Белый китель, белое платье

Со дня на день ожидали гостей: готовили изысканные и просторные комнаты в давно закрытой половине имения, планировали каждую минуту и каждое блюдо, чистили и вычищали господские костюмы, раскопали старые подарки родственников и выдвинули их на самые видные места. Лурк погряз в бумагах: радостных ответах приглашённых, редких вежливых отказах, формальных заказных и долговых, дружеских письмах, новостных корреспонденциях. Некогда было ему спуститься и проверить готовность дома, слуг, молодожёнов, но дверь его кабинета беспрестанно скрипела и хлопала. Вместо него в кухнях, в гостевых комнатах, библиотеке, конюшне появлялся Крёст и, цокая тростью, отдавал распоряжения. Слуги, уже привыкшие к тому, что брат господина самовольно хозяйничает, слушались его и старались поскорее выполнить его приказания, лишь бы избавиться от холодного блеска его монокля. Мортэус поднялся только к обеду. Голова гудела, внутри так и не полегчало, и казалось, будто камень только утяжеляется. Он взглянул на бумаги, разбросанные по столу, на кресле, по полу и даже затесавшиеся под подушкой. Всё те же беглые строчки красовались на них, и всё те же выверенные и быстро наштрихованные рисунки оставались на своих местах. Умывшись остывшей водой, Мортэус счастливо потянулся и помотал головой: на секунду ему почудилось, что он в лагере и скоро придёт приказ выступать. Зачёсывая мокрые волосы и разглядывая себя в зеркале, юноша мысленно спрашивал, какое же чудо сделало его капитаном, ведь, в сущности, он не владел ни военными умениями, ни мудрой тактикой. Целых четыре года обучения он штудировал историю Демении, имена великих полководцев и оттачивал строевой шаг. Попав на фронт, он удивился небритым солдатам, их грубым словам, тяжёлым болезням, временами голодному сну, ведь все рассказы о войне были так просты и безоблачны, что реальность не вязалась с ними. И он ждал, что далее война раскроет себя с лучшей стороны. И раскрыла. Мортэус испугался нахлынувшему в минуту нападения ужасу, о котором ни разу не упоминалось на страницах учебников, огромному количеству искалеченных тел и душ, жестокости лейтенантов и офицеров и никчёмности выученных уроков. Строевой шаг не помогал бить врагов, даты далёких сражений не вдохновляли мчаться в бой, даже имена не дарили уверенности и не прибавляли сил. Но всё, что нужно ему, уже было в его руках. Быстрые капельки бежали по щекам, ещё свежим и упругим, но уже покрытым мужественной порослью. Рыжая прядь, мокрая, одинокая, упала на высокий лоб. Ласковые солнечные лучи бегали по лицу, и ясные глаза ловили их, блестя и сверкая в отражении. Одевшись, Мортэус вызвал слугу, но никто не отозвался. Но, как только он решил справиться о завтраке на кухне, дверь открылась, и в спальню вошёл Лурк, подтянутый, в строгой одежде, с пенсне на носу и без трости. Отец, раскрывший было рот для приветствия, оглянул комнату и остолбенел. - Что случилось? – спросил он, поражаясь количеству бумаг. – Почему такой ужасный беспорядок? - Я спросил слугу, но все заняты, – извиняющимся голосом ответил сын, подобрав пару листов с пола. Мужчина, взяв их из рук юноши, наставительно проговорил: - Беспорядок в голове рождает беспорядок внешний. Сомнения необходимо разрешать в утверждения, а не зарываться в них, – он хлопнул Мортэуса по плечу и краем глаза заглянул в написанное. – Откуда у тебя эти бумаги? Он не знал, можно ли рассказывать Лурку о торговце, передавшем работы матери, не знал, был ли отец в курсе пристрастий его жены. Возмущённый, почти ненавистный взгляд пронзил юношу. - Кто тебе дал их? - Что плохого в этих бумагах? - «Что плохого» – спрашиваешь ты меня? Плохо всё, – слюна брызгала из старческого