Опаляющий жар кружки сменяется мягким, едва ощутимым теплом, таким недостающим для Тошинори сейчас; сейчас, когда дом встречает его отголосками тишины — болезненной и пронзительно острой, такой привычной за годы одиночества.
Так почему же сейчас она разительно отличается от той, уже привычной, тишины?
Так почему же сейчас она нависла в комнате свинцовым облаком лишь одним вопросом:
— Почему?
Яги не замечает, что говорит свои мысли вслух. Ведь это то, что представляет собой банальную мелочь. Нечто несущественное. Не то, о чём Тошинори должен думать — или, во всяком случае, не сейчас.
В любой другой момент. Но только не тогда, когда ответное молчание, отличное от желаемого услышать, постепенно проникает под кожу с каждым вздохом, эхом отражающимся в странном круговороте, берущем начало от сухих, искусанных губ Мидории, и разбиваясь о беззвучные мольбы Яги.
И всё это, все попытки Тошинори, все его действия — абсолютно безрезультатны, непродуктивны даже спустя время.
Тогда Яги вздыхает шумно. Просто вздыхает — ничего более; разве что смотрит в свою кружку озадаченно.
Его брови сведены к переносице в полной задумчивости, находящейся на тонкой гранью с хмуростью, а каждую клеточку кожи на ладони тепло от чая перестаёт достигать и вовсе.
Тошинори нелепо и рассеяно вертит посуду в своих руках, повторяя алгоритм, в котором следующим его действием должно было быть неторопливое перемещение на кухню за очередной порцией чая.
Поддерживать себя в состоянии бодрости было точно так же нерационально, как и сидеть здесь, просто дожидаясь какого-то чуда свыше.
Но, это единственное, что, во всяком случае, успокаивало бушующую совесть Яги хоть немного больше, даже если подобное разжигало в нём мерзкую волну отчаяния от происходящего.
Или, если точнее, отчаяния от того, что ничего не происходит: Изуку не говорит ни слова, почти не шевелится и не смотрит на Тошинори, замирая словно перед чем-то неизбежным. Лишь молчит — слишком непохоже на ту уютную тишину, порой витающую между ними в короткие мгновения.
И Яги не знает, что разбивает ему сердце больше: тот факт, что Мидория преднамеренно игнорирует взгляд Тошинори, или то, что он упрямо умалчивает о произошедшем случае, не объяснив Яги ровным счётом ничего.
Однако Тошинори нетороплив. И не напорист. Скорее, даже мягок, когда даёт Изуку полную возможность подумать обо всём, а после — рассказать.
Ведь у Яги практически нет каких-либо догадок. Но вместо этого — целый багаж вопросов и лекций, созревающих в его мыслях уже автоматически, непроизвольно.
Он пытается понять; ответить на все собственные же вопросы, только предполагая, что могло заставить Мидорию, столь умного и сообразительного мальчика, поступить так нелогично.
Но ведь причина была. Абсолютно точно. Наверняка.
Поэтому Тошинори здесь и сейчас — тот, кто пробовал взобраться на эту невидимую остроконечную гору сомнений и замешательства, наполняющую всю комнату затхлым, почти тяжёлым воздухом, от которого дышать становится настолько нелегко, что Яги ощущает, как его единственное лёгкое отказывается работать в полной мере.
Или это ему лишь кажется — как и то, что изумрудные глаза напротив наполняются тонкой блестящей пеленой слёз. Но Яги не знает. И, откровенно говоря, с каждым мгновением замешательство накрывает его мощной волной всё сильнее, покрывая сознание туманом, едким дымом грусти.
Тошинори медленно подносит кружку к губам, делая небольшой глоток остывшего чая. И замирает неожиданно даже для себя, когда тишину разрывают слова:
— Глупо, правда?
Яги моргает недоуменно, отставляя кружку на невысокий столик. Он качает головой отрицательно.
— Вовсе нет, — возражает Тошинори. И в этом нет абсолютно никакой лжи, — опрометчиво, но не глупо. В конце концов, мальчик мой, для такого поступка была какая-то причина, не так ли?
Он поднимает свою голову, пытаясь поймать взгляд Мидории, прочитать его эмоции. Но его попытки в очередной раз слишком жалки и смешны, сколько бы раз он ни пытался бы обратить на себя внимание окликом:
— Изуку?..
Яги ждёт любую реакцию Мидории, включая слёзы — это было бы так в духе Изуку.
