Белый китель, белое платье

Яркий луч упал на сонное ложе. Распахнувшаяся дверь впустила слугу. На стуле появились чистые одежды, на столе блеснул карминный сургуч, на зеркале покоилась офицерская фуражка, украшенная гербом дома ван Хельц. Мортэус поднялся, как только слуга удалился, пожелав доброго утра, и поспешил умыться. Мысли в голове прыгали, сердце, казалось, не прекращало беспокойную скачку всю ночь. Он коснулся груди, но спокойнее не стал; он положил на лоб горячую ладонь, но осознание слабости, как озноб, сковывало и медленно расползалось внутри. Вернувшись домой, он окунулся в омут воспоминаний, но суровая реальность беспардонно выдернула его и, насмехаясь, тыкнула в самое больное место. Не понимая, как нужно и должно чувствовать себя, Мортэус поднялся, и солнце коснулось его крепкого тела. Облачаясь в прогулочный костюм, он ударился коленом о стол, столкнул тоскливо скрипнувший стул, наступил на мирно касающиеся пола шторы. Выругавшись и покончив с погромом в спальне, юноша передал слуге записку к Эмилии и просил подать завтрак в комнату: не было ни сил, ни желания встречаться с нянькой, дядей, с ласковым взглядом портретной матери и завоевательским видом отца, восседающего на вороном скакуне. У покоев Лурка царила тишина, которая обычно поселяется в доме, где провожают человека в последний путь. Осторожно приоткрыв дверь, Мортэус зашёл в комнату и, увидев на постели крохотное, ослабленное, будто бесхребетное тело, припал у изголовья. - Что содрало тебя так рано, оболтус? – хрипло спросил Лурк, открывая глаза. - Ох, отец, – облегчённо выдохнул юноша и уткнулся в седую макушку носом. – Ты прости меня, неразумного и слабого сына, но оказалось, я совсем не понимаю жизни и боюсь её. - Ещё бы! Думаешь, я понимаю? Приподнявшись на локте, Мортэус взглянул на отца и заметил шутливые огоньки в его глазах. - Эх, Мортэус, – сухая рука коснулась большой. – Нет ничего страшнее в мире, чем жизнь. Она и бьёт тебя до полусмерти, и одаривает так щедро, что, думаешь, задохнёшься от счастья, но назавтра она обирает тебя до нитки, и ты больше не смеешь жаловаться. Как прекрасна и как жестока с нами жизнь. Но что поделать? Отец отвернулся к окну, сквозь которое проглядывала радостная зелень, шелестом переговаривались деревья, кое-где блестели от росы разноцветные лилии. Он вздохнул и, хлопнув дважды рядом с собой, предложил сыну лечь. Давно не проводивший время наедине с отцом Мортэус аккуратно пристроился с краю, стараясь не потревожить больного. Он разглядывал тёмно-синие вены, проступающие на висках и шее, белую, странно чистую для старика кожу, узкий орлиный нос, пожелтевшие от времени губы. Юноше думалось, что отец всегда, всю его жизнь, был таким и никак не мог представить его маленьким, молодым, полным сил и здоровья. - Время идёт, и люди вокруг уходят один за другим: кто-то по велению здоровья, кто-то по зависти приближённых, кто-то по собственной прихоти. Поэтому не думай, что именно ты и только ты виноват в моей смерти, нет, – бесцветные глаза наполнились слезами. – Я ухожу, потому что теперь ты можешь позаботиться о себе сам. Ты стал мужчиной, воином, офицером, мужем. Ты стал, а мне пора уходить. - Нет, отец, не говори так, – умоляя, зашептал Мортэус. Старик прикрыл глаза и глубоко вздохнул. Слёзы прозрачными ручейками упали на постель. Горло юноши сдавило, он попытался вдохнуть, но не мог; он хотел закричать, но голос словно забрала злая колдунья. Положив голову на грудь отца, сын обнял его и, сотрясаясь всем телом, наконец заплакал. - Я ещё не умер, – прохрипел старик. - Ох, прости, отец. - Нареветься ещё успеешь. Ты лучше скажи, когда этот ваш генерал раскошелится тебе на капитанское звание? - Сказал, что приставит к ордену и званию, когда вернусь из отпуска, – смахивая слёзы, ответил Мортэус. - Хорошо, а то негоже обижать