3:27

Я — кто? Два слова, два крошечных слова, а преследуют постоянно. Хорошо было бы родиться другим, в другой семье, в другом городе, носить другое имя, думать по-другому. Хорошо было бы просто взглянуть на эту — другую — жизнь, просто чтобы понять, смог ли он там ответить. Я — кто? Когда играют в такую игру, со стикерами на лбах, первый вопрос обычно: «Я живое существо?». На него Грелль мог уверенно дать утвердительный ответ с пяти до тринадцати лет, а потом с шестнадцати и… Он ведь живой сейчас? Даже представляя себя во власти человека, так внезапно ворвавшегося в его жизнь вихрем чёрной кожи и серебра, не в объятиях, но под его рукой, под его скальпелем, под его всем, был он в этих фантазиях живым? Судя по пробуждениям — да. Если да, чаще всего следуют вопросы для выяснения пола. «Я мужчина?» Гендерную теорию Грелль ненавидит и даже не желает в ней разобраться. А ещё ненавидит гендерные стереотипы. И немного — своих родителей. Церковный хор, художественная гимнастика, вышивка бисером — что ж, пусть. А ещё постоянная коса-водопад, сарафанчики с рюшами. Я мальчик, мама? Мама хотела, чтобы нет. Мама была немного не в себе, с маминой подачи до пяти лет он и живым себя не воспринимал. Выходит, просто так на небесах распределили, что эта душа должна была достаться мужскому телу, выходит, просто мало в тот год родилось девочек, но это же ничего, так бывает, да, мама? Позже мама из его жизни немного исчезла. Во второй семье отца был мальчик. Во второй семье отца был эталон мальчиковости. И — прощай, коса. Прощайте, платья в цветочек и в горошек. Прощай, гимнастика и бисер. Грелль не сожалел об этом. До тринадцати лет. В тринадцать на школьном дворе он встретил девушку с младенцем. И вдруг резко, словно выстрел в голову, понял, что хочет когда-нибудь так же. Всё встало на места, и мама, выходит, всё же была права — он хотел бы сказать ей об этом, но отец отказался ехать — и даже то, что ему нравилась не самая красивая девочка класса, а сводный брат. Следующих три года он хотел бы ощущать себя живым и хотел бы знать наверняка, кто он. Со спутанными каштановыми волосами до плеч, с вечно заплаканными глазами, с шершавыми содранными локтями, с размазавшейся тушью, в пыли, в синяках, с летящими в спину колкостями. Кто? В шестнадцать Грелль знает ответ. Он парень. Он хотел бы родить ребёнка. И ему нравятся парни. А сводному брату, кстати говоря, нет. К восемнадцати от невыполнимой мечты он отказывается. Мало какие предметы Греллю нравятся, но педиатрия — это сущая пытка. *** В тринадцать на школьном дворе он встретил девушку с младенцем. И там, на столе у Адриана, где в недавнем бурном сне находился он сам, лежит тельце, словно вырванное из того воспоминания. На завтрак сегодня был заперченный горький-горький кофе, на обед — водичка, которую всегда носит с собой Ронни. Рвать даже нечем, но всё равно выворачивает. — Какой нынче народ пошёл чувствительный! В самую точку, мысленно соглашается с коллегой Адриан. Грелль очень чувствительный: у него волоски на предплечьях встают дыбом всякий раз, как их тела соприкасаются во время работы; у него правое колено всякий раз дрожит при поцелуях; у него алеют щёки и в уголках глаз собираются слёзы всякий раз, как они смотрят друг на друга. Адриан, держа его под локоть, чувствовал неудержимую дрожь, когда Грелль впервые самостоятельно выдрав органокомплекс, перегнувшись через секционный стол, прижался к его губам, обводя их языком и осторожно, словно на пробу, прикусывая. И даже тогда, среди ночи в ту самую среду, Адриан чувствовал, как на долю секунды кожу защекотали его ресницы. Есть ли между нами отношения. И я — кто — ему? И насколько уместно прямо сейчас, бросив работу, выскочить следом, найти, прижать к груди и ни о чём не спрашивать? Или спрашивать? Они совсем не общались вне морга, они совсем друг друга не знали, раз уж на то пошло, как здесь не задеть по неосторожности опасные темы? Он стягивает перчатки, на ходу выбрасывая их в мусорное ведро, и кивает Эрику. Мол, всё нормально, сейчас вернусь. Грелль умывается ледяной водой. Грелля трясёт. Грелль плачет. Грелль чувствует, как поперёк его груди смыкаются тёплые руки, как подбородок упирается ему в темя. В последний раз, когда он плакал, его обнимала мама, но мама, кроме этой маленькой детали, всё портила. А этот человек? — Мне следовало тебя предупредить? — выдыхает Адриан. Его не оттолкнули и не обрызгали. Грелль молчит. Что бы он ни сказал в ответ на это, само собой разумеется, если хочешь связать с этим свою жизнь, нечего обблёвываться от одного вида мёртвого младенца. — Можешь просто посмотреть. Или не смотреть, если не можешь. Грелль крепко зажмуривается. Нестерпимо хочется курить, хотя он и не пробовал никогда. От абсурдности ситуации, наверное. Ведь без проблем же воспринимал и обгоревших, и утопших, и подгнивающих, и собранных по частям. А здесь всего лишь мимолетная сцена из прошлого и тени сомнений из прошлого. Голос мамы в голове, голос отца в голове. Голос Адриана. Он тогда, ночью, согласился на поцелуй только от скуки. И потом постепенно видел, какой этот человек умопомрачительный. Всё в нём, от пепельно-седых волос до походки, от насмешливого тона до диких принтов на одежде, было… Грелль не знал, каким. Его опыт в отношениях закончился ещё на первом курсе, да и тот был исключительно в целях сдать философию — староста потока так кстати приходился заведующему кафедрой племянником, но как человек был просто невыносим. — Я домой пойду, — наконец выдавливает он из себя. Это жалко. Жалко и глупо. И что не может обернуться, посмотреть прямо в глаза, запомнить растерянное выражение лица и поймать губами складку между бровей — ты-не-виноват — ещё более жалко. Во всей этой ситуации Грелль жалок. От этого тоже блевать тянет. *** Над могилкой цветёт вишня, засыпая землю нежными белыми лепестками. Помнится, тогда шёл снег. Зима, если верить дате. И больше верить нечему, потому что тот год из памяти Грелля стёрся подчистую. Он не жалеет. Здесь мама, а чуть дальше на север — невеста Уилла, вся под нежно-розовыми гиацинтами. Следующий год, из которого самым ярким воспоминанием выплывает сводный брат, стащивший у отца револьвер ради русской рулетки. Грелль на пороге своей собственной черной полосы. Грелль плачет, вцепившись ему в руку. — Мам, помнишь, ты говорила, что я стану прилежной леди и найду себе достойного мужчину?