Всё, что на деле он получает — пустой и нечитаемый взгляд. Такой же морозный, как и ветер, взвывающий за окном.
Тошинори прикусывает свою губу. И, кажется, не замечает, как вскоре — через крошечные секунды, по его подбородку стекает алая струя крови, чудом не запачкавшая домашнюю одежду Яги.
Но это действительно не то, на что Тошинори обращает своё внимание. Вовсе нет.
Потому что Мидория открывает рот, чтобы сказать что-то, в тот же миг сжимаясь на кресле в ком и рефлекторно обнимая себя в поисках защиты, в которой сейчас он так отчаянно нуждается.
Глядя на Изуку, Яги ощущает, как его сердце разбивается.
Мидория ищет защиту, а Тошинори готов предоставить её сполна, закутав Изуку в свои объятия как в большое и тёплое одеяло. Но он не пользуется таким шансом, делая всё возможное, чтобы этого избежать. Или Яги себя всего лишь накручивает.
Сонный и уставший разум Тошинори не может дать хоть какую-то подсказку, идею, что сейчас нужно сделать, пока сердце едва ли не выкрикивает ему ответ задолго до того, как Яги согласовывается с ним.
Ведь с шумом опуститься перед Мидорией на колени казалось самым правильным вариантом, даже если Тошинори опустился на пол так быстро, что потом у него останутся большие и болезненные синяки на ногах.
Вместо всех предрассудков, вместо всех мыслей, в одночасье покинувших его голову, он смотрит вниз. Вниз, где руки Изуку — такие крошечные, такие прохладные на ощупь, накрыты руками Яги — полной противоположностью ладоней Мидории: большими, тёплыми и шершавыми, огрубевшими за долгие годы работы профессиональным героем.
Но по-прежнему нежными, дарящими мягкость и любовь Изуку, чьи изумрудные глаза проливают на пол капли слёз, отражающиеся в сердце Тошинори фантомной болью.
— Ты умер в моём сне, — сбивчиво шепчет Мидория, проглатывая ком, образовавшийся в горле невидимыми шипами, которые впивались в кожу с каждым вздохом, — и я хотел убедиться, что это не так. Но… опять принёс тебе ещё больше проблем, да?
Яги молчит.
Он молчит даже тогда, когда мягкое рыдание Изуку превращается в срывающиеся с губ крики, хриплые просьбы о прощении, что погружали Тошинори в несуществующее море, заполняющее голову водой.
И все звуки, вселяющие в комнату отчаяние, прекращаются в одно мгновение.
Мгновение, за которое Тошинори приподнимается и бездумно заключает Мидорию в свои крепкие объятия, прижимая к груди. Прямо к сердцу. Прямо к ноющей душе, осыпая лицо Изуку поцелуями, слизывая его слёзы, прежде чем осторожно подхватить на руки своего мальчика, свой самый драгоценный во всей Вселенной груз.
Потому что теперь — как и всегда, он не хочет отпускать Мидорию ни на мгновение, даже если Изуку нужно смыть с себя грязь и согреться в ванне…
***
Яги обнимает Мидорию долго-долго, крепко и нежно. Настолько, что на мгновения, но грусть всё же забывается, как и плохой сон, горькие воспоминания о нём.
Ведь костлявая грудь Тошинори, к которой Изуку прижимается слепым котёнком; ведь его слабое, с трудом слышимое дыхание; ведь его сердце, громко бьющееся в унисон с сердцем Мидории, и его комично большие, почти огромные руки, оглаживающие спину успокаивающими движениями — всё это реально.
Так приятно ощутимо, что Изуку начинает себя чувствовать слишком расслабленным и вялым, чересчур плавящимся от прикосновений Яги, чтобы просто-напросто снять с себя слои уличной одежды и погрузиться в наполненную пеной и водой ванну.
Но Тошинори замечает это. И его короткий, добрый смешок, следующий после, разливается в груди теплом и заверением.
Заверением, что руки Яги, деликатно заползающие под свитер Мидории, чтобы ловко стянуть эту вещь, смущающие. Но настоящие. Живые — как и дыхание, ощущающееся на шее и дразнящее замёрзшее тело Изуку.
Мидория улыбается бездумно и безвольно. Но искренне, когда сухие, соломенные волосы Тошинори забавно щекочут Изуку, возвращая его щекам привычный здоровый румянец.