рта, пальцы нервически дрожали. – Так откуда они взялись? - Отец, я расскажу тебе, если ты расскажешь мне. Ощутив твёрдость и непреклонность воли сына, Лурк плюхнулся в кресло, не заметив под собой бумаги, вздохнул. Блёклые глаза перебегали от одного листка к другому то ли в просьбе о помощи, то ли в ужасе о воспоминаниях прошлого. Он долго молчал, касался рисунков и надписей, вздыхал и вдруг, всё ещё не обращая внимания на сына, зашевелил губами: - Мария всегда была эксцентричной, и, когда я встретил её, не думал, что некоторые увлечения могут испортить жизнь. Мы были молоды: я часто уезжал, а она от скуки заинтересовалась запрещёнными знаниями, в том числе и алхимией, – плечи его опустились, он почесал лоб. – Я совсем случайно увидел на её столе записи, – отец взглянул на листы. – Сначала я думал, что будет достаточно закрыть дом для посторонних, что так никто не узнает о нашем секрете. Но секрет – полдела, ведь Мария не хотела ничего прекращать, и рождение Зорука ничего не поменяло: она постоянно запиралась в своей комнате, ночами что-то писала и читала крамольные книги. Старик облизнул губы и положил бумаги на стол. - Однажды она решила лечить маленького Зорука какой-то гадостью, и я взбесился. Конечно, об этом узнали родственники, они приезжали сюда, бились в закрытые ворота, жаловались и грозились, что предадут её и меня в руки властям. Нужно было что-то делать, – голос его становился всё глуше и суше, – и несколько месяцев я отослал Марию в монастырь. Чуда, к сожалению, не случилось: увлечение превратилось в страсть, я лишь мог смириться с этим. Там, мне так кажется, она завязала с кем-то дружбу: каждую неделю приходили длинные письма. И все об алхимии. Мортэус сел рядом с отцом и взял его за руку. - Я ничего этого не помню, отец, – шепнул он удивлённо. - Не мудрено. Незадолго до твоего рождения Мария съездила в тот монастырь и по приезде отказалась от занятий алхимией. Она всю себя посвятила вам, хоть тогда я и думал, что она лукавит, – старик вздохнул и, пробежав глазами по разбросанным бумагам, продолжил: – И девять долгих лет Мария не открывала свой кабинет. Но в один день, когда мы давали званый ужин и много гостей прибыло праздновать моё назначение в военную палату министров, она погибла, совершив своё последний эксперимент. Вздох дрожью прошёл по телу Лурка, на его глазах навернулись слёзы, но он смахнул их и, глядя на сына, сказал: - Понимаешь, женщина, что цветок, – если не дарить ей тепла и внимания, она зачахнет, отрастит колючки и накопит в себе яда. Мне дорого пришлось заплатить за моё безразличие к Марии, но ты, пожалуйста, послушай старого дурака и не совершай его ошибок. Письмо, мелкий подарок, ласковое слово – и всё, что требует женщина, – слезливыми глазами взглянул на юношу отец. – Вот ты думаешь: «Я же люблю её, зачем лишний раз воздух сотрясать?» А ей обидно и боязно. Вот ты всё думал, ходил кругами и размышлял, а как чувствовала себя Эмилия? Неопределённо и одиноко. - Что ты? Я же никогда… – попытался оправдаться Мортэус. - Ты чувствуешь иначе, нежели она. Ты дал ей слово, но, когда исполнишь его, каким образом, что ты должен сделать перед тем, – ничего из этого ты не говоришь, а потому подвергаешь её риску, – Лурк обратил лицо к окну. – Я тоже молчал, ведь считал, что участь женщины – сидеть и ждать мужа, рожать детей и любить их. А Мария раз за разом окунала меня в чан с собственными заблуждениями. Сначала алхимия, потом истории о смелых рыцарях. Она много читала, и вся библиотека принадлежала ей, потому вместе с маленьким Зоруком, а потом с тобой, до ночи зачитывалась о путешествиях в дальние страны, о мудрых магах и великих королях, которых никогда не существовало. Быстро