До самой смерти. И на полгода дольше

Могила отца встречает его тишиной и новенькими, еще не запыленными пластиковыми цветами. Сегодня ровно два года, как его не стало. Тимур садится на каменную плиту, та отдает накопленное за долгий летний день тепло. Он прижимается затылком к мраморному надгробию, блаженно смотрит на догорающий алым закат. Достает из рюкзака бутылку все ещё ледяного стаута, открывает ее, поддев крышку об оградку, с удовольствием делает первый глоток и прикрывает глаза. От долгого рабочего дня привычно ломит спину и пальцы, режет глаза. Он вытягивается на теплой плите, лениво наблюдает, как отцветает розовым закат. Секунды, минуты, спадающий жар долгого летнего дня текут сквозь него незримым потоком, его пеленает нежная дрёма. Сквозь стрекот кузнечиков и гул далекой трассы он слышит шаги. Лениво поворачивает голову, различает вдалеке знакомую фигуру. – Так и знал, что найду тебя здесь. – говорит Марк и садится радом. – У тебя телефон выключен. Тимур отдает ему остатки пива, закидывает руки за голову. – Пять процентов осталось, я вырубил, чтобы на такси обратно хватило. Марк прищуривается, закатное солнце подсвечивает его лицо теплым светом. – Скучаешь по нему? Тимур удивленно вскидывает брови. – Нет. А ты? – Не по нему, по детству. По молодой маме, по беззаботности... Тимур закидывает ногу на ногу, качает ступней в сетчатом кроссовке. – Я чувствую только облегчение. Когда становится от себя тошно, прихожу сюда. Вспоминаю его, понимаю, что есть куда падать. И сразу отпускает. Марк хмыкает, допивает пиво. – Ты – не он. Тимур кивает, в густеющей синеве над головой прорезаются первые звезды. – Поцелуй меня, – просит он. Марк наклоняется, берет мозолистой рукой за шею, поворачивает к себе и целует. Глубоко, влажно, грязно, словно собирается заняться с ним сексом. Тимур ерзает на остывающей плите, подается вверх, отвечает так, что начинают ныть яйца. – Что, хочешь прямо здесь? – шепчет Марк, явно издеваясь. Тимур опускает руку вниз, сжимает сквозь ткань уже окрепший член Марка, прикусывает губу. – А чего нет. Зассал? Марк тихо смеется, трется носом о его нос, легко целует в лоб, отстраняется. – Стремно тут. Твердо, пыльно. – И родственничков кругом как в коммуналке, – продолжает ехидствовать Тимур, но руку убирает. Марк встает, отряхивает шорты, протягивает ему руку и помогает подняться. – Поехали домой? Там потрахаемся на кровати как белые люди. – Угу, белее некуда... – начинает было разгоняться Тимур, но осекается, цепенеет.. – Эй, ты чего? Марк оборачивается, проследив его взгляд и тоже замирает. Мать виднеется за могильным камнем, худая, согбенная, в извечном сером платке, похожая на кладбищенскую статую. Она стоит замерев, сжав побелевшими пальцами ремень потертой сумки. Она явно все видела. И наверняка – слышала. Марк оборачивается. По его потерянному виду сразу становится ясно – он ее узнал. Тимур проводит взмокшими ладонями по волосам, зачесывая их назад, до боли сжимает руки в кулаки. – Тима… – Езжай, пожалуйста, – не слыша своего голоса, просит Тимур. – Я буду через час. Марк переминается с ноги на ногу, но не спорит, уходит быстрым шагом, ссутулившись, не поднимая головы, словно скрываясь с места преступления. Тимур остается с матерью наедине. Вокруг них вязнут, наливаясь лиловым летние сумерки, звуки из ближайшего леска становятся громче, гул автострады – тише. Только сейчас Тимур замечает кулек с живыми цветами, торчащий из ее сумки. Она явно хотела положить их на могилу. Тимур достает из кармана пачку сигарет. Закуривает. Мать отмирает, подходит ближе, но останавливается у низенькой синей оградки. Тимур садится на уже остывшую плиту, вытягивает гудящие ноги. – Хочешь поговорить об этом? – спрашивает он, устав от тягостного молчания. Мать открывает рот, но не произносит ни звука. Тимур докуривает, тушит бычок о землю и кидает его тут же, возле безвкусных пластиковых букетов. Его ощутимо подташнивает от всей этой ситуации – тягостной и бессмысленной. – Тогда давай такси вызывать и по домам. Поздно уже, мне завтра на работу рано. Мать вдруг издает странный звук, похожий на скулеж и оседает, цепляясь тощими пальцами за оградку. Тимур подходит ближе. Сквозь синие металлические прутья он видит, как трясутся худые плечи, как серый платок темнеет, намокая от беззвучных слез. Тимур испытывает смутное чувство жалости к матери и отвращения к себе. За равнодушие, за все еще живую обиду, жгучую, как когда-то в детстве. – Не плачь, – просит он. – Пожалуйста. Успокойся, я тебя прошу... Хватит! Мать опускает голову ниже, давится, силясь сдержать слезы. Тимур отходит обратно к плите, камень кажется ледяным, он холодит кожу сквозь тонкую ткань. – В этом нет твоей вины, – вдруг говорит он тихо. – Я ебанутый сам по себе. Ты тут ни при чем. Даже он тут ни при