И смущение, когда Яги, оставляя своего мальчика в одних лишь боксерах, отворачивается и прикрывает глаза ладонью, продолжая улыбаться и дальше. Так, что это, должно быть, видно даже за километр, не говоря уже про Мидорию, который с лёгким возмущением из-за слишком довольного лица возлюбленного стягивает с себя последний элемент одежды, в следующее мгновение аккуратно забираясь в ванную.
Жар от воды — вовсе не обжигающий, скорее мягкий, приятно обволакивает его кожу со всех сторон и расслабляет мышцы.
Пена, в которую Изуку желает в буквальном смысле зарыться, закопаться, снимает остатки напряжения, уступая место слабой улыбке и ощущению полного комфорта. Особенно тогда, когда Тошинори оборачивается и садится на ближайший стул, обдавая Мидорию теплом взгляда.
— Я могу помыть тебя, — невзначай говорит Яги.
И Изуку не видит смысла отказываться от этой возможности, какой бы смущающей она сейчас ни была. Но, в конце концов, один раз это не повредит — позволить сегодня обращаться с собой как с маленьким, верно? К тому же, Тошинори сам предложил его помыть.
Румянец загорается на щеках Мидории нежным пунцовым цветом, говоря за самого Изуку. И побуждая Яги сделать то, что он и планировал сделать — взять в руки кусок мыла и мочалку, придвигаясь к преемнику поближе. Так, чтобы можно было с лёгкостью намыливать его кожу, начиная с шеи, а заканчивая спиной.
Тошинори мог бы попробовать помыть и ноги Мидории, и его переднюю часть тела, но Изуку выглядел и без этого слишком смущённым. Кажется, смущённым даже больше, чем обычно, вызывая у Яги понимающую улыбку на губах.
Когда Мидория мог смущаться от какой-то, казалось бы, мелочи, краснеть от присутствия другого человека, будучи самому обнажённом — не считая пены, прикрывающей большую часть его тела, не было чем-то удивительным.
Поэтому всеми своими силами Тошинори пытался подавить озорные поддразнивания, то и дело возникающие в мыслях при виде Изуку, сливающегося цветом лица с куском мыла — такого же красного, как и он сам.
Яги весело присвистывает. И пена, прилетевшая к нему в отместку за явную ухмылку на лице, вполне заслужена, даже если от этого Тошинори становится веселее вдвойне, пока Мидория наигранно дуется, подставляя спину под мочалку.
Порой Изуку мог быть воплощением нелепости. Но настолько очаровательным, что Яги не думает, что способен на него злиться за это…
***
Тошинори более чем охотно прижимает Мидорию к себе, когда тот смотрит на него большими изумрудными глазами, выражающими немой вопрос.
Яги считает, что ощущение Изуку и кролика у себя под боком — самое лучшее чувство из всех, что существуют на этой планете. Потому что теперь — наконец-то, в комнате витает умиротворённость, перемешанная с ненавязчивым запахом клубники от волос Мидории и с запахом горячего шоколада в его кружке.
Но Тошинори не может не задуматься, нужно ли ему что-то ещё в этой жизни. Что-то, что дополнило бы идеальную обстановку.
«Определённо», — говорит Яги про себя. И переводит взгляд на Изуку, начиная издалека:
— Ты говорил про сюрприз, молодой Мидория. Помнишь это?
Изуку выглядит задумчивым, а оттого — кивает не сразу, пытаясь понять, куда Тошинори клонит.
И, кажется, улавливает суть, если взглянуть на его щёки, где веснушки одновременно пляшут вместе со смущённой улыбкой.
— Гм, — он издаёт сдавленный звук, — сейчас?
Яги предпочитает оставить этот вопрос без ответа, вплетая свои пальцы в непослушные мягкие кудри Мидории, чтобы притянуть Изуку поближе, обвив руки вокруг его тела крепкими, но нежными путами.
Было бы хорошей идеей обнимать Мидорию и осыпать его целомудренными поцелуями до тех пор, пока он, разморённый водой и лаской Тошинори, не уснёт? И даже после этого — нежно целовать его оставшуюся ночь напролёт, чтобы развеять все сомнения по поводу реальности происходящего?
Яги смотрит на мягкие губы Изуку: блестящие и точно сладкие от горячего шоколада.
Конечно же, он уже знает ответ, когда в глазах напротив — точно так же, как и в его собственных глазах, плещется любовь. И, совсем немного, игривые огоньки веселья.
***
Тошинори думает — или, вернее, знает, что полученный сюрприз и сонная улыбка Мидории сполна способны возместить все причинённые ранее неудобства…
