Безлиственная осень

— Знаете, Маяковский, а ведь вы — вредитель… — Взаправду? — иронично спросил Владимир, посмотрев на сидящего рядом Сергея. Они ехали в следующий город, где их ожидала публика с концертами. Мужчины сидели на одной полке, почти плечом к плечу. Имажинист уже немного выпил. — Вы рифму поганите, — с ухмылкой пояснил Есенин. — Не каждому дано понять новое, прогрессивное. Вы из тех, кто застряли в прошлом веке, — отозвался Маяковский и хмыкнул. — А ещё вы ревнивец, — продолжил блондин таким тоном, словно речь шла всё ещё о рифме. — Чего? — удивлённо протянул Владимир, но получилось слишком наиграно. Он был бы и рад скрыть свои зарождающиеся чувства, рад бы задушить их, но они не собирались считаться с мнением поэта. Чем дольше Есенин находился рядом, тем сильнее и крепче они становились. И Владимир то и дело гонял в голове мысли наподобие: «Павловский рисовал его в непотребном виде! Чувствую же!». После расставания с Лилей, что произошло, конечно, по её инициативе, Маяковский был уверен, что сердце больше ни к кому не загорится. А оно загорелось, но его выбор ошеломлял Владимира. — Вы меня к тому художнику приревновали, — с хитрым прищуром глядя на Маяка, ответил Сергей и улыбнулся. — Не несите чушь! Вы слишком высокого о себе мнения! — вспыхнул Маяковский. — То есть, вы продолжите упираться, что не имеете ко мне никаких чувств? — ухмыльнулся Есенин. — Так если и впрямь не имею! — И не ревновали? — Ни капельки. Они смотрели друг другу в глаза, за окнами летел весенний лес, небо хмурилось. Порой Сергей менялся со скоростью света. Ещё пять минут назад он мог быть мягким, пленительным, таким, как любят большинство барышень, а потом внезапно обратиться хулиганом, обидеться, рассердиться, вспыхнуть. И эти слова футуриста отчего-то сильно задели Есенина. Он ощутил жгучую, почти детскую обиду. Порывисто встав, блондин подошёл к двери и взялся за её ручку. — Ну и леший с вами! Ваши стихи такие же чёрствые и мёртвые, как вы! Выпалив это, Сергей ушёл в своё купе и заперся в нём. Хотелось выпить, но для этого бы пришлось идти в вагон-ресторан, поэтому Есенин просто взял со стола сушку, лёг на полку и постарался успокоиться. Обида душила. Он, значит, предлагает Маяковскому поцелуй. Сбегает от художника. И ради чего? Ради этих пренебрежительных слов? Сергей ведь почувствовал, что Владимир испытывает к нему симпатию, так почему же тот не признался в ней? Не зная, чем себя занять, как отвлечься, Есенин взял бумагу и карандаш, и начал записывать наброски, которые позже станут стихами. Время текло вальяжно и размеренно, имажинист увлёкся работой, и как то всегда бывало в такие моменты, позабыл о внешнем мире. Его отвлёк неожиданный и довольно громкий стук в дверь. — Кто? — машинально спросил Сергей, выплёскивающий чувства на листок бумаги. — Это я, — раздался приглушённый голос Маяка. Сердце Сергея ёкнуло. Он посмотрел на дверь и слегка нахмурился. — Есенин, откройте! — потребовал футурист, стуча кулаком по двери. — Есенин, это важно! — Не открою, — огрызнулся тот. — Хорошо, — помолчав, глухо сказал Маяковский. — Хорошо, будем разговаривать через дверь. Легко, коли вам так хочется. Есенин вздохнул, отложил листок и посмотрел в окно. Тихо капал весенний дождь, оставляя на вагонном стекле причудливые водянистые рисунки. Сергей полулежал, одна нога стояла на полу, вторая была вытянута к стене, находясь на полке, сам поэт опирался на локти. Говорить с Владимиром совершенно не хотелось. Он догадывался, о чём затянет свою песнь Маяк. Начнёт требовать извинения за те