чем. Тимур кивает на камень, с которого скалится в ответ портрет отца. Мать сморкается в тряпичный платок, утирает слезы. В прохладных сумерках она кажется бледной до синевы. – Не матерись, – просит она слабым голосом. Тимур хмыкает, с трудом сдерживая нервный смех. – Это все, что тебя сейчас волнует? Мать шуршит кульком, разворачивает цветы, расправляет пожухшие листья. – Вставай, тут сидеть нельзя. Это грех. Тимур поднимается с плиты, перешагивает через оградку и прислоняется бедром к соседнему надгробию. Мать осторожно перебирает пластиковые цветы, пристраивает свой букет между другими, крестится, что-то бормочет себе под нос. Вытирает бумажной салфеткой плиту, подбирает окурок и пивную крышку. – Мам, он уже мертвый, ему все равно. Мать оборачивается, режет взглядом. – Мне не все равно. Тимур пожимает плечами и, закинув рюкзак на плечо, идет к выходу с кладбища. Включившийся телефон показывает четыре процента. Он тяжело опускается на ветхую лавочку за воротами и вызывает такси. Мать появляется через пару минут, садится рядом. – Почему он? – спрашивает она, глядя пустыми глазами куда-то вдаль. Тимур пожимает плечами. – Так получилось. Мать кусает бледные губы, хмурится, силясь сдержать подступающие слезы. Тимур гипнотизирует экран телефона в надежде, что такси спасет его от мучительного разговора. Но машина все никак не едет, застряв в пробке. – Но почему?.. Тимур невесело усмехается: – Да кто бы знал. Просто... с ним хорошо. Без него плохо. Мать крестится, бормочет слова молитвы, Тимур разбирает только набившее оскомину «Господи помилуй», морщится. – Мам, не надо. Ничего ужасного не произойдет. Молния меня не поразит. Мать всхлипывает, страдальчески возводя глаза к темному небу. Не то молясь о спасении его гнилой души, не то призывая карающий гром в очищение. Тимур морщится, качает головой. – Ты же знала, что я такой. Всегда знала. Не делай вид, что это новость. – Но это… с ним! Ты... ты специально? Тимур вскидывается, обожженный ее предположением. Тошнота масляным комом подкатывает к корню языка, горчит раздражением, закипающей яркостью. – Конечно. Чтобы тебя позлить и боженьку твоего. Мать судорожно выдыхает. Ее растрескавшиеся губы тянутся в уродливой гримасе, из открывшихся трещин сочится алая кровь. – Как ты можешь?.. Тимур скрежещет зубами, в нем схлестываются вина и злость. – Могу, мам. Не тебе меня судить. Мать вздрагивает, как от удара, отводит глаза. Отец воспитал в нем достаточно жестокости к близким, Тимур не стесняется бить по больному. – Мам, просто забудь об этом, хорошо? Это моя жизнь, мне не нужно твое одобрение. У вас с отцом был шанс. вы проебались. Дай и мне этот шанс. По гравийной дорожке шуршит машина. Он открывает матери дверь, та садится на заднее сиденье, сгорбленная и сухая, будто глубокая старуха. Тимур демонстративно хлопает себя по карманам. – Наушники выронил, – говорит он, а потом обращается к водителю. – Подождете пять минут? Водила что-то бурчит с недовольным видом, но кивает. Тимур захлопывает дверь, быстрым шагом возвращается обратно, дорогу ему подсвечивают редкие фонари. Он закуривает на ходу, легко перемахивает через синюю ограду, вжикает молнией на джинсах. Недавно выпитое пиво журчит бодрой струей, разбивается о полированный камень сотней мелких брызг. Тимур отступает чуть дальше, чтобы не уделать штанины, запрокидывает голову. Окурок гаснет в свежей луже мочи поверх плиты. – В следующий раз я поебусь здесь с твоим сыном, – обещает он портрету отца и криво усмехается. – Хочу, чтобы ты видел, оценил градус иронии. В машину он возвращается с пустым мочевым пузырем и легким сердцем. Он провожает мать до порога ее съемной квартиры, но внутрь не заходит. С него достаточно сегодня этой траурной мути. – Мам, не накручивай себя. У меня все хорошо. Я сыт, одет, здоров. Кажется, наконец-то, счастлив. Правда. Мать молчит. – Мне пора. Он выходит из подъезда, садится в ожидающую машину. Телефон разряжается полностью. Домой он попадает уже поздно ночью, тихо отпирает дверь, закрытую на ключ. Его шатает от выпитого, по пути он заглянул в бар на станции и накидался какой-то кислой дрянью. В комнате горит торшер, Марк спит в одежде, скрючившись в неудобной позе у стены. Будто прилёг на минуту, да так и вырубился. По телевизору ползут титры, судя по музыке это что-то из Карвая. Тимур стаскивает пропылённую кладбищенской землей одежду, выключает свет и ощупью пробирается поближе к Марку. Прижимается к его спине, зарывается носом в тёплый затылок, дышит знакомым, почти родным уже запахом. В груди щемит от странного чувства, глазам под веками становится горячо и влажно. Слова приходят сами, слетают с губ раньше, чем доходят до мозга: – Люблю тебя. Марк сонно ворочается, подгребает его под бок, выдыхает едва различимо: – Я знаю, Тима... давай спать.