Проклятое небо

Мелкие камешки, почти невидимые в ночной полутьме, больно впивались в босые ступни, острые грани скалы давили в прижавшиеся к ним ребра, но его это мало волновало. Шаг, еще шаг, теперь подтянуться на руках и проползти в небольшую щель в скальной породе. В небольшом гроте было влажно, скользко и темно, хоть глаз выколи. Невысокая полусфера, вместо стен — обточенный водой камень (по весне вода затапливает каменный мешок до самого верха), вместо половины «пола» — неглубокая заводь, выходящая в реку Намимори. Он нашел это место еще в далёком детстве, совершенно случайно. Его тайное убежище, в которое с трудом можно было залезть, но которое сложно обнаружить даже с воды, не говоря уж об остальных точках обзора. Блеклый лунный свет льётся сквозь проход, искорками оседая на темной стоячей воде. Щель довольно узкая, вода через нее не может циркулировать должным образом, полноценно обновляясь примерно раз в полгода, во время сезонных приливов. Запах здесь стоит обычно не самый приятный, но сейчас вполне терпимый — просто немного отдает водорослями. Весенние воды сошли всего несколько дней назад. Если умереть в этом гроте — тело никогда не выплывет наружу. Опустится на дно заводи, размоется приливами, станет кормом для разрастающихся сине-зеленых водорослей… Он садится на корточки и проводит рукой по неподвижной черно-масляной глади. Смотрит, как искорки покачиваются на разошедшихся кругах. Прекрасное место. Медленными, рваными движениями стягивает с себя голубоватую больничную одежду, разворачивает километры бинтов, которыми покрыто все его тело. Смотрит на ровную, почти прозрачную кожу. У него уже давным-давно такой нет. Тихо щелкает застёжка серьги, маленький гвоздик падает, отпущенный дрожащими пальцами, и теряется где-то между камнями. Ему все равно. Он смотрит, как по телу растекаются шрамы. Бледные, хирургически-тонкие, багряные, рвано-бугрящиеся — какие душе угодно, тысячи разновидностей — и все собраны здесь, на одном теле. Он весь — как бумажка для расписки ручек в канцелярском магазине. «А какой след оставит вот это?». Новые мазки ползут, точно рисуемые невидимой кистью, и при желании, он вполне бы мог сойти за очередной сумасшедший экспонат современного искусства. Осторожно заходит в воду, прощупывая каждый выступ прежде, чем встать. Не хотелось бы умереть от удара виском о камень. Не факт, что тогда получится затопить тело. Вода холодная, но он этого уже не чувствует. Встаёт прямо под негреющие лунные лучи, и вода ему достает лишь до диафрагмы. Странное ощущение. В последний раз он в этом месте уже тонул. У него в руке нож. Маленький такой… Его любимый. Осторожно подносит его к запястью, примеривается… Где-то на задворках вьётся мысль, что резать надо вдоль, а не поперек — тогда меньше шансов остановить кровотечение. Как будто его будут спасать. Но, если уж на то пошло… Холодное лезвие касается не менее холодной кожи прямо под челюстью. Почему бы и нет? Ему, наверное, должно быть страшно. Наверное, в глазах у него должны стоять слезы, и грудная клетка должна трепыхаться в истерике. Наверное, у него должны дрожать руки от ужаса, а не из-за невралгического.

Наверное, ему не должно быть так откровенно похуй на собственную смерть…

Он закрывает глаза и, не вдохнув, опускается в черную воду…

… Но ведь он уже давно мертв, не так ли?

… И над его головой расцветают кровавые маки. Точное время смерти Савады Иетсуны: 19 апреля 19хх, 2 часа 08 минут по Токийскому времени.

На самом деле, Савада Иетсуна умер на несколько дней раньше.