острые, даже гадкие слова, что сказал обиженный блондин в порыве чувств. А обида-то никуда не делась, клокотала в груди, да так, что имажинист даже за стихи взялся. Но Владимир удивил Сергея. Он заговорил совсем не о том, и голосом глубоким, чувственным. — Есенин, я… Я сглупил. Сглупил, потому что солгал, смалодушничал, испугался. За эти несколько дней, что мы провели вместе, моё мнение о вас изменилось. Я не знаю, что со мной, но вы… Вы зажгли в моей душе огонёк. Думаю о вас. Порой так гадко становится, что в петлю готов. И к Павловскому этому и впрямь приревновал. Я понимаю, что… — Маяковский замолчал, а потом заговорил ещё более нервно: — Понимаю, что у вас теперь есть против меня все карты, я открыл вам душу. Но вы мне… нравитесь. И я не знаю, что с этим делать, поскольку раньше мне не нравились мужчины. Но я уверен в том, что вы нужны мне. Хотите высмеять или прогнать? Что ж, я вас пойму. Это и впрямь смешно, должно быть. Владимир замолчал. Он вдруг с какой-то тупой и больной ясностью понял, что если Есенин сейчас его прогонит и отвергнет, он просто пойдёт и застрелится. В своём купе. Без размышлений и сомнений. Маяковский уже был готов к уходу из этого мира, его остановил Сергей. И теперь тот знает об его чувствах, и если они не взаимны, то покончить с собой есть две причины. Первая — он не сможет жить с ещё одной кровоточащей раной. Достаточно было Лили, что не любила его. Ввязываться в подобную связь снова — нет, лучше сдохнуть. Вторая — стыдно. Стыдно будет жить, зная, что Сергей в курсе его влюблённости и мысленно, должно быть, насмехается над ним. — Думаете, что я рехнулся? Что нельзя вот так, как гимназист какой, в мои-то лета? Ха, можно! — горько продолжил Владимир, с какой-то исступленной болью думая, что теперь уже терять нечего. — Что в вас особенного? Чёрт знает. Вы светлый хитрец, как луч солнца осеннего, рассеянный, почти не греющий, но солнечный. Много в вас разного, Есенин. Не думайте, что я заблуждаюсь — я вас хорошо знаю. Разве о поэте что-то скажет более, чем его стихи? Но то было на бумаге. Слова на бумаге и только. Теперь же я видел ваши глаза непростительно близко, а глаза не могут лгать. Какие же они голубые… Есенин потрясённо молчал, неотрывно глядя на дверь. В эту секунду Маяковский положил на неё ладонь с другой стороны. — Знайте, что я, если люблю, то всё сделаю. Весь мир к ногам брошу, а любимого человека — никогда не брошу! Вот так. И не тавтология это, это сердце такое дефектное. Буду любить, как преданная собака, даже если гнать будете… Только я поношенный сейчас, не каждая рана затянется. Если буду совсем тряпка — вытрите мною пыль с вашей лестницы*. Владимир сглотнул, ожидая. Секунды текли невыносимо долго, до дрожи, до боли. Он ждал, что раздастся смех, и Сергей бросит какую-нибудь шпильку, или вовсе прогонит, испытав ужас от услышанного. «Что ж, его можно будет понять… Любой бы выгнал», — с мрачной самоиронией подумал Владимир. Но сердце трепетало и надеялось на другой ответ. Сердце — странная вещь. Даже в полном отчаянии, даже в чернейшей безысходности оно всегда умудряется на что-то надеяться! Он, Владимир, поломанный и истерзанный отношениями с Брик, снова бросается под поезд. " — Только если не предложите лечь на рельсы. — А вы разве не поняли, что мы уже на них?», — всплыл в голове недавний разговор с Сергеем. Как он это предвидел? Неужто ощутил своей тонкой душой? Тишина резала нервы, рука Владимира, лежащая на гладкой поверхности, подрагивала. И вдруг щёлкнул замок, отворяя дверь. И вместе с ним ёкнуло сердце Маяковского.