Проклятое небо

— Так вот ты какая, яма Лазаря… Тсунаёши… Иетсуна… Короче, просто Тсуна сидел на корточках на границе с водой и задумчиво сверлил взглядом собственное отражение. Довольно красивое отражение, стоит признать. Волосы посветлее, чем в его прошлой жизни, глаза — жжёный сахар, и черты лица жестче… И вторая улыбка — от уха до уха, прямо под челюстью. — Бедный ребёнок, — шепчет Тсуна и болезненно заламывает брови. Пусть на его руках много крови — но никогда, ни разу за всю свою довольно недолгую жизнь, он не убил ребенка. Под его патронажем были тысячи сиротских приютов по всему миру — прошу заметить, очень хороших приютов. И штат ОЧЕНЬ хороших туманников. Каждый из его подопечных получал шанс на нормальную жизнь. Каждый, даже ребенок заклятых врагов. И ни один — НИ ОДИН — не знал той боли, с которой жил Иетсуна. -… Я согласен. Но только с одним условием: ты отправишь душу ребёнка в мир, в котором его полюбят. В мир, где его семья будет оберегать его и ценить превыше всего. Поклянись мне, шаман, что он больше никогда не почувствует этой боли… — Мне так жаль, Джудайме… — Не стоит, Хаято… Не стоит. Мальчик сейчас в лучшем мире. Кавахира не сможет проигнорировать клятву пламени, а значит, ребёнок будет счастлив… Дьявол, Хаято, уберись обратно в подсознание. И не вылезай до тех пор, пока мы не найдем вам тела. Мерда, человеческие мозги определённо не предназначены для того, что бы ими пользовалось несколько личностей одновременно… — проворчал он и принялся методично растирать занывшие виски. — Простите, Джудайме… — Хаято! — Есть! … Нити пламенной связи звенели от напряжения, но упорно продолжали тянуть что-то из серой дымки не-реальности. — Что ты делаешь, Тсунаёши-сан? — Возращаю себе потерянные куски. -… Хочешь забрать их с собой? Боюсь, это невозможно… — Нет никаких «их», Кавахира-сан. Есть только «Я», понимаете? Они часть меня, равно как и я — лишь одна из составляющих организма. Одно большое, сложное, симбиотическое «Я». И Я не позволю ни Вам, ни кому бы то ни было ещё лишить Меня даже малейшего кусочка… Тонкие пальцы рисовали новые и новые круги на висках, тянули серебрящиеся пряди, и противная пульсирующая боль понемногу отступала. Видимо, ненадолго, но все же. Пальцы с силой прошлись по кромке ушей, уцепились за мочки — отработанные годами непрерывной работы — и головной боли соответственно — движения. «В левом ухе — прокол», — сообщают взбудораженные смертью нервные окончания. «Серьга с пламенем тумана», — подсказывает память. «Потерянная», — доверительным шёпотом извещает интуиция. «Шрам с шеи никуда исчезать не собирается, равно как и все остальные шрамы со всех остальных частей тела», — подтверждают ощущения. «Придётся искать», — решает Тсуна и тяжело вздыхает. Как-то не задалось у него прибытие. *** Тсуна шёл вдоль реки, запрокинув голову, и во все глаза любовался на ночное небо. Чистое, незамутненное электрическим светом. Полное прекрасных, сияющих звезд. Он уже очень давно такого не видел. Серьга нашлась на удивление быстро — всего за каких-то полчаса. Маленький такой гвоздик, с кро-охотным желтоватым камешком. И нет, он не будет описывать, через что ему пришлось пройти ради того, что бы вставить себе эту дрянь и не порвать при этом ухо. Прекрасная ночь. Ясная. Теплая… Мрачные портовые ангары безмолвно нависают над ним металлическими фасадами, тёмные переулки скалятся щепками сломанных ящиков и подмигивают мутным блеском сваленных в кучу мусорных пакетов. За углом раздаются чьи-то крики… Прекрасная ночь… — Смотрите! Это ж Принц! — Что ты здесь забыл, ублюдок? — Думал, один раз нас побил — значит можешь шлятся по нашей территории, козёл?! — Эй, чё за хрень на тебе одета? Тсуна