Безлиственная осень

Есенинская Москва — это накалённые от закатного солнца окна старинных деревянных домов, являющихся отражением отгремевшей прекрасной эпохи. Его Москва — это тихие уютные дворики, в которых можно затеряться, словно в сказочных лабиринтах, стоит только «нырнуть» в одну арку, затем в другую. Там, в душистых облаках черёмух и сиреней собраны все ароматы лета, которые напоминают деревню. Есенинская Москва по-осеннему грустная, с золотом лип, стучащих в окно в преддверии томных сентябрьских шафрановых сумерек. Она наполнена той тонкой печалью, которая, словно отражение в идеально чистом зеркале, раскрывает всю его душу в стихотворениях. Москва Маяковского — это безумные проекты, отдающие дань Стране Советов. Футуристические, огромные, рассекающие небо. Грозные, стеклянные, каменные, серые. Его Москва — это прямые линии и острые углы. Это будущие станции метро, изгибы шумных магистралей, помпезные дома, отражающие весь колорит советской архитектуры. Москва Маяковского — это Москва будущего. Но если при свете дня эти две Москвы кажутся совершенно разными городами, то по вечерам, когда в уютной квартире на Тверской Серёжа и Володя остаются наедине друг с другом, границы смываются, всё разделение становится формальным, а то и вовсе исчезает. Больше нет этого «твоё» и «моё». Есть только «наше». Правильно ли это? Оба не знают. Прекрасно ли это? Ещё как. Владимир, пожалуй, впервые за долгое время чувствует себя не ходячим трупом, а человеком, полным жизни и разноцветья эмоций, которые не помещаются ни в одну стихотворную форму. То, что было между ним и Сергеем, было совершенно алогичным и эфемерным. Но, вопреки или благодаря этому, Маяковский чувствует, что всё так, как должно быть. И он не променяет своё смутное счастье ни на какие блага мира. — Вы — первый, с кем мне… спокойно, — вдруг сказал Есенин. Было туманно. Город сонно зевал, стуча по трубам восточным ветром. Из окна открывался вид на типичный тверской дворик. Предзакатные тени танцевали вальс, им вторили листья на деревьях. Первая весна… Такая волнительная весна. Есенин курил у окна и смотрел на дом, находящийся напротив их собственного. Было забавно наблюдать за тем, как по ту сторону его широкой арки то и дело снуют прохожие. Там бурлила жизнь, звенели бойкие зелёные трамвайчики, продавцы мороженого и воды с сиропом завлекали своими яствами москвичей, что радовались приходу настоящей весны… А тут, в этом нетленном прекрасном мире, находящемся на первом этаже старого дома, не было ни одного лишнего звука. Всё, что было сказано в этой квартире, всегда имело смысл и ценность. Для Сергея и Владимира. — Знали бы вы, как мне приятно это слышать, — ответил Маяковский. Его голос был таким «живым» и вместе с тем живительным, что становилось ясно — действительно приятно. Быть может, даже куда больше, чем просто «приятно». Есенин прекрасно чувствовал, что чувства Владимира только растут и набирают обороты. Он понимал, что всё то, что Маяковский мог бы подарить Брик, если бы она его не отвергла, теперь было направлено на него. Безусловно, это льстило его весьма жирненькому эго, но помимо этого и недурно смущало. Иногда, находясь в особенно томительном состоянии, Маяковский хватал руки блондина, начинал их зацеловывать, шепча всякие безумства. Сергей внутренне ёжился от такого порыва. Он не знал, как на него реагировать, и обычно бормотал: — Ну полноте, полноте… Серёжа считал, что руки обычно целуют женщинам, а тут такое. Если в первый раз это шокировало Есенина и ввело в ступор, то в последующие разы просто смущало. «Что ж, — рассудил он, — коли ему это так важно…». Время от времени Маяковский припадал губами к ладоням Есенина так отчаянно, что казалось, будто если он не зацелует крепкие кисти, то просто-напросто умрёт. — Никогда бы не подумал, что нас с вами может что-то так связать… — добавил Сергей и выбросил сигарету в открытую форточку. — Быть может, мы, стоящие по разные стороны одной реки, видим друг друга куда лучше, нежели те, что стоят с нами рядом, — голос Владимира стал глубже и гуще. От переизбытка чувств. — Большое видится на расстоянии. Есенин повернулся и посмотрел на Маяковского. Тот сидел на диване, закинув ногу на ногу, и внимательно глядел на блондина. На нём был песочного цвета костюм-тройка и белая рубашка. Он вернулся с выступления в Доме Литератора полчаса назад. И снова такая разная Москва стала одним городом. Их городом. Сергей подумал, что даже если когда-то судьба разведёт их в разные стороны, он никогда не забудет эти прекрасные, волнительные и