командующих, – он задумчиво поднял глаза на стену, где поблёскивали старые, золотые, украшенные драгоценными камнями награды. – На Демению тогда тоже позарились, но не с восточной, а с северной стороны: жирующие эсминцы решили ухватить лакомый кусок нашего государства. Несколько отрядов готовились к бою у маленького городишка, но вот незадача: в прошлом бою отличились почти все офицеры, только один трусливо сидел в палатке; всех наградили, его – нет. А он, не будь дурак, взял и махнул к эсминцам! Грудной смех волнами пробежал по кровати. Мортэус подал воды и протёр сухой лоб старика влажной тканью. - Да и подчинённых тебе обижать не стоит – бунтов на войне хоть сапогами выгребай. - Ох, что ты, отец! В моём командовании нет бунтов. Жёлтые губы расползлись в улыбке. - Сколько ты находишься в командовании? - Не больше года. - Да к тому же подчиняешься капитану, а не самовольно распоряжаешься жизнями солдат. - Сражение у Мирреней мне пришлось дать в одиночку, – нахмурившись, ответил Мортэус, не желавший вспоминать кровопролития. - Неужели? Куда же смотрел твой капитан? – пренебрежительно бросил отец. – Такую победу увели из-под носа. - Он оставил мой отряд на подступах, чтобы в случае наступления мы отбились и выиграли время для встречи с основными силами. - И разве солдаты не выказали неудовлетворения, что капитан покинул их? – поправляя одеяло на груди, спросил Лурк. Мортэус, взглянув в окно, светящееся входящим в силу летом, вздохнул и кивнул. - Они посчитали его трусом, – проговорил отец истину, которую молодой офицер и так знал, но не хотел в том признаться. – Точно так же они посчитают трусом и предателем тебя, если ты бросишь их в малом. А после восстановить их доверие будет чрезвычайно трудно, – он хлопнул сына по руке. – Пойми, солдаты хоть и ниже тебя рангом, но именно их кровью и слезами ты расплачиваешься за победу. Его боль, его несогласие прозвучали в кабинете, и Мортэус вскочил с постели отца. Не желая думать об этом, он бежал от жестоких мыслей, когда пил вместе с мужиками в таверне, когда гнал бедную лошадь, когда вновь открыл ворота, ведущие в дом. Он бежал, но правдивые слова Лурка резанули прямо в сердце. - Ох, отец, если б это можно было как-то изменить, – горько шепнул Мортэус, закрывая глаза ладонью. - Жизнь сурова, мой дорогой сын. Но нет ничего лучше жить эту жизнь, – ласково сказал отец. В комнату вползли слуги, притащив умывальник, полотенца и свежие сорочки, следом за ними вошёл доктор, удивлённо взглянувший на молодого господина. Мортэус с печалью в глазах обнял отца и пожелал скорейшего выздоровления, удалившись. Разделываясь с завтраком, он просматривал почту. Сорвав бордовый, с мелким золотым напылением сургуч, юноша увидел ровный, витиеватый, пышный почерк генерала, который радушно приглашал через три недели на торжественный парад. И Мортэус должен быть там обязательно: из-за него и только из-за него так разительно изменилась военная ситуация. «Бесстыдствующие и жестокие зальменцы отступают при виде наших грозных войск, трепещут при любом упоминании Вашего имени!» – писал генерал, весьма приукрашивая состояние на фронте. Конечно же, народ восточного государства, зальменцы, ничуть не боятся Мортэуса, молодого офицера, случайно выигравшего одно сражение; никто не скрывается с поля боя, никто не молит о пощаде. С улыбкой жалости юноша отложил конверт. Прикладывая обеденную салфетку к влажным губам, он заметил ещё одно письмо, в грубой желтоватой бумаге, с простым неброским сургучом, подписанное знакомым почерком. Мортэус вынул многостраничное письмо брата и, позабыв о времени, погрузился в невозможные путешествия Зорука. Давно, ещё когда младшему ван Хельцу было около 7 лет, Зорук поехал к королю, чтобы выучиться при дворе дипломатической науке и стать лучшим послом, как дядя. Но король, узнав о молодом возрасте