Безлиственная осень

Маяковский с замиранием сердца отворил дверь и вошёл в тёмное купе. Ощущая страшное волнение и не менее страшную неловкость, он сел напротив Сергея, который внимательно наблюдал за ним. Поезд промчался мимо какой-то затерянной станции. Призрачный белый свет фонаря прямоугольником упал на лицо блондина. Его голубые глаза казались почти прозрачными. Сердце Маяковского сжалось от этого зрелища. — Затеряться бы в тёплой осени вашей души, — прошептал футурист. В этом мистическом мраке купе была какая-то странная магия. Было что-то извне. Что-то неописуемое. То, что можно только почувствовать душой, сердцем, каждой клеточкой организма. Алогичное и безмерно прекрасное. Маяковский вспомнил вкус засахаренной малины, что до революции продавали в эстонском ларьке у Новодевичьего, запах горячего красного вина, домашнего, густого, что варила его мать, вспомнил непередаваемую красоту колобродящих во влажной жёлто-зелёной листве лучей раннего осеннего солнца. Нежно. Волнительно. Знакомо. Да, в Есенине словно смешалось донельзя родное Владимиру и нечто непознанное, но манящее, что только ещё предстояло узнать, то, до чего хотелось дотронуться. Маяковский понимал, что может обжечься, но это не могло его остановить. — А вы не боитесь? — тихо спросил Сергей, словно читая мысли Владимира. — Жизнь всегда заканчивается смертью, но это не повод не жить, — столь же тихо ответил Маяк. «Всё в ваших руках. Прошу вас, не мучьте меня. Решите мою судьбу. Я просто повинуюсь. Вы можете убить меня, можете продолжить мою жизнь. Есенин, вы даже не знаете, какую власть имеете надо мной», — с трепетом думал Владимир, не сводя внимательного взгляда с лица Серёжи, подёрнутого поволокой эфемерной темноты, которую то и дело рассекали светотени из окна, делая голубые глаза прозрачными, точно талая вода. — Ваши слова что-то трогают в моей душе, — задумчиво сказал Есенин, склоняя голову набок. — Вы сами сказали, что мы уже на рельсах. Помните? — с жаром спросил Маяковский. «Он не может забыть!». — Помню, — спокойно ответил Сергей и закусил угол губ. Снова замолк. Задумался о чём-то. — Я действительно ревновал вас к этому художнику. Понимаю, что смешон, что теперь в ваших руках все карты, но… Карты — игра, азарт, обман… Как это всё старо, как глупо. Я хочу простоты и чистоты. Я хочу… вашей любви. Такой же хрустальной, как ваши глаза. Как душа ваша, — голос Маяка слегка подрагивал от волнения. — А если моя душа не так хрустальна, как вам кажется? — вздрогнув, спросил имажинист. Его сердце бешено трепетало в груди. — Я знаю вас, Есенин. И я в вас… — Что? — напрягся блондин. — Я в вас влюблён. Я в вас затерялся. Впервые чувствую что-то сильное и искромётное после Лили. Впервые ощущаю себя свободным от неё. — Вы уверены, что я — не просто пилюля для вас? — слегка сжав руку в кулак, спросил Есенин. — Уверен. Моя любовь к Лиле угасла. Просто она слишком устала, она была слишком изранена. Она умерла не как «теперь я её ненавижу», вовсе нет. Она умерла как «я вас больше не люблю, ничего не случилось, — жизнь случилась», как у Цветаевой. Помните? В голосе Владимира было столько осознанности и уверенности, что Сергей расслабился. Не поверить было нельзя. — Помню, — негромко ответил он и сел ровнее. — И что же вы… хотите от меня? Любви, стало быть? — Взаимности. Чистоты. Истинной любви, которая нас обоих излечит. Вы ведь тоже больны, просто не так, как я. Но лекарство тут одно — любовь. Позвольте мне вас любить… — в голосе Маяковского проступила хрипотца. Сергея, и без того разгорячённого, бросило в жар. — Но я никогда с мужчинами… в общем… — пробормотал он. — Понимаю. Я тоже. Есенин потёр переносицу. Ему начало казаться, что в купе стоит удушливая духота. Маяковский осторожно, словно тень, пересел на полку своего спутника и взял его ладонь в свою. Поднёс к лицу и трепетно поцеловал внутреннюю сторону. — Есенин, вы согласны? — шёпотом спросил. — Да… Чёрт бы вас побрал, — прошептал Сергей. Маяковского бросило в жар. Опустив руку имажиниста, он провёл пальцем по его щеке и, наклонившись, оставил поцелуй на прохладной коже. — Вы пахнете октябрьскими листьями, Сергей… До чего же вкусно, — прошептал брюнет, касаясь сухими губами уха Серёжи, а затем и вены на шее. Её биение было биением самой жизни. — Блять… — вымолвил Есенин, окунаясь в переливы доселе невиданных ощущений. Тело трепетало от прикосновения этих страстных и нежных губ. Владимиру не хотелось торопиться. Он вдруг понял, что хочет растянуть каждое прикосновение, каждый вечер, что проведёт рядом с Есениным, каждую ночь… Не было ни малейшего желания лишать эти начинающиеся отношения этапа романтической трогательности и лёгких прикосновений, когда нельзя чего-то большего, когда нельзя тревожить то, что только затеплилось… Маяковский зашептал таинственно, с надрывом, с теплотой: — Погибнет всё. Сойдёт на нет. И тот, кто жизнью движет, последний луч над тьмой планет из солнц последних выжжет. И только боль моя острей — стою, огнём обвит, на несгорающем костре немыслимой любви. Какое-то время было тихо. Только стук колёс пульсировал в нежной, словно розовая вода, тишине. — Что же будет дальше? — с хрипотцой спросил Есенин, прислоняясь лбом к плечу Маяковского. Голова Сергея кружилась. В ушах шумело так, как шумит по весне Дунай. Вспомнились горячие ночи в Баку, пропахшие шафраном и горьким кофе; летучая мышь в синем небе и оставленный кем-то алый платок, рассекающий ночь, словно обещание жизни и… любви. — А дальше будет Москва. Наша Москва, — тихо ответил Владимир, нежно обнимая Сергея и проводя ладонью по его спине. И теперь этот город не будет озябшим, пустым, серым и сиротливым. Это будут уютные улочки, освещённые карамельным светом фонарей, это будут тихие вечера за чаем у окна, заглядевшегося в сумрачный двор; это будут бесконечные разговоры, споры, горячая ревность, страсть, нежность, погоня, дальняя почта, телеграммы, записки с трогательным «Прости дурака». Это будет их город с умытыми проспектами, старыми купеческими переулками, грязными проулками, позолоченными церквушками, хулиганским свистом в арках домов, пёстрыми театральными афишами; с приходящими и отбывающими поездами, с руганью в холодном подъезде и жарким «Ты только мой» в удушливой теплоте смятых простыней. Раздался отдалённый гудок паровоза. Оба поэта вздрогнули. Маяковский сильнее обнял Есенина и осторожно уткнулся губами в его висок, глядя в окно, но не видя, что за ним. Да. Это будет их Москва.