оторвался от созерцания и окинул холодным взглядом собравшуюся стайку шакальих щенков. Обычная шпана, ничего серьёзного… Память услужливо вытащила из закрамов эпизод, в котором Иетсуна бьёт этим недоумкам рожи и максимально вежливым тоном просит впредь не приближаться к его брату. «Глупый ребенок, — проскальзывает где-то между размышлениями о красоте неба и попытками рассчитать, за сколько секунд он их уложит. — Так заботиться о том, кто тебя ненавидит… Глупый ребенок.» — Надета. — выдает он равнодушным тоном. Смотрит на их округлившиеся глаза и милостиво поясняет. — Правильно говорить «надета».* - … Да как ты смеешь?! — Бей его! — Ты нам за все ответишь! А Тсуна, лишь вздыхает — «Всё-таки идиоты. Жаль.» — и достаёт из-за пояса свой любимый ножик… … Спустя шестьдесят четыре секунды Тсуна легким движением руки опускает пятого человека на своеобразную башню из поверженных — но живых (ему не нужны лишние проблемы) — тел, довольно кивает - высота в самый раз - и умещает собственную пятую точку прямо на спине верхнего почти-трупа. Крутит в ладони отобранную пачку сигарет, вытряхивает одну и, подумав, прикуривает прямо от пальца. Он никуда не торопится — это раз. Ему надо серьезно подумать — это два. Тело ему досталось прекрасное. Сильное, выносливое, тренированное и довольно красивое. А шрамы… Шрамы — это так, досадные мелочи. Ну, и неопровержимое доказательство того, что Савада Иемицу нарушил Омерту, разумеется. Ведь дети-Небеса — неприкосновенны вплоть до своего четырнадцатилетия. Слишком редко они рождаются, слишком слабыми они приходят в этот мир и слишком большое значение имеют для поддержания равновесия, чтобы позволить всем заинтересованным изничтожать их. Знаете, что самое отвратительное? То, что Савада Иемицу правда его любил. И все, что он делал, он и правда делал ради него. Потому, что когда Савада Иемицу убил двух старших — неудобных — сыновей Девятого, он приложил все силы, чтобы спасти третьего. Самого удобного из всех. И спас он его, повесив мишень на собственного сына. У него был гениальный, выверенный до мелочей план, прикормленный с младенчества наследник и абсолютная уверенность в завтрашнем дне. Кто бы мог подумать, что в планы вмешается любовь. Зачем, вы думаете, он давил, заставлял Иетсуну расти все выше, становиться сильнее, умнее, техничней… Он, блядь, пытался повысить его шансы на выживание. Савада Иемицу, в какой-то мере, несчастный человек. Просто не смог выбрать в нужный момент. Между двумя семьями. Между двумя сыновьями… Омерзительно… Впрочем, конкретно сейчас это не важно. У него есть куда более насущная проблема. Проблема, так сказать, физического характера. Любое тело имеет рефлексы. Условные и безусловные, приобретённые и природные… И у каждого тела они немного, совсем чуть-чуть, но различаются. Рефлексы тела Иетсуны отличались от рефлексов тела Тсунаеши очень сильно. И если в повседневной жизни это практически не важно, то в бою может стоить ему жизни. Сейчас он лишен такого значимого преимущества. Даже хуже — у него имеется целый набор рефлексов, к которым он не привычен, которые не согласуются с его стилем боя и которые будет очень тяжело исправлять, ибо вбиты они семилетним блужданием по лезвию смерти… Ситуация откровенно плохая, особенно если вспомнить про надвигающийся конфликт колец. Да уж, прибытие у него точно не задалось. *** Реборн был зол — на Тсунаёши, на придурков-Хранителей (что было вполне ожидаемо) и на себя (что было для него более чем НЕ характерно). Потому что он недосмотрел. Он, блядь, пропустил тот момент, в который все его труды пошли… коту под хвост. О, да ладно, вы правда думаете, что он не заметил, что с ребенком что-то не так? Он немножко так лучший