приложив к щеке белый платок, отец продолжал сидеть полубоком и невидяще смотреть в окно. - Что бы она ни делала, всё становилось манией, страстью, глубочайшей и роковой бездной. Простых историй было мало, и она сшила себе брюки; только представь женщину в мужской одежде – немыслимо! Но Марии было безразлично мнение окружающих, и тем более угрозы родственников. Она делала то, что хотела. И именно это погубило её. Мортэус не дышал, погружённый в историю маминой жизни, словно другого, неизвестного ему человека. Он вздрогнул, услышав о её кончине, и порывисто поднялся. Сняв с носа пенсне, Лурк сжал его в руках и извиняющимся голосом проговорил: - Я не понял этого вовремя: обязательно должно было случиться нечто, чтобы я осознал и ужаснулся собственной ошибке. - Это не только твоя вина, но и её тоже, – приглушённо сказал юноша. – У мамы был выбор, и она наверняка знала, какими будут последствия. Иногда есть нечто вне наших сил. Старик обратил к сыну вопросительный взгляд и водрузил пенсне на нос. Повернувшись к Лурку, юноша сминал, закусывал и поджимал губы, не зная, как выразить боль, поразившую правдой. Слёзы предательски собирались в уголках глаз и грозились вылиться наружу. Он упал на колени и, обняв отца в порыве чувств, проговорил: - Ты ни в чём не виноват. Спина Лурка тряслась и вздрагивала: спустя столько лет он наконец дал слабину и вывалил всё, что терзало и мучило его. Давно сдавивший комок молчания рассосался, и облегчение разлилось во всём теле. На секунду ему стало безразлично, скоро ли приедут гости, куда их определить, зачем устраивать пышную свадьбу. Он лишь ощущал, как грудь спокойно и полно вбирает воздух, не сдерживаемая более ничем. - Ты столько лет говорил, что она уснула, пока читала, и мне думалось, что мама ушла в книгу. Но как… как на самом деле она умерла? – шёпотом спросил Мортэус. Вытерев слёзы, отец положил сухую руку на плечо сыну и заговорил охрипшим голосом: - Я не знаю. Никто не знает. Пока мы ужинали в зале, она была со всеми, мило шутила и сыпала комплиментами. Когда заиграли музыку, какое-то время Мария танцевала с братом, потом со мной, а после сказалась уставшей и просила позволения уйти в спальню. Служанка утверждала, что помогла ей вымыться и переодеться, оставила её читающей в постели. - Но ведь её нашли в кабинете, – возразил Мортэус. - Верно. Она была одета как на ужин, только волосы растреплены. В кабинете стоял плотный дым, как будто что-то в её зельях пошло не так. - Это весьма странно, отец. Мне жаль, что всё так вышло, – юноша покачал головой. Оглянув разбросанные бумаги, исписанные и изрисованные такой родной и такой чужой рукой, он поднялся. Горько было осознавать, что сохранившийся в голове прекрасный образ матери не совпадает с реальным противоречивым поведением Марии. Но его мудрости доставало, чтобы понимать простую вещь: никто не может быть равен одному. Даже Лурк, хваткий делец и коварный предприниматель, долгое время носил под жилетом тяжесть, чувствовал её непомерную горечь. Юноша поцеловал отца в редкие волосы на макушке и принялся собирать бумаги. Рисунки и надписи более не выглядели чересчур роковыми и лживыми; они просто были. На некоторых появлялся один и тот же образ меча, нарисованный то быстрыми, то подробными штрихами; одинаковые монструозные лица под разными углами красовались под текстом, бледные, закрытые в чувстве стыда или злости. Зачем-то покинутая, какой она наверняка считала себя, женщина, жена военного, мать двух сыновей, искала волшебство и чудесную силу элексиров. Пыталась ли она заглушить одиночество, или была более веская причина читать запретные книги, общаться с гонимыми людьми и едва ли самой не стать гонимой? Мортэус не знал