старшего сына фамилии ван Хельц, отослал его с насмешками. Не желая возвращаться несолоно хлебавши – дома все бы засмеяли, отец бы перестал уважать его – да и много чего могло случиться, Зорук решил побывать в городах и поселениях Демении, лучше узнать жизнь простого народа, на себе прочувствовать голод и лишения. Отцу его выбор, конечно, не понравился, и он долго упрашивал сына вернуться, устроиться в иное место, лишь бы не испытывать нужду. Зорук настоял на своём и, объехав половину страны, сделался торговцем – не простым, местным, едва собирающим деньги для жизни, а с огромными и сильными связями, торгующим со всеми дружественными странами, иногда даже выполняющим специальные заказы короля. Сейчас же, как писал брат, он живёт в Стагайе, стране, пролегающей далеко за морем и славящейся драгоценными камнями, замечательно торгует с морскими государствами, снабжает Демению редкими товарами, на короткой ноге с самым богатым купцом Стагайя. Брат счастливо сообщал, что полюбил прекрасную девушку, дочь этого купца, хорошую хозяйку, добрую душой и очаровательную внешне. Подумывает о свадьбе и, чтобы уважить старика, отпразднует её в родном городе. Улыбаясь и сердцем радуясь за брата, Мортэус прижал к груди письмо и, ещё раз бегло пробежавшись по строчкам, положил его в нагрудный карман. Взглянув на часы, настойчиво отсчитывающие минуты, юноша оправил костюм и, захватив фуражку, выпорхнул в холл. Слуги сновали туда-сюда, шуршание их брючин и юбок раздавалось во всех уголках. Крёст, всё такой же прямой и гордый, повелительно вытягивая руку, отдавал распоряжения, кричал на нерасторопных слуг, устрашая их, замахивался тростью. Проскользнув мимо спешащих, едва не выбив из рук прислуги поднос, Мортэус вышел на улицу. Он спросил лошадь, и ему тут же подвели серого, в яблоках, с длинной заплетённой гривой коня. Лиландрий, названный так по детской прихоти Мортэуса, фыркнул, когда юноша ловко перемахнул через него, надел перчатки и взялся за поводья. Слуги, словно по команде, поклонились, и конь скрылся со двора. У маленького домика уже ждала Эмилия, в лёгком зеленоватом платье, с заплетёнными в толстую косу волосами, и теребила тоненькими пальцами поясную ленту. Глаза блеснули радостью и любовью, как только увидели Мортэуса, подъезжающего ко двору. - Здравствуй, – тепло проговорил он, подавая девушке руку, нежно целуя её пальцы. - Здравствуй, – покраснела она. В окне показалась робкая, угловатая, серая фигура матери. Молодые счастливо махнули ей, и Мортэус помог девушке усесться на коня. Копыта цокали по городским камням; женщины приветственно кланялись, недурственно приседая и лучезарно улыбаясь, мужчины поднимали кепки, шляпы, поглаживали лысины и просто останавливались поглядеть на красивейшую пару всей Демении. Боясь столь прямых и любопытных взглядов, Эмилия краснела и глубоко дышала. Но труднее всего ей было ощущать горячее дыхание Мортэуса на щеке и шее: она распалялась сильнее, не в силах ни уйти, ни спрятаться от него. Объехав полгорода, они оказались у чёрной калитки, созданной не для охраны от злостных воров, а для украшения и почтения давно ушедших из жизни. Мортэус помог девушке слезть и, всё ещё держа её за руку, повёл за собой. За калиткой тянулись ряды высоких деревьев, рядом с каждым серел именной камень. Молодые всматривались в надписи, в пожелания и сожаления оставшихся на бренной земле людей. Над маленькой плитой вскапывал траву садовник, он не сразу заметил пришедших и продолжал шептать что-то, вырывая сорняки. К своему стыду, Мортэус не был на кладбище вот уже семь лет, с тех пор как уехал в армию, и удивился, как разрослось оно за это время, особенно в последнее время. Эмилия любезно проводила его к светлому камню с высеченными на нём лилиями. В миг, когда юноша увидел такое родное, такое любимое имя, он вздрогнул, и глаза