репетитор-киллер со стажем овердохуя, он не мог не заметить! Он всё видел — и серьгу, и шрамы, и серьёзный недобор веса на фоне недоедания, и мертвый взгляд, и остатки потухшего пламени… От убийства Иемицу его останавливало только расстояние и необходимость двадцать четыре часа в сутки находиться неподалёку от подопечного. На всякий случай. Потому, что после того, как он застал Иетсуну ночью в ванной, с лезвием в ладони и свежим порезом на руке, у него напрочь отбило желание находиться от ребенка дальше, чем в пяти минутах быстрой ходьбы. Он не психолог, ни разу. Он стал киллером именно потому, что ему легче пришить человека, чем пытаться разобраться в том, что он думает. Но бросить ребенка он не мог. Только не когда этот ребенок так похож на него. Он пытался расшевелить его. Заставлял двигаться чуть быстрее и учить чуть больше, не давал пропускать завтраки-обеды-ужины, не давал часами лежать и пялиться пустым взглядом в потолок. «Это хорошо, что у него при виде меня глаза злостью горят. Всяко лучше, чем в первую встречу». Прогресс начался после появления Хаято. Совсем понемногу, но Иетсуна начал показывать что-то кроме злости. Он оттаивал. Такеши, Риохей, Ламбо… Он привязывался к своим Хранителям, принимал их в свою семью. Пытался заботиться о них: попытки были откровенно убогие, но они БЫЛИ. Невероятный прогресс, по мнению Реборна. Самого репетитора Иетсуна воспринимал исключительно в штыки — дёрнул же его черт при знакомстве сказать, что он от Иемицу. И теперь трепетное эго лучшего киллера корчилось при каждом гневном взгляде… Но это, по большому счёту не так уж важно. Главное, парень приходит в норму. А вот когда окончательно оживёт — тогда они и повоюют. И он никому не признается, что иетсунина виноватая улыбка и отблеск счастья в карамельных глазах для него вполне достаточная плата за все те нервы, что он потерял, приводя парня в более-менее живое состояние. Жизнь снова становилась хороша… … И вот тут Реборн допустил ошибку. Гигантскую ошибку. Просто невъебен-ных масштабов. Он расслабился. Несмотря на всю искреннюю привязанность, которую киллер испытывал к Иетсуне, пять месяцев перманентного игнорирования, вежливых завуалированных посылов и прочих радостей общения с психически нестабильным подростком его откровенно достали. Нет, не так. ЗАЕБАЛИ. — Хотите кофе, Реборн-сан? Стоит ли упоминать, что на фоне брата покладистый Тсунаёши смотрелся более чем выигрышно? Тсунаёши, милый мальчик, весь — таинственная улыбка, взлохмаченные вихры и божественный кофе. Он позволил себе сблизиться с ним. — Что-то случилось, Реборн-сан? — Да, — репетитор прячет глаза под любимой федорой. — Что же? — подпирает щёку кулачком Тсунаёши. — Ты слишком много времени проводишь с друзьями своего брата. — Лучший способ смутить противника — задать вопрос в лоб. Проверено временем. — … Шутите, Реборн-сан? Мы живем в одном доме, учимся в одной школе — разумеется, я много времени провожу с друзьями Иетсуны, — мальчик забавно вскидывает брови и обиженно надувает губы. Ни следа необоснованного волнения. Вновь улыбается. — Хотите еще кофе?. — а вдоль позвоночника едва заметно стекает теплая волна. И на душе становится удивительно спокойно. Действительно, чего это он? — Конечно, буду… Савада Тсунаеши, милый мальчик… Савада Тсунаеши — Проклятые. Истинные. Небеса! Мало ему было Луче, этой стервы, так нет же, он снова вляпался! Проклятый Тсунаёши, проклятые недоноски-хранители, проклятая Луче. Проклятые Истинные небеса, чьё пламя почти невозможно почувствовать до тех пор, пока оно дружелюбно настроено. Проклятые Истинные небеса, навязывающие симпатию к своему владельцу всем, в ком есть хоть искра пламени… Расслабился, блять. Молодец, Реборн, Браво!.. Только