембре голоса, в запахе волос и кожи, в мурашках, бегущих вдоль позвоночника от жаркого взгляда. Он хотел бы уметь отрицать очевидное, но не был приучен к спокойствию самообмана. Тимур знает: Марк сделает ему больно. Он был готов к этому с самого начала и почти ждал того момента, когда уродливая, противоестественная изнанка их отношений оголится. Но идет неделя за неделей, расцветают вишни, пушатся белым цветом яблони, весна набирает обороты. А петля привязанности поперек шеи все крепчает. В один из дней Марк кладет ему голову на колени и закрывает глаза. – Хочу умереть сейчас, – вдруг говорит он спокойно. – С чувством полного, пиздецово всеобъемлющего счастья. Тимур перебирает его отросшие волосы, не задумываясь, отвечает: – Тогда я с тобой. Марк открывает глаза, смотрит на него с тягучей, медовой нежностью во взгляде, улыбается. – Сможем требовать братскую могилу? Тимур фыркает, отворачивается, прослеживает взглядом оранжевые полоски вдоль светлой стены. Закат расцвечивает спальню оранжевым, теплит кожу Марка, искрится глубоким, зрелым золотом в его волосах. Тимур с трудом находит в себе силы на улыбку. Он не привык жить с такими сильными чувствами. Они вскипают в нем болезненно, делают наполненным до самых краев, распирают. Тимур не знает, как выразить их словами, как облечь в жесты и поступки, он тяготится этой новой частью себя. Он упивается ею. Марк тянет его к себе, целует. И Тимур готов согласиться на все. Первой перемену в нем замечает Анька. Пришедшая в себя, остригшаяся под каре, она с остервенением берется за работу. Пишет клиентов с раннего утра и до поздней ночи, отмывает на карачках каждый миллиметр студии, заказывает новые кушетки взамен расшатавшихся старых, затевает перестановку. В ее активности есть что-то нездоровое, лихорадочное. Но Тимур не лезет с расспросами, просто молча двигает мебель туда, куда ему скажут и не отсвечивает, опасаясь попасть под раздачу. К концу мая Анька вылизывает студию до блеска, приводит в порядок свои финансы и малость успокаивается. Тимур выдыхает. Разумеется, зря. Анька, словно змея, затаившаяся в высокой траве, просто выжидала удобного момента. Ее бросок оказывается неотразим. Они обтекают после долгого рабочего дня. В студии уже темно, тускло горит только одинокая кольцевая лампа над креслом, двери закрыты, все жалюзи задернуты. В кабинете одуряюще пахнет розами, те стоят, высоченные, в высокой же вазе в углу. Анька забивает косяк умело, облизывает бумажку и осторожно скручивает тонкими пальцами. Тимур решает зайти осторожно, он не спрашивал у Аньки об Антохе с того дня, как забрал ее от психолога. Он потягивается, разминая уставшую спину, кивает на розы, говорит, словно между делом: – Не похоже на Антоху. Он бы тебе скорее ящик пива подогнал. Анька смотрит на него со злым весельем. Разумеется, его жалкие манипуляции не остаются для нее секретом. – А это не Антоша. – Кто тогда? Анька закуривает, пыхает пару раз на пробу, а потом затягивается. Блаженно жмурит глаза, выдыхает тяжелый, плотный поток дыма накрашенным алым ртом. – Помнишь, к нам как-то заезжал мужик на «порше»? Ну, «серьезный дядя» который. – Че-то было кажись. – У него армейский парашют ВДВ-шный на плече поплыл за давностью лет. И на лопатке тигр косоглазый – партак голимый. Просил подновить. Я все отреставрировала как могла, где-то перекрыла, добавила фона, бликов, законтурила, чтоб не стыдно в сауне перед мужиками было… Он прям охуел, когда увидел. На чай жирно оставил, теперь вон благодарности шлет, цветочки всякие, винишко. Анька достает из шкафа бутылку со скромной этикеткой. Тимур откупоривает ее, принюхивается и понимает, что цена у этого «винишка» явно нескромная. Они пьют его из одноразовых пластиковых стаканов, закусывают дешевым плавленым сырком, дуют один косяк на двоих. – Винище – огонь. – Ага, дядя при параде. Кажись готовится к подкату яиц. Тимур допивает полстакана разом, перехватывает у Аньки косяк. – Ань, так чего случилось то? Анька кривится, словно от зубной боли – Хуйня, – говорит она, осушает свой стакан. – Антоша мне в любви до гроба клялся, на руках меня обещал носить… Тимур тушит косяк о дно пепельницы, терпит невыносимую минуту полную молчания. – Я его с бабой другой увидела. Он на смене был, прибуханый уже. Лапал ее за жопу при всем баре, что-то пиздел на ухо. Я просто охуела. Орала, как не в себя, а потом… потом меня в больничку положили. Сначала на сохранение, а дальше… Мне сказали, причина не в этом, какие-то хромосомные аномалии, я бы все равно не выносила. Анька криво усмехается, забивает новый косяк чуть подрагивающими руками. – Вот она – любовь до гроба. На поверку – год. Потом, видать, гроб. Анька замолкает, прикладывается к горлышку бутылки. Тимур только сейчас замечает, что на ее пальце нет кольца. – Так вы?.. Анька пожимает