ответа и не был уверен, что ответ существовал. Собрав бумаги, он завязал папку и бросил её в ящик, повернув ключ. Лурк, коснувшись высохших щёк, пробормотал: - Не думаю, что была хоть единая возможность спасти Марию. - Пожалуй, что так, – отозвался сын, положил ладонь на плечо старика. - Скажи… В дверь постучали. На пороге появилась хилая фигурка слуги-посыльного. Он откланялся Лурку, коротко кивнул Мортэусу и, являя свёрнутую втрое бумагу, сказал: - Срочное письмо. Господин пробежал взглядом размашистые строчки и, цокнув, поднялся. Буря в душе улеглась, и теперь пора было заняться делами. Его глаза блестели готовностью ко всему и вечной деловитостью. - Их высокопревосходительства господа Тольц прибудут завтра утром, – в деланно холодном голосе слышалось недовольство и пренебрежение. – Прошу подготовить их спальни. - Ваш брат, господин, уже распорядился: гостевые комнаты готовы принять любого уже сейчас, – кланяясь, ответил слуга. - Восхитительно. Прошу поторопить Легду с меню, – Лурк дважды щёлкнул, отправляя посыльного к кухарке. Мужичонка приложил к груди ладонь и удалился, хлопнув дверью. В спальне повисла тишина. Глядя на закрытый ящик, в котором теперь покоились исписанные листы, старик спросил: - Скажи, откуда у тебя эти бумаги? - На краю рыночной площади находится лавка с разноцветными окнами, – осторожно начал Мортэус. – Её хозяин любезно одолжил мне мамины работы. Губы отца растянулись в улыбке. - Что ж, теперь понимаю. Мария зазывала его к нам ещё в пору самой увлечённости алхимией, чтобы ей не нужно было далеко посылать за материалами, чтобы никто лишний вдруг не прознал, что ван Хельцы занимаются подсудными делами, – Лурк покачал головой. – Но что-то у него не заладилось, и долгое время он отказывался под различными предлогами. Лишь с началом войны он приехал сюда; думаю, боялся, что торговля пойдёт прахом, а здесь хоть какой-никакой, а благодетель имеется. - И ты не стал прогонять его? - Мне нет нужды избавляться от того, чья жизнь – сплошные гонения. Я дал ему место, обещанное ещё моей женой, и более не имею никакого отношения к тому, чем он занимается в своей лавке. - Неужели у тебя не возникало интереса узнать, что делала мама и что продаёт торговец? – прошептал сын. Бесцветные глаза обратились к молодому лицу, они искали на нём то ли понимания, то ли прощения за свою глупую, боязливую жизнь, то ли правду, скрытую для самого старика. - Интерес, конечно, у меня был, но… – он замялся, опустив на мгновение глаза. – Знаешь, военные – люди передовые, и если не все, то многие смотрят на них и обязательно не преминут пожурить. Я не мог, ни за что не мог иметь какое-либо отношение к алхимии, и любое упоминание имени нашей семьи и этой злосчастной деятельности ни при каких условиях не должны встречаться вместе. Поэтому я сторонился интереса Марии и старался защитить её от враждебности окружающих. Юноша прижался губами к отцовской макушке, подумав о горькой участи этого чрезвычайно сильного человека. - Вернуть прошлого нам не удастся, но мы ещё можем сделать твоё будущее незабываемым, – отец обнял Мортэуса и направился к выходу, но остановился, вспомнив: – Как поживает чудесная Эмилия? - У нас не было возможности увидеться. - Понимаю: госпожа слишком суеверна. Это хорошо, – улыбнулся Лурк. – Будут ли готовы цветы к условленному дню? - Непременно. - Прекрасные новости. И прошу: не забудь привести костюмы в порядок – все будут смотреть на вас! Старик скрылся за дверью. Мортэус, не в силах более находиться в душной, неестественно обнажённой комнате, оделся в прогулочный костюм и спустился в холл. У входа выставлены старые стулья, запакованные в чехлы, с резными ножками, с атласными и наново подбитыми