*** Саваду Иетсуну часто называют Принцем Намимори. У него королевская осанка, четко поставленный голос, идеально уложенные волосы и репутация лучшего ученика средней Намимори за всю историю ее относительно недолгого существования. У Савады Иетсуны — седые, тщательно закрашенные виски, омертвевший стеклянный взгляд и Нарния в шкафу, населённом исключительно скелетами. Ведь Савада Иетсуна — старший сын и наследник Консильери Вонголы Савады Иемицу. Когда отец предложил ему поехать вместе с ним в Италию, маленький мальчик едва не визжал от счастья. Как же, он поедет с папой! — Нам придется серьезно тренироваться, Тсу-кун. Каждый день, снова и снова, до тех пор, пока я не буду доволен. Не обижайся на меня, если тебе будет слишком сложно. Потому что всё, что я делаю, я делаю только из любви к тебе. Что я стараюсь сделать тебя сильнее, потому, что люблю тебя. Понимаешь меня, Тсу-кун? И маленький мальчик довольно машет головой. Конечно, он не будет обижаться. Ведь папа же его любит. Ад принял свое истинное обличие далеко не сразу, даже не в первый год. Он показывался постепенно, грань за гранью, и каждый день требования — жёстче, сроки — короче, объемы знаний — больше, тренировки — тяжелее, раны — глубже. «Я же люблю тебя, Тсу-кун». И вот уже падающие глыбы вспарывают кожу острыми краями, дробят кости тяжелые удары и в легких давно уже вода вместо воздуха. «Не обижайся, Тунец, ну же! Я же ради тебя все это делаю!» Безмолвные целители-солнца приходят и уходят, никогда не смотрят в глаза. А папа с каждым днем всё мрачнее. «У тебя хороший потенциал, Тсу-кун, но ты слишком медленно его высвобождаешь. Почему ты не можешь постараться ради папочки, который тебя любит?». И тогда приходит Странный человек. Он не говорит, как его зовут, он вообще не разговаривает с мальчиком. Он появляется каждый вторник вечером и приносит с собой новый серебристый чемоданчик. Внутри каждый раз — новые шприцы с почти прозрачной жидкостью, от которой по телу жгучая боль, и вены, кажется, плавятся. Каждую среду мальчик может лишь беспомощно скулить из-за жуткой мигрени и ломоты во всем теле, но Странный человек даёт ему какие-то таблетки, и боль становится почти терпима. И он снова идет заниматься, сегодня — по упрощённой программе. «Это всё ради твоего же блага, Тсу-кун!» Мальчик больше не верит. Ненависть зреет в нем медленно, почти незаметно, она въедается в его сущность, жжёт душу почти так же сильно, как жидкость из шприцов Странного человека жгла тело. Пламя впитывает ее, пламя впитывает боль, телесную и душевную, пламя лижет теплым языком рубцующиеся шрамы и, как ни странно, агония утихает, пусть и на краткие мгновения. Его прекрасное, яркое пламя… Небеса Иетсуны давно приобрели какой-то странный пурпурный оттенок, с кровавыми разводами прямо вдоль почерневших шрамов. Каждый раз, когда засыпал, он смотрел в это небо, проводил намозоленными пальцами вдоль зияющих тьмой линий и в ярости прочерчивал новые, он кричал в вышину, и небо впитывало, забирало себе всю тоску, всё отчаяние, оставляя лишь драгоценный покой. Иетсуна жил. Перешагивал через себя, через собственную слабость, и шёл дальше, вперёд, шаг за шагом. Он научился не замечать боль, научился находить выходы из таких положений, которые другим показались бы безвыходными, научился находить хоть что-то хорошее даже в самой отвратительной ситуации. Ведь рано или поздно он вернется домой, правда? К маме и брату. К любимой семье. И все будет по-прежнему… Савада Иетсуна жил… Савада Иетсуна умер через несколько дней, после того как вернулся домой. Потому, что за долгие семь лет, что его не было, он стал чужим для людей, которых любил больше жизни. Потому что мама, его любимая мамочка, его ангел, давно перестала воспринимать его как сына. Она больше не целует, не обнимает, не гладит ласково по голове, как делает это с Тсунаеши, не говорит с ним, не спрашивает ни о чем. Просто не хочет этого делать. Больно… Потому, что брат, его любимый брат, выросший под маминым присмотром настоящей никчёмностью, ненавидел его. Улыбался, глядя в глаза, но, в глубине души, когда-то обычные детские зависть и обида выросли в полноценную ненависть… Больно!.. Иетсуна чувствовал это. Иетсуна знал это, пламя, его родное, прекрасное пламя рассказало ему. Ткнуло носом в горькую правду, выжгло молодые ростки оправданий. Как бы он хотел взять от матери чуть больше. Например, ее способность к безграничному самообману. БОЛЬНО! Он смотрел