До самой смерти. И на полгода дольше

Мать заканчивает крошить овощи для салата, возится с заправкой, гремит баночками специй. Тимур стоит у окна и смотрит во двор, заметаемый снегом. В желтом свете фонарей между парковкой и детской площадкой плетутся человеческие фигурки, груженые пакетами и сумками, окна ближайшего магазина светятся куцей гирляндой, посреди песочницы воткнута плешивая ель с бумажными фонариками и дешевыми пластиковыми шарами. Конец декабря привычно несет в себе хроническое ощущение заебаности, стойкое желание поскорее упасть без сил в кровать и проспать до весны. Тимур зевает, трет сухие глаза. Осталось недолго – всего три дня работы, а с тридцать первого он возьмет себе целую неделю выходных. – Ешь давай, остынет же. Тимур опускает белый тюль, садится на скрипнувший табурет. В тарелке супа золотятся прозрачные кружочки жира, плавает мелко порубленная зелень, знакомый вкус возвращает его в детство, в те времена, когда все еще было хорошо. В повисшем молчании ложка стучит о дно тарелки, за стеной бубнит телевизор, тихо гудит холодильник. Тимур впервые приехал к матери с того дня, когда они столкнулись на кладбище. По телефону он вполне убедительно врал, что просто закрутился: конвенты, работа, свадьба Аньки… Со временем, гоняя ложь по кругу, он и сам в это поверил. Конечно, дело в его успешности, в его занятости. Совсем не в Марке. Мать накладывает ему салат в маленькую тарелку, придвигает ближе. Тимур выбирает среди огурцов и помидоров ненавистные кудрявые листья, выкладывает их на салфетку. – Опять забыла про петрушку… Как на работе? Ты совсем похудел, успеваешь хоть кушать? – Хорошо все, езжу по приглашениям. Кушаю хорошо. – Врешь же, – вздыхает мать. – Когда тебе готовить? С самолета и на работу, работаешь до ночи, весь в отца… Тимур отодвигает опустевшую тарелку, дует, остужая горячий чай. – Не вру, меня Марк кормит. Он часто готовит, мне обед с собой собирает. Я уже два кило набрал. Мать застывает, словно они играют в «Море волнуется». Кажется, даже дышать перестает. Тимур берет из глубокой миски овсяное печенье, оно горчит на корне языка, вязнет между зубами, встает поперек горла. Он обжигается чаем, с трудом проталкивает ком дальше. – А когда его нет, ем в столовой, через дорогу от студии бизнес-центр, у них нормально и дешево. Как твои церковные? Вы же одежду для погорельцев каких-то собирали в прошлом месяце? Мать кивает, заторможено, будто в замедленной съемке. – Собрали. Отправили. Тимур кивает. Мать, не поднимая глаз тихо и бесцветно спрашивает: – Ты живешь с ним? Тимур смотрит на нее в упор. С вызовом, со страхом и желанием сцепиться. – Живу. Полгода уже. – Ты с ним?.. – Сплю? Да. Еще в магазин вместе ходим, мусор выбрасываем по очереди, из-за посуды ругаемся. Иногда в бар выбираемся или к друзьям. Но сейчас редко, работы много. Мать вскидывает глаза. Темные, покрасневшие, блестящие непролитыми слезами. – Мы на кладбище познакомились, тогда, на похоронах. Я не… я не хотел, правда. Мы дружили долго, целый год. А потом… Оно как-то само. Тимур замолкает, понимая, что оправдывается. Словно в детстве, когда разбил клюшкой плафон от люстры. – Мне все равно, что ты скажешь, – говорит он и понимает, что опять врет. Сам себе. Было бы все равно – не сидел бы тут, не пытался бы объяснить, как оно все случилось. Тимур кусает себя за саднящий, обожжённый язык. Ему больно и смешно: столько лет прошло, а он все тот же испуганный мальчишка, пытающийся выторговать немного любви и сочувствия. Ему становится тошно от себя. – Забудь, – говорит он, встает резко, шаркнув ножками табурета. – Мне пора. Спасибо, было вкусно. Он идет мимо матери к двери, но его останавливает цепкая хватка. Руки у матери ледяные, мокрые, пальцы костлявые и сильные. – Не уходи. Сядь. Пожалуйста. Тимур медлит, сомневается. Ему не хочется видеть ее слезы, не хочется слышать осуждение в ее словах. Но он садится обратно. Мать уходит в комнату, долго шуршит какими-то бумагами, стучит ящиками комода. Наконец, она возвращается со старым альбомом в руках. Он помнит его еще из детства, там пожелтевшие страницы, много черно-белых кадров с незнакомцами, его детские полароидные снимки в смешных колготках. Мать нервно и спешно листает тяжелые страницы, останавливается на групповом фото. Это квартирник. Совсем еще юные ребята сидят на диване, у молодого отца на коленях гитара, мать, словно невзрачная птица на жердочке, приткнулась рядом на узком подлокотнике. Она не смотрит в камеру – только на отца. А тот не смотрит на нее, он смеется, глядя на Тимура. Широкоплечий, с чуть вьющимися волосами, с широкой улыбкой. Красивый. Мать тычет коротко остриженным ногтем в фигуру у самого края снимка. – Это твой отец. Тимур хмурится. Мать не смотрит ему в глаза, говорит быстро, отрывисто, словно боясь передумать: – Он хотел уехать тогда… ему дядя работу предложил, обещал с жильем помочь. А я знала: если он уедет, он уже не вернется… Но с ребенком он бы меня не оставил. Не бросил бы. Не такой он был человек. Тимур холодеет, до боли в глазах вглядывается в мутноватое, нечеткое изображение молодого мужчины. Худого, с прямыми жесткими волосами, скуластого и неприветливого даже на вид. Он всегда думал, что пошел в маму. В тонкокостную, маленькую, с вечно скорбным лицом мать. – Он так и не узнал, что ты не его сын, – шепчет она. – Никто не знал. И тебе бы я не сказала. – А этот кто? Мать молчит, потупив взгляд. Молчит так долго, что Тимур уже не надеется на ответ. Наконец, она говорит: – Не знаю. Я его больше никогда не видела. Тимур смотрит на мать. На свою болезненно набожную, вечно покорную воле отца, разбивавшую колени в молитвах мать. На свою мать, которая переспала с первым встречным, лишь бы удержать возле себя любимого мужика. Тимур набирает побольше воздуха и разражается смехом. Громким, искренним, сумасшедшим хохотом, от которого болит живот, а на глазах наворачиваются слезы. Он бьет ладонью по столу, пустая тарелка подпрыгивает, звеня ложкой. Он запрокидывает голову так, что хрустят позвонки, стонет, безобразно хрюкает, силясь сдержать себя, но не может. Истерический, рыдающий гогот рвется из горла сам собой. Наконец, отсмеявшись, он утирает ладонью слезы, громко сморкается в салфетку, смотрит на замершую в растерянности мать. Та похожа на пугливую дичь, застывшую в свете фар. Тимур встает, подходит ближе и чмокает ее в сухой прохладный лоб. Искренне и с полным чувством он говорит: – Спасибо, мам. Теперь я счастлив.