подушками. На таком же, старомодном, пахнущем пылью и деревом, родовом диване восседал Крёст, сладостно наблюдающий за снующими слугами, перетаскивающими мебель, и служанками, с закатанными рукавами, в запачканных передниках. Он, казалось, упивался возможностью распоряжаться не в своём доме, чувством нужности и важности. Его зоркий монокль улавливал каждую грязную чёрточку, каждое неловкое движение прислуги, каждый криво поставленный стул. Незамедлительно длинный тонкий палец приказывал и повелительно отправлял нерасторопных в нужную сторону. Мортэус промчался по холлу, не заметив ни намертво прилипший взгляд дяди, ни радостные и восхищённые слёзы няньки, ни охи и ахи хорошеньких служанок. Он вылетел с крыльца, пересёк придомовую площадку и, отвязав Лиландрия от ворот, вскочил на коня. Животное, недовольно всхрапнув о прерванном спокойствии, тряхнуло толстыми косами и понесло хозяина вперёд. Вперёд, по улицам, шумным, хаотично текущим, по рынку, галдящему ему в спину, по бедным районам, серым и сирым. В лицо хлестал ветер, грудь наполнялась свежим воздухом. Мелькающие дома сменились рядами пышных деревьев, колючих кустов и полями высокой травы. Направив коня в гущу зелени, Мортэус вдохнул, будто неземной, запах сочных листьев, полных жизни. Лиландрий больше не подёргивал головой в обиде на друга, а скакал, влекомый ветром, и топот копыт отдавался в сердце молодого мужчины. Он прижался к тёплой мокрой шее и закрыл глаза, жёсткие, пахнущие пылью и потом волосы касались его рук и щёк. То широкая счастливая улыбка Зорука, то строгое лицо отца, то заботливое пошёптывание няньки, то прикосновение мягких пальцев матери возникали в голове. Образы и ощущения калейдоскопом кружились, разъединялись и соединялись в одновременно стройную и безобразную картинку. Пятнами проступали кровавые пейзажи войны, искалеченные, уставшие, мёртвые солдаты, по голове бежали мурашки, и он пытался отогнать ужасные образы, но ничего не выходило. Ему казалось неправильным праздновать и веселиться, цеплять на себя награды и пожимать руки, пока там были вынуждены подставлять себя под холод клинков, страдать и черстветь с каждым днём. Уехать на фронт, не выполнив обещанное, было бы несправедливым по отношению к Эмилии, к её доверию и любви. Горло сдавило слезами, он крепился, пытаясь проглотить их, избавиться от навалившейся тяжести. Но ничего не помогало. И слёзы, горячие, одинокие, словно земля из-под копыт коня, слетали с ресниц, падали на плечи, на влажную кожу Лиландрия, на колышущуюся траву. Замедляя безумный бег, конь остановился посреди бесконечного зелёного моря и, отдыхая, топтался на месте. Опираясь о седло, с неимоверным усилием, будто противясь весу придавившего его камня, он выпрямился и, погладив спутанную гриву, вгляделся в горизонт. Прощающееся с сегодняшним днём солнце едва касалось далёких гор и нещадно выливало на небо, на пушистые беззаботные облака огонь. Медленно он плыл вместе с ветром, когда тот приклонял травы к ногам, и замирал, как только поле застывало, не потревоженное ничем, в ожидании грядущего. Мортэус смотрел вдаль и мысленно спрашивал себя, сколько ещё ему предстоит пережить, сколько потрясающего – в самом ужасном и в самом прекрасном его значении – встретится на его пути. И пусть правда о матери, открывшаяся так внезапно, была горька, в душе он всё равно любит Марию, её игру на фортепиано, прикосновение нежных рук, вечернее чтение таинственным шёпотом. И пусть её образ остаётся неполным, словно недорисованный портрет, нежели уничтожит его и крохотные частички воспоминаний, связанные с мамой. Мортэусу же предстоит двигаться вперёд, мчаться навстречу собственному счастью и сметать преграды на пути к нему.