бы он был жив… *** Реборн нашёл его лишь на рассвете. В доках на берегу Намимори. Сидящим верхом на горке из тел, с сигаретой и ножиком в руках… Да какая, блять, разница, в каком положении. — Живой… — и с души, кажется, падает камень весом в пару тысяч тонн. Подлетает быстрым шагом и замирает, как вкопанный. Впивается взглядом в равнодушное лицо, в спокойные — не мёртвые — глаза… Спокойные. Без злости. Без ненависти… Интуиция встревоженно замирает, и сердце у Реборна ухает куда-то вниз. — Сними серьгу. — … Зачем? — и голос сиплый, как будто что-то мешает говорить. — Просто сними. Пожалуйста. Киллер смотрит на удивлённо вздёрнутую бровь (Реборн — и «пожалуйста»?), смотрит на пальцы, проворно расстёгивающие гвоздик, смотрит на проявившиеся шрамы, на не изменившееся количество порезов на запястьях… И медленно выдыхает. Слава богам, он ошиб… … Теплые сухие ладошки запрокидывают Саваде голову. Тонкая корочка лопается в нескольких местах, и парень шипит от боли, давя смешок. Его шея теперь выглядит закрытой пастью неведомой твари. Ухмыляющейся, противной твари. А у Реборна, кажется, впервые за столько лет дрожат руки. С такими ранами не живут дольше минуты. Такие раны не заживают. — … Как? — только и может он выдавить из себя. В голове вьются тысячи мыслей, да вот только почти все — междометия, остальное — мат и ни одного связного предложения. — Пламя, — односложно отвечает Тсуна и осторожно опускает голову, смотрит прямо в чёрные, встревоженно-злые глаза. Осторожно накрывает чужие ладони своими — ножик и уже пустая пачка сигарет благополучно валяются на земле. — Знаешь, я уже долго думаю… Часа четыре точно… Обо всем, что произошло. Обо всех… Всё пытался понять, «что», «куда» и «почему»… «Зачем?»… Взгляд Реборна мечется от страшного шрама к ненормально-спокойным глазам, и все жилки у него поджимаются. Он уже морально готов ко всему: к очередному посылу, к истерике, даже к просьбе убить. Готов перехватывать руки и насильно гасить чужое пламя, если потребуется. Готов ко всему… — Спасибо… … Кроме того, что происходит. Парень чуть наклоняется вперед и мягко касается его лба своим. — Спасибо…, — вновь шепчет он, закрыв глаза. А Реборн слышит несказанное:

За то, что воскресил. За то, что не бросил. За то, что не предал

А Реборн впервые за долгие десятилетия даже представить не может, что же ответить. Лишь чуть склоняет голову, прижимаясь сильнее, да зарывается пальцами в чужие волосы, выскользнув из холодных ладоней. — Могу я?.. — тихим шёпотом, закрыв глаза. — … Что? — и ком в горле заставляет сглотнуть. — … Обнять? — с едва заметной, робкой надеждой. — … Конечно… — и судорожно вдохнуть. Уткнувшись носом в воротник оранжевой рубашки, Тсуна плачет, тихо, без всхлипов и стонов, просто слёзы. Последняя слабость перед новой жизнью. Просто Реборн смог собрать по кусочкам разбитого вдребезги ребёнка. Просто в том мире Реборн заменил ему отца. И в этом, похоже, тоже… Кое-как охватив короткими ручками шею, Реборн перебирает светлые пряди и старательно давит непрошеные слезы. Не пристало лучшему киллеру так явно проявлять собственную слабость. Просто аркобалено не могут иметь детей. Проклятие убивает даже приёмных, не говоря уж о физической невозможности завести родных. Только ученики. Только болезненная надежда на признание. Год за годом, десятилетие за десятилетием… — Обещай, что не уйдешь… — … Обещаю. Обещай, что больше не будешь пытаться убить себя… — … Обещаю. Солнце медленно всплывало над горизонтом. Солнечные лучи, пока ещё слабые, расплывались по небу в разные стороны, краской оседали на сером, безликом мире. И небо обретало свой цвет. Начинался новый день. Начиналась новая жизнь.