В дни, когда пелена облаков, тянущаяся длинной полосой, покрывает собой голубизну мирного неба, Мидория, только-только проснувшийся, склонен к размышлениям на разные темы: будь то полнейшая чушь вроде цвета листьев или же что-то куда более важное в этом мире, по-настоящему серьёзное, а оттого — хмурое, как сегодняшнее утро.
Пальцы легко скользят по простыне, ловко сжимаются на куске ткани — отчаянные попытки уловить остатки сна и повернуть время вспять. Это бессмысленно настолько, что комната наполняется раздражённым вздохом Изуку, а сердце — запахом озона.
За окном неспешно идёт дождь, от которого глаза, прикрытые изумрудной хвоей, абсолютно не колючей, скорее нежной и хрупкой, становятся свинцовыми.
Тяжесть нарастает неспешно. Такая погода просто невыносима.
Мидория качает головой из стороны в сторону, словно он маятник или же обыкновенные настенные часы, стрелка которых по отработанному пути начинает новый круг.
Бесконечность бытия удручает точно так же, как и мысли Изуку.
Из мягкого и эфемерного, вязко обволакивавшего разум сна, в ничем не приукрашенную реальность мрачного цвета и с пустотой в комнате.
Скользя руками по простыне — вновь, Мидория вздыхает. Рука сгибается в локте как единственная оставшаяся опора.
Не то чтобы комната была вообще пустой… Вовсе нет, но будь здесь хоть все фигурки мира, мириады плакатов, всё взятое оказалось бы лишь малой долей того, что могло бы заполнить боль в груди.
Горечь на языке, казалось, распространялась ядом в душу.
Воспоминания — красочный калейдоскоп, мелькающий в голове. Приторная карамель, разбавленная солью.
Слёзы из глаз. Банальное недоверие, желание убедиться в реальности — непреодолимые чувства для Изуку, привыкшему к теплу. Но не к леденящему холоду.
Взгляд приковывается к руке, оставляя жгучие кожу невидимые отметины, как напоминания.
«Полнейшая нелепость», — мысли Мидории.
Тлеющие угольки и пустота в душе. Из пепла, оставшегося после, можно построить с нуля новый мир — в разы легче, чем соединить осколки сердца, разбросанные острым стеклом по кровати.
Режущая тело боль, стоит лишь повернуться.
Алые кляксы на простыне — кровоточащая душа; и плотно сомкнутые, почти до разноцветных пятен, глаза.
Что будет, если забрать у человека его личное Солнце?
…Воспоминания — в кольце, запечатанные на веки вечные.
Голова, словно отлитая из железа, опускается всё ниже под гнётом мыслей.
Когда от слёз, казалось бы, горит весь лоб, Изуку чувствует, как медленно горит и сам. Быстрое воспламенение, распространяющееся по всему телу и касающееся опалёнными подушечками пальцев души.
…Вместе с воспоминаниями — пёстрыми и красочными, как прошедшее лето, в кольце заключена и душа.
Солнце, вышедшее из-за туч, не греет.
Дрожащими пальцами бездумно стягивая кольцо, в груди тупая боль, режущая не хуже ножа.
…Предначертанного не избежать.
Слёзы, настолько же чистые, как и кристаллы льда, падают на белоснежную простынь.
Руки прижимаются к груди в попытках удержать уходящее тепло, а в ладонях — самое дорогое, что осталось у Мидории. И как нелепо, что это лишь пустая деревяшка. Безделушка, которая не стоит и гроша.
…Но для Изуку дороже всех драгоценных камней в мире.
Он раскалывается с громким треском, будто в один миг разбивается прекрасный хрусталь, так нежно оберегаемый своим человеком.
…От которого остались осколки — фрагменты воспоминаний.
Делая шаг в неизвестность, глаза закрываются от тяжести век.
…Превращаясь в тлеющие угольки, намокшие от дождя, идущего на улице, рука на голове становится призрачной. Неощутимой.
— Ну что ты, мальчик мой, — тихий шёпот в тишине комнаты, нарушаемой громкими всхлипами, — совсем расклеился…
Распахивая глаза, полные крупных слёз, соль от которых разъедает губы, Мидория слепо тянется вперёд.
Грудь Тошинори тёплая, а руки нелепо большие, способные накрыть собой почти всю голову Изуку, приглаживая вечно находящиеся в беспорядке волосы.
Чаша равновесия постепенно восполняется. Острую боль в сердце сменяет равномерное дыхание — уголки губ подрагивают в кривой улыбке, когда на пальце ощущается кольцо, а на лбу тепло от родных ладоней.
— Ты весь горячий, — в голосе беспокойство. В словах любовь.
Губы спускаются ниже.
И, пожалуй, лёгкие прикосновения губ к ушам, почти что невесомые, но ощутимые, самое смущающее для Мидории.
Щёки приобретают розоватый оттенок.
Тепло разливается жаром по телу — там, где Яги касается. Нежно, чувственно и приятно. Невинно.
В поцелуе безмятежность и нежность, в которой Изуку тонет. Подаётся вперёд, желая получить ещё тепла от губ наставника.
Короткий смешок разносится по комнате эхом — прикосновения к спине щекотные. И Мидория бормочет, вкладывая в это немного больше смысла:
— Не уходи от меня… подольше.
Поцелуй прекращается, и в глазах Яги, казалось бы, мелькает грусть. Неизменная улыбка появляется на лице.
— Конечно, мой мальчик, — утверждение, почти что клятва, — конечно.
И Изуку всеми силами верит в это, позволяя окольцевать себя руками человеку, который стал намного больше, чем просто возлюбленный. Человеку, который заменил ровным счётом всё.
Лучи солнца достигают Мидории, окутывая в пелену беззаботности.
Последние воспоминания о сне сжигаются до пепла огнём, именуемым любовью. До слуха Изуку доносится:
— Спи, малыш. Я посторожу твой сон.
И Мидория подчиняется, сгорая и сам.
От любви.
***
Когда Изуку, бодрый и отдохнувший, смотрит в глаза Тошинори, сдержавшему своё обещание, и переводит взгляд на пальцы, в голове приятная пустота, а на лице глупая улыбка. Ведь от размышлений о том, что он согласен быть окольцован не только руками, Мидория ещё надолго не сможет избавиться...