полные трепета вечера здесь, в тихом доме на Тверской. Вкусные и удушливые. Серёжа медленно подошёл к Володе и коснулся кончиками пальцев его густых тёмных волос. Как много хотелось сказать, спросить. И вместе с тем хотелось молчать. Ещё одна особенность их странной связи — можно было молчать, не ощущая неловкости. А если при этом ещё соприкасаться пальцами, то и вовсе можно молчать вечность. Иногда слова всё только лишь портят и упрощают. Такова уж их природа. — А искали ли вы его, спокойствия? — вдруг перехватив руку блондина, Владимир, блестя тёмными, словно дивная майская ночь, глазами, насильно усадил Серёжу себе на колено. К этому Есенин не привык ещё больше, чем к лобзаниям ладоней. Как же это странно и даже дико — сидеть на коленях у Маяковского! Но тому нравилось. А, может быть, и Серёже нравилось. Где-то в глубине души. Немного. — Искал, — чуть ухмыльнулся Есенин и, поскольку ничего другого не оставалось, обнял плечи мужчины одной рукой. — Вот и славно. Значит, мы оба нашли то, что искали, — с придыханием ответил Владимир и, подавшись вперёд, коснулся губами его губ. Первые несколько секунд он словно пробовал их на вкус, а потом, осторожно раздвинув их языком, скользнул им в горячую полость рта. Языки встретились, нежно лаская друг друга. Есенину казалось, что он срывает губами гладкую вишню с вишнёвого дерева, а потом перекатывает сочную кисло-сладкую ягоду во рту. Он дышал неровно, слышал, как трепещет в груди сердце, как им вторят ресницы. Сладкий вышел поцелуй. Вишнёвый. Когда он прекратился, Володя, сладострастно рассматривая лицо Есенина, коснулся кончиком указательного пальца его чуть влажных губ, погладил их. — Знаете, я сегодня с Корнеевым полаялся, — бодро произнёс Сергей, намеренно нарушая томящую атмосферу полутёмной комнаты. Маяковский сморгнул, явно не ожидая такого поворота сценария. Чуть прищурившись, пытливо уставился в голубые глаза. Их отношения ещё не зашли дальше поцелуев, но Владимир уже был стопроцентным собственником, который, ввиду своего нервического склада, искал тайный смысл всех слов и действий своего любимого. Ну и к чему это он заговорил о Корнееве? Что бы это значило? Володя нахмурился и помрачнел. — Опять? Вы с ним в понедельник лаялись. — Он бездарь! И нечего ему поганить русскую поэзию, — запальчиво ответил Сергей и хотел было встать, но Владимир крепко обнял его за талию второй рукой, давая понять, что не даст уйти. — Сергей Александрович, — недовольно сказал он, — почему вы вспоминаете об этом графомане именно сейчас, м? Есенин хотел бы сказать правду, да не мог. Бывали моменты, когда Владимир просто душил его своей любовью. Это проявлялось во взгляде, в энергетике, в прикосновениях. И сейчас был тот случай. Во время поцелуя Серёжа в очередной раз почувствовал себя в клетке. Он не мог оттолкнуть Маяковского, потому что ему нравилось происходящее, но вместе с этим он хотел бы, чтобы Владимир любил его поменьше, чтобы поменьше ревновал и не подрагивал от близости блондина так, словно тот имел над ним слишком большую власть. Что ж, так оно и было. Иными словами, Сергею хотелось отвоевать немного личного пространства, которого, несмотря на всю восхитительность происходящего, ему переставало хватать. Маяковский занимал собой всё рядом с Есениным. Он словно хотел заслонить весь мир. Серёже было и сладко, и страшно. Он боялся задохнуться. — Мы ещё не ужинали. Давайте поедим, что ли? — сконфуженно ответил Сергей. — Хорошо, — так же хмуро сказал Маяковский и убрал руки. — Я купил курицу, можно сделать что-то из неё. Ко мне в гости просятся товарищи, а я их пригласить не могу, потому что вы… — Приглашайте. Может быть, будет весело? — охотно согласился блондин и, встав, пошёл на кухню. — Вы же говорили, что не готовы к тому, что общественность узнает, что мы сожительствуем, — ещё больше хмурясь, Владимир направился следом. — Я уже готов. Мало ли кто у кого живёт. Я до вас у Гали жил, и что? — Есенин пожал плечами и проверил хлебницу. — Хм. Хлеба-то нет. Я сбегаю. — Да без хлеба можно, — Маяковский обвёл рассеянным взором кухню. Он не любил и не умел готовить, но вести Сергея в ресторан не хотелось — там люди. — Я быстро. Тут булочная за углом, — Серёжа смазано поцеловал Владимира в щёку и порывисто вышел из кухни. Вскоре хлопнула входная дверь. Есенину хотелось поскорее оказаться на улице, чтобы, подняв воротник лёгкого весеннего пальто, направиться в булочную. Чтобы хоть немного вдохнуть городского воздуха после крепких объятий удушливой любви Маяковского, которая, казалось, росла с каждым днём.