увлажнились. - Здравствуй, мама, – шепнул он, присаживаясь у надгробия. Дотронувшись до холодного, шершавого, безмолвного камня, он опустил голову и будто погрузился в себя. Над ними шелестели листья, сквозь которые мягко светило солнце. Лучи упали на плиту, заставив цветы сверкать золотистыми отблесками. Эмилия восхищенно ахнула. - Её любимые цветы, – проговорил Мортэус, одновременно скорбя и радуясь. Ему было приятно, что отец заботливо украсил гробовой камень, но чувства скорби и пустоты не оставляли его. Он поднял глаза на небо, надеясь, что оттуда мать взирает на него ласковым взглядом. Солнечный зайчик скользнул по лицу юноши, он зажмурился, чувствуя мимолётное тепло. На секунду ему показалось, что это она, добрая и нежная, как ангел, коснулась его, поцеловала в макушку и снова растворилась, будто её никогда и не существовало. Но, раскрыв глаза, он увидел лишь мелькающую зелень и сине-белые островки неба. Шаркая по траве, к молодым подошёл садовник. - Простите, а кто Вы будете госпоже ван Хельц? – он оттёр руки о грязный передник и поклонился. - Я её младший сын, Мортэус, – юноша слегка склонил голову. - Ах, простите, господин, что не узнал Вас. Вы не слишком частый гость в нашем городе. - Да, к сожалению. - Весьма прискорбно, что госпожа ван Хельц так рано ушла, – садовник перекрестился. – Сколько ей было, не больше сорока, наверное? Лицо Мортэуса скривилось: уголки губ поползли вниз, брови вскинулись, собрав кожу на лбу гармошкой. Он бросил, отворачиваясь: - Тридцать шесть. Мужчина охнул и шёпотом запричитал. Снова перекрестившись, он вернулся к сиротливым могилам. Эмилия осторожно взяла юношу под руку и посмотрела на него. В глазах собрались слёзы, неловко закушенная губа обнажала зубы, подбородок трясся. Девушка положила голову на грудь Мортэуса и вздохнула. Большие руки обняли её, словно тёплое одеяло. И долго молодые стояли под лучами ласкового солнца, горюя о прошедшем и волнуясь за будущее. Ужин накрыли в столовой на одном конце длинного дубового стола, где сидел дядя, смачно пробующий баранину под соусом и отпивающий из бокала с красным вином. Огромный пустой зал изредка тревожился резкими пилящими и скребущими звуками. Не звучали разговоры о предстоящих походах, не обсуждались былые победоносные времена, не раздавались неловкие смешки и не бросались смущённые взгляды. Но Крёсту, казалось, и в одиночестве было чем себя занять. Мортэус, покинув кладбище, проводив Эмилию до дома, вернувшись и справившись о здоровье отца, заперся в комнате и улёгся на кровать. В одежде, в сапогах, с неумытым после дороги лицом, он лежал на мягких тканях, пахнущих теплом и одуванчиковым мылом, и с грустью вспоминал о матери. Он никогда в совершенстве не знал женщину, только лишь её чрезмерную любовь к музыке и литературе. Что хорошего или плохого она сделала за свою недолгую, но яркую жизнь, какое время года любила больше других, что хранила в заветных шкатулках, кого обожала и боготворила в юности – всего этого, да и многого другого, Мортэус не знал о своей матери. Ему было несказанно больно, что время, проведённое вместе с ней, ушло навсегда, что все мелодии, исполненные на огромном резном фортепиано в зале, отзвучали давным-давно; ему было горько и тяжело вспоминать проведённые вместе с матерью минуты, но он заставлял себя, раз за разом являя в мыслях её нежный, лёгкий и столь прекрасный образ, заставлял вспоминать. Не хотелось расставаться с ней, забывать счастливые минуты, связывающие их, жаркие объятия, которыми они обменивались каждый вечер, радостный смех любимых губ, сверкающие небесные глаза и мелкие морщинки вокруг них. Камень в груди тяжелел и твердел с каждым воспоминанием, с каждой картинкой матери, возрождающейся в юноше. Наконец, он расплакался, погружённый в сладостный мир прошлого, которого, к сожалению, невозможно вернуть.