***
— Ты весь огненный, — шепчет Изуку, одёргивая руку — от неожиданности. Потому что кожа Яги горячая и испепеляющая жаром, а ладонь Мидории, прохладную из-за морозного воздуха в комнате, ударяет словно током, пропуская разряд по всему телу. «Невозможный», — думает он. Зубы Мидории скрипят неприятно, а пальцы осторожно, но в то же время — быстро, тянут за самый край какой-то нелепой и уже потрёпанной временем кофты Тошинори. Изуку даже не знает, где такую его возлюбленный откопал, ведь кажется, что вот-вот — и она разойдётся по кусочками ткани, превращая своего обладателя в замёрзшую статую всё больше. Какому дураку могло бы прийти в голову зимой, на открытом воздухе, при минусовой температуре, снять с себя шарф? Но именно к Яги эта светлая мысль и пришла, посетив открытую для безумных идей «соломенную» голову. И пусть дело было благим — Тошинори просто не допустил бы, чтобы его мальчик, его самый драгоценный в мире человек, промёрз; Мидория закатывает на это глаза. «Не стоит этого», — думает он. Руки Яги повисают вдоль туловища безвольными куклами, позволяющими ровным счётом всё. И тем более не предъявляющие претензии, когда с них стягивают одежду. — Я говорил тебе, что так ты простынешь, — не вопрос. Самое что ни на есть утверждение, от которого случается чудо: Тошинори поднимает свой взгляд с пола на Изуку, для которого за сегодня это самое радостное событие. — Прости, — говорит Яги слишком виновато, потирая свой затылок. И вновь опускает глаза, скрипит зубами почти ощутимо, желая стереть их точно в порошок. Точно так же, как и себя. Он никогда не желал обременять Мидорию. Но всё, что бы Тошинори ни делал, вышло с точностью наоборот — по его собственному мнению. А Изуку думает, что его мужчина самый нереальный в своём безрассудстве человек. Король бессмыслицы и нелепых мыслей. — Ты будешь извиняться ещё и за это? — спрашивает Мидория. Во взгляде Яги ищет хоть каплю, хоть долю привычной шутливости, лёгкую усмешку. Но Изуку серьёзен как никогда. В его глазах — всё та же уверенность, об которую Тошинори разбивается как об скалы, потому что в глубине самой души неспокойно, бушует шторм. — Прости, — выдавливает из себя Яги, хрипит: не от простуды. Он готов сорвать себе голос, говоря одно и то же до боли в сердце, чтобы Мидория услышал. — Пожалуйста, прости. Тошинори готов встать перед Изуку на колени, сдирая кожу в кровь. И Яги готов на всё, чтобы в этих глазах только не было грусти. — Нам нужно поговорить. Это не может так продолжаться. …Даже если Мидория захочет прогнать Яги из своей жизни, он готов уйти. А осколки, впивающиеся в сердце клинками, оставляющие глубокие раны, когда-нибудь превратятся в новую хрустальную фигурку, склеенную по частям в который раз. Но какой-то части, самой маленькой, стёртой в кристальную пыль, не будет хватать. — О чём… мальчик мой? — улыбается Тошинори. Так натянуто, так фальшиво, что эту глупую гримасу хочется стереть с лица, убрать её из воспоминаний. — Я готов выслушать тебя. Всегда. …И даже тогда, когда дыхание перекрывает ком в горле, обрывая доступ к кислороду. — Откровенный разговор, — поясняет Изуку, хмурится. В голове мелькает множество мыслей: пустых, абсолютно ненужных. Мидория хватается за одну, за другую… И думает: «Не то». Потому что целый мир придуманных истин лежит где-то на гладкой поверхности. Истина — в искренности. — Ты точно знаешь, что я всегда восхищался Всемогущим, — прикрывает глаза Изуку. Его ладонь накрывает собственный лоб, массируя кожу устало. «Но я — теперь уже не он, юный Мидория», — искромётно подмечает Яги про себя, запирая слова из беззвучно открывающегося рта на замок. — Он — герой. Он — пример для подражания. И он — фигура, на которую хочется равняться, — продолжает Изуку горько. В душе Тошинори — ядовитый плющ с шипами. А сам Яги всё такой же сорняк, вьющийся в лучах любви Мидории. Это то, что первоначально не было предназначено ему; то, что не должно было достаться именно ему. Засохшая корка на губах, побелевших от холода, болезненно лопается. — Но Яги Тошинори — личность, — слова, летящие сквозь пространство. — Я люблю вас двоих, если это можно сказать так. Но Всемогущему мне хочется подражать, а с Яги Тошинори — быть. Просто быть. Тугой узелок, скрученный годами плотными верёвками, развязывается под речами Изуку. Глиняный сосуд, казалось бы, уже обожжённый временем, становится мягким материалом, всего лишь задатком для чего-то нового, совершенно не похожего на всё предыдущее. — Будь моим смыслом, прошу, — шепчет Мидория, прижимает Яги поближе к себе, почти что вплотную. Он по капелькам сцеловывает крупные слёзы, смешанные с алыми пятнами, стекающими по подбородку, когда лёгкое, единственное лёгкое наставника, разрывает изнутри. — Это мерзко, — качает головой Тошинори. Останавливает Изуку рукой. А Мидория накрывает его губы своими, целуя мягко, щемяще нежно. И Изуку не отталкивает Яги. Даже тогда, когда на самом кончике языка металлический вкус, должно быть, мерзкий для любого другого человека. — Всё связанное с тобой, априори не может быть мерзким, — резонно отвечает Мидория. Тянет Тошинори за плечо, такое холодное, такое замёрзшее, как и он сам. Град отбивает странный ритм по крыше, будто бы это шорох страниц старой, запылившейся книги. За окном темнеет небо заметно. А в руках Изуку теперь его собственное небо. Хмурое, проливающее на землю дождь, перемешанный со снегом. Но любимое — по-прежнему. Бесспорно. — Давай забудем это… раз и навсегда? Время просачивается сквозь пальцы, останавливаясь на мгновение лишь для двух людей, существующих сейчас на этой земле. Мидория не отвечает — это решение кажется по-настоящему верным. Потому что Яги думает о многом, отстраивая свою плотину вновь. И всё же, за окном выходит раскалённое солнце. Потом. Рано или поздно, наполняя комнату теплом, к которому тянется Яги, слишком замёрзший: — Я хочу быть твоим смыслом.***
Даже если всё, чем Изуку занимается; его труд, будут казаться бессмысленными, у Мидории есть свой собственный смысл, вселяющий в него огонь надежды уже многие годы…