на них, на их нежные жесты, полные любви взгляды, и понимал, что ему здесь не место. Не место в этом доме, в этой комнате, этой семье. Что для тех, кого он любил — он лишь чужак. Практически незваный гость на их мирном празднике жизни. Семь лет назад он потерял отца. Теперь же он потерял мать и брата. КАК ЖЕ ЭТО БОЛЬНО! И небо сыпало кровавыми хлопьями. Небо плыло миражом и бесновалось бурей, небо стонало, а черные нити-шрамы уже давно обратились в зияющие пропасти. И небо таяло. Потому что больше не было надежды. Потому что слишком много боли. В тот день он провел первую кровавую линию. Тогда он считал — последнюю. Ведь после — лишь вечный покой. Он не умер. Что было удивительно, ведь от живительного неба остались лишь тусклые искры. И он пробовал снова. И снова. И снова. Это превращалось в своеобразную традицию — каждую ночь делать по одному длинному надрезу… Уже на пятый день он перестал задевать крупные сосуды. Зачем? Он не умрёт от потери крови. Даже тех полуистлевших искр пламени хватало, чтобы зарастить раны. Но он продолжал резать, получая какое-то странное, извращённое удовольствие от этой боли и не менее изощрённое удовольствие от вида потухающих искр. Пламя… Родное. Исцеляющее. Оно всегда открывало ему правду, не давая похоронить во лжи даже то, что лучше и не знать вовсе, давало силу, чтобы идти вперед — и именно из-за этой силы его вперед гнали палками. Оно ластилось к нему тающими искрами и практически умоляло перестать пытаться уничтожить себя… Хотите знать правду? Он ненавидел свое пламя. Он не хотел знать! Не хотел быть сильным! Не хотел быть наследником, мать вашу! Он хотел остаться дома, с любящей матерью, с детством, полным тепла, с чистым, не покрытым сетью шрамов телом… Он не хотел остаться в одиночестве! И он резал, еще больше истощая собственное пламя, он ледяной ненавистью гасил последние язычки. С какой-то детской жестокостью уничтожал самое дорогое, что у него есть… Ведь ненавидеть часть себя гораздо легче, чем ненавидеть тех, кого любишь всем сердцем. Даже если эта часть — последнее, что у тебя осталось… И пламя приняло свою участь. Пламя погасло. Через долгие восемь дней, пронизанных воспалённым отчаянием. Погасло, оставив после себя только холодную пустоту, затопившую все его существо. Только колющееся равнодушие. … Ему казалось, он слышал тихий хруст, с которым переломился стержень. *** … Следующие два года он провел, как в тумане. Он вставал, шёл, что-то делал, что-то учил. С кем-то говорил, кажется, даже с кем-то дрался. Бесконечная вереница серых бессмысленных дней, перемежающихся пустыми ночами. Просто по инерции. Просто потому, что для самоубийства тоже нужно желание. А в нем была Пустота. Без надежд. Без желаний. Без снов. Без будущего. Все изменилось после прибытия Реборна. " — Если в этом доме кому и нужен репетитор, так это Тсунаёши. И ты знаешь об этом не хуже меня, мама. — Но Иетсуна-кун, такая возможность! К тому же, ты вроде бы хотел подучить итальянский? — Не стоит, мама. Я прекрасно справлюсь самостоятельно…» О, да ладно, как будто Реборну требовалось его разрешение. Эта скотина невероятных масштабов, запертая в маленьком теле, просто пришла, поселилась в его комнате и с ходу начала угрожать мальчишке пистолетом. А в Иетсуне впервые за долгое время что-то шевелится. Не страх смерти, нет… Ненависть. Он ненавидел нежданный привет из прошлого настолько сильно, насколько вообще мог. Реборн настойчиво будил в нем что-то давно забытое, нечто, настолько засыпанное серой гарью повседневности, что уже и не вспомнишь названия. Будил намеренно, сковыривал слой за слоем серую ороговевшую скорлупу, заставлял двигаться быстрее, чем это может себе позволить человек без желаний. Реборн смотрел на абсолютно индиффирентного ребенка через прицел пистолета, заряженного пулями посмертной воли и понимал — если он выстрелит, парень не воскреснет*. Похоже, с тренировками пламени придется повременить… Реборн стягивал вокруг него «Хранителей». Забавные дети, каждый со своими забавными проблемами и детским максимализмом. Гокудера с его подростковым бунтом, Ямамото с его «депрессией», туповатый Риохей, наглый капризный Ламбо, весь из себя крутой Кея… А Савада Иетсуна, сам того не замечая, принимал каждого из них. Та глупая, по-детски наивная часть его разума, мёртвая столько времени, тихо шептала ему: — Ты нужен им… — Ты — их Небо… — Они не бросят тебя… Почувствовав лишь отблеск тепла, Иетсуна всё меньше