плечами. – Официально – еще нет. Там замута с бумажками, Антоша-гандоша тянет волыну, обещает исправиться, просит понять и простить, – Анька замолкает, шумно сглатывает. – А мне, если честно, похую уже все. Как отрезало. Я даже злиться уже не могу. Даже плакать не могу. Анька делает неопределенный жест рукой, синеватый сумрак плывет по кабинету. Ее пальцы перебирают дымные струи, будто струны. Ее лицо кажется бледным и уставшим, поперек лба обозначаются продольные заломы. Тимур вдруг понимает: это морщины. У Аньки – морщины. У Аньки развод. У Аньки умер ребенок. Он сгребает ее в охапку. Анька в его руках – тонкая. Напряженная, почти вибрирующая. Как гитарная струна, что вот-вот лопнет от натуги. Тимур гладит ее по волосам. Анька выдыхает, обмякает. А потом целует его мягкими, терпкими от вина губами. Тимур отшатывается от неожиданности, рефлекторно утирает рот ладонью. Анька смотрит на него с недобрым прищуром, криво усмехается. – Ты с ним спишь, – говорит она спокойно. – Я… – Тима, это был не вопрос. Ты с ним спишь. Тимур сжимает зубы так, что ломит челюсть, а противная Анька не унимается. Она деловито забивает второй косяк, смачивает его слюной, закуривает. – Я слышу, как у тебя меняется голос, когда он звонит. Вижу твой довольный ебальник по утрам. Ты почти не бухаешь, валишь из студии сразу, как закончишь, даже мозг мне не трахаешь. Ты влип, да? Тимур кусает губу, чтобы не ответить резко, не сморозить лишнего. Анька отдает ему косяк, выдыхает терпкий дым, а потом припечатывает: – Ты влюбился что ли? Тимур давится дымом, надсадно кашляет. Мучительно краснеет. Анька вскидывает брови, изумление и недоверие мешаются в ее лице. – Ты… блядь, только не говори, что ты?.. Тимур мрачно приканчивает курево в два хороших тяга. Закрывает глаза, прислоняется отяжелевшей головой к стене. – Завались. Анька хохочет в голос, пьет вино из горла, размазывает помаду. – Ебать-копать! Кто бы мог подумать? Это ж вы сколько вокруг друг друга ходили? Год? Тимур забирает у нее бутылку, варварски хлещет дорогущее пойло из горла, почти не чувствуя вкуса. – Полтора. – Ну ты и принцесса. Могу поспорить, что ломался именно ты. Марик-то твой вроде конкретный пацан. Даже на педика не похож. Тимур закатывает глаза. Анька продолжает беззастенчиво ржать, бьет себя ладонями по ляжкам, запрокидывает голову. В секунду она становится похожа на себя прежнюю. И Тимур за это готов простить ей что угодно, лишь бы смотреть на нее такую – искренне смеющуюся. – Мне нравится Марик, – вдруг говорит она, успокоившись. – Славный парень. И ты ему видимо тоже серьезно нравишься, раз бегал за тобой столько. Не проеби. Тимур фыркает, качает головой: – Там все не просто. – Еще бы. Но мы же с тобой не любим, когда просто, да? – горько улыбается Анька. – Любим, когда пиздец во все поля. Тимуру становится трудно дышать, его перехлестывает иррациональное, острое как нож в печень желание выложить ей все, как на духу. Исповедаться и облегчить душу. Получить, наконец, заслуженную порцию презрительного осуждения. Или понимания. Хоть какой-то реакции. Анька, почувствовав его смятение, смотрит на него остро. – Что не так? Тимур цепенеет, придавленный тяжестью своей грязной тайны. – Тима? Тимур стискивает кулаки, ногти больно впиваются в кожу. Невысказанные слова жгут горло и язык. – Ань, ты мне друг? Несмотря ни на что? Анька поднимает руку в клятвенном жесте: – Я тебе друг. И братан. И кореш. Отныне и во веки веков, что бы ни случилось. Тимур облизывает губы, собирая терпкую горечь скуренного и выпитого. – Ань, мой сучий батя умудряется даже из могилы поднасрать. – Чего? – Марк… он сын моего бати от любовницы. Анька непонимающе хмурится. – Ты… это прикол какой-то? Я чего-то не догоняю? – Фактически, мы единокровные братья. Тимур готов дать Аньке «Оскара» за лучшую попытку скрыть охуение. – Ань, давай без политкорректности. Я знаю, это пиздец. Теперь и ты знаешь. Он хлопает ее по плечу, допивает остатки вина. – Поэтому все сложно. А, еще, не под запись: он наркотой барыжит. В особо крупных. Его крышует кто-то из ментовки. Ну а так да, в остальном он славный парень. Готовит вкусно, мимо унитаза не ссыт. Сама понимаешь, сплошные плюсы, – зло и весело подводит итог Тимур. Анька, пошатнувшись, встает с кушетки. Нетвердым шагом выходит из кабинета. Тимур рвано выдыхает, растирает лицо так, что начинает болеть кожа. В башке на бесконечном репите вертится только одно матерное слово, описывающее вообще все в его жизни. Анька возвращается с ополовиненной бутылкой водки, запотевшей, явно только-только из морозилки. – Это пиздец, – говорит она, свинчивая крышку. – Это пиздец, – соглашается Тимур и протягивает ей стаканчик. Они выпивают не закусывая. Анька, посидев с минуту в полном молчании, наконец оживает. – Так, Тима, поясни-ка мне, пожалуйста, пару моментов…