хотел возвращаться в холод одиночества. Иетсуна заботился о них. Да, неуклюже, да, он не был способен проявлять эмоции ясно и чётко, и порой это вызывало недопонимание, но он принимал их, одного за другим, беззаветно, бескорыстно, просто потому, что в них тоже чувствовался этот надлом. Это бесконечное одиночество. Он протягивал к ним руки в немом обещании помочь, склеить то, что было разбито на осколки, и если не исцелить, то хотя бы облегчить боль… И они соглашались… Савада Иетсуна больше не был один… Савада Иетсуна воскрес из собственного праха, воскрес как феникс, объятый собственным пламенем. Слабенькие, почти беспомощные язычки ластились к нему, не тая злости и обиды. Его родное, прекрасное пламя… Как же он перед ним виноват… Савада Иетсуна воскрес из собственного праха… … Лишь затем, чтобы вновь умереть через несколько недель. На этот раз окончательно. " — Не смей! — Тсунаёши стоит перед ним, раскинув руки, загородив собой тяжело дышащего Мукуро. — Не смей убивать его! -… Что, прости? Этот ублюдок похитил НАШУ МАТЬ! Избил МОИХ ХРАНИТЕЛЕЙ! Иетсуна зол. Нет, не так. Иетсуна В ЯРОСТИ. То, что сотворил этот… этот… Эта мразь — не заслуживает прощения. У Иетсуны пробита нога, сломана лопатка и, кажется, пара ребер. У него осталось совсем немного времени прежде, чем его отрубит, и он точно не хочет тратить это время на спор с братом. Тсунаёши определённо выбрал худший момент для того, чтобы сыграть в героя. — Это не повод убивать его!!! — Да ладно? А что тогда, по-твоему, повод? Или он должен был убить их всех? Это мафия, идиот! Здесь либо ты убиваешь врага, либо враг зализывает раны и убивает тебя и всю твою семью за компанию! — Но я не в мафии! На меня эти правила не работают! - … Если ты так думаешь, то ты еще тупее, чем я думал, Тсунаёши. Отойди. Прошу тебя, отойди и дай мне закончить. Иначе… — Иначе что? Не сотрясай воздух понапрасну, Иетсуна. Не делай глупостей. Твоё пламя уже погасло, и новое ты зажжёшь не раньше, чем приведешь тело в относительный порядок. — Поверь, чтобы подвинуть тебя, мне совершенно нет нужды в пламени… — Ошибаешься, ублюдок. У Иетсуны, кажется, выбило воздух из легких. - … Что? … И мир его, кажется, рушится. Хаято. Такеши. Риохей. Его хранители. Его СЕМЬЯ… Встают бок о бок с его братом… Один за другим… Смотрят на него с холодным презрением в ставших родными глазах. Как на врага. -… Почему? — хрипло вылетает из пересохшего горла. — Потому, что мы не будем служить высокомерному ублюдку вроде тебя, — скалится ему в лицо Гокудера. — Потому, что он видит в нас людей, а не безликих подчиненных, — хмурится Ямамото. — Потому, что Тсунаёши ЭКСТРИМально не плевать на нас! — ревёт Сасагава. Савада Иетсуна чувствует, как внутренний стержень, собранный буквально по осколкам, рассыпается стеклянной крошкой. Это ему плевать на них? Это он — высокомерный ублюдок? Он, тот, кто ценит своих Хранителей превыше родной матери?.. А интуиция молча бьется в истерике, разрываясь между извинениями и проклятым «Я же предупреждала!» - Потому, что я не позволю своему брату стать убийцей! — вскидывает голову Тсунаёши. А у Иетсуны, кажется, истерика, и из груди рвётся наружу сумасшедший смех. - … Где ж ты, блядь, был пять лет назад, а? Не даст он мне стать убийцей, как же, — только и выдавливает он из себя и впивается глазами в изумлённое лицо Рокудо — уж лучше смотреть на него, чем на Хранителей. Бывших Хранителей… Рокудо, кажется, совершенно не понимает, что происходит, и лишь пялится в ответ, видимо, надеясь на разъяснения. Ещё бы самому Иетсуне кто-нибудь объяснил, какого хера это произошло… У Иетсуны, кажется, в груди пламя бьется в предсмертной агонии и вместо блаженного покоя — лишь блеклый пепел… В затылок что-то врезается с глухим звуком. … Последнее что он видит прежде, чем мир тонет в липкой темноте — циферблат собственных наручных часов на упавшей рядом с лицом руке. 5:48. Суббота. 14 апреля. Интересно, укажут ли все это в строке «Время смерти»? *** Тело Савады Иетсуны выныривает из воды с положенной ему недо-грацией почти-утопленника. Судорожно делает первый вдох и вцепляется белыми пальцами в каменный выступ. Отплёвывается кое-как от воды, дышит надсадно, жадно, сглатывает тяжело и шарит ошалевшим взглядом по стенам пещерки. — Итак, — вылетает между частыми вдохами. — Добро пожаловать в новую жизнь. Тихий смех эхом расходится по гроту, множится, и кажется, что смеются там несколько человек…

А точно ли только кажется?