Дикая охота. Руины рассвета

- Смотри. Вон там, над перешейком. Мара провела взглядом осторожное движение Даэн, указывавшей вперед, на бурые от пыли камни над слюдяным зеркалом высохшего солончака. Ветер подточил подножия утесов, выгрыз их, а потому красное солнце, опускавшееся за горизонт, сейчас застыло между искрящимися в последних его лучах пластинами соли и распластавшимся над ними камнем, напоминавшим подрубленный с одной стороны ствол. Маре казалось, что она видит око древнего существа, хозяина каменистых пустынь и безжизненных бурых камней, и этот хозяин зорко следит за тем, чтобы никто не позарился на его добро. Но черная неминуемая ночь давила и опускала тяжелые веки – и алая радужка без зрачка медленно сужалась, утопая в приходящей мгле. Сухой ковыль, чудом переживший долгую зиму, узкой полосой тянулся вдоль небольшого перешейка, размежевавшего два высохших озера, и его редкие стебли напоминали ресницы, озаренные огнем этого пристального взгляда. А чуть выше той линии начиналась громада камня, бугрящегося выветренными узорами, щербинами и сколами. На эту громаду и указывала Даэн: на одном из ее уступов, едва заметная отсюда, пряталась башня. Такие башни уже встречались им на каменистых пустошах Дир-Киридана. Снега здесь было на диво мало – и больше он походил на пыль, сухими вихрями поднимавшуюся над бурой землей, когда ветер начинал бесноваться и искать себе приюта. Узоры поземки расчерчивали пустыню странными письменами, белыми зигзагами, похожими то на пересечья трещин во льдах, то на перепутанные птичьи следы – а под ними тянулась колючая седая земля. Дир-Киридан на самом деле был пустыней, но не той, в которой пески собирались в дюны и пересыпались с одной на другую, играя с разумом случайного путника: тут начиналась земля камня, твердая почва, которую не напитал бы и дождь длиною в недели – а еще было много соли. Высохшие солончаки протянулись от сердца долины Боргур до самого перевала Гейдин – и еще дальше, расползаясь целой сетью по пустыне. И повсюду, где тускло поблескивала соль на испещренной трещинами земле, на окрестных утесах стояли башни. Некоторые из них обветшали и разрушились, другие полностью сохранились – хоть и едва ли их возводили недавно. А еще чаще всего они были неприметными: втопленными в скалу, устроенными так, чтобы не особенно привлекать внимание, и какими-то… тихими. Мара не могла объяснить себе, откуда знала то – просто чуяла, как звери и птицы чуют надвигающуюся грозу, как ощущают приближение ночи или пожарового зарева. Тихие башни, увенчанные смотровыми площадками, глядели на нее со всех окрестностей долины Боргур – и в глазницах узких окон чаще всего плескалась мгла. Но в этот раз Мара, как и Даэн, успела уловить едва различимое движение, тотчас же растворившееся во мраке – и бесформенную бледную тень. В груди бескрайним морем разливался покой. Мара бережно погрузила сознание в самые его недра, тронула – то ли сердцем, то ли волей, расправила его, будто рыбацкую сеть – и потянула туда, где ютилась на склоне башня. Их укрывал иной склон, такой же бурый и голый, поросший жесткими кустиками заиндевевшей травы, однако если в руинах находилось существо, о котором она подумала первым делом, их присутствие здесь уже давно было замечено. Затылок едва ощутимо закололо, как бывало, когда отпущенная на волю сила Бессмертного улавливала иное создание, и Мара приготовилась. Диких она теперь чувствовала особенно – каплей яда в золотом нектаре всеохватной мощи, и в первый миг яд этот неизменно ожигал ее злым пламенем. Дальше становилось проще. Еще несколько мгновений она молчала, исследуя пространство незримыми нитями, а затем усмехнулась, выпрямляясь. - Это кошка. Даэн не стала ни спрашивать, ни спорить – просто выпрямилась рядом с Марой, без единого сомнения доверяя ее слову. Прошла минута, прежде чем мягкая тень выскользнула откуда-то из-за нижнего выступа, поддерживавшего башню, и распласталась на камнях, замирая. То и впрямь была дикая кошка – крупная, размером с волка, дымчато-серая, с россыпью мелких рыжеватых пятен на шкуре. Она неподвижно застыла на склоне, пригибая изящную голову к земле и чутко прислушиваясь: сила Бессмертного, коснувшись ее, потревожила кошку – и теперь она глядела на путниц, словно решала, были ли они опасны. Звери знали ту силу, что несла в себе Мара, а потому не боялись ее и вреда ей не причиняли, но на пустошах Дир-Киридана теперь властвовала иная сила пополам с пустотой, и потому все живое нынче было осторожным. - Уж прости – ты, верно, хотела ночлег там себе устроить, - негромко проговорила Мара, глядя на кошку. Та вся напряглась, словно всем телом улавливая тихий голос ведьмы, а затем махнула длинным хвостом и принялась карабкаться на самую вершину скалы. Едва слышный скрежет когтей по камням доносился до них – и совсем скоро кошка, на один миг застывшая между алым небом и темным камнем, скрылась по ту сторону утеса. Солнце, опалив ковыли напоследок багряным краем, тоже скрылось с глаз долой. Теперь мгла будет падать тяжелым пологом – Мара уже знала. Сумерки здесь длились совсем недолго, и к ночи разыгрывался ветер, да такой, что даже ей, не опасавшейся зимних холодов, становилось зябко и стыло. Даэн задумчиво проговорила, оглядывая склон, за которым скрылась кошка: - Раз уж она пришла туда, там должно быть безопасно. - Должно быть, - кивнула Мара. Тем более что башня казалась практически целой – а значит, там могли сохраниться следы тех, кто давным-давно возводил ее. Не говоря уже о том, что к ночи искать укрытие становилось труднее – а ныне им несказанно повезло. – Идем, поглядим, что там. Утром продолжим путь. Каменная кладка была сплошной, и ни единого намека на вход в башню не наблюдалось. Однако они с Даэн уже знали, что стоило присмотреться – и близ стены непременно находился прикрытый выступом вход, или люк у подножия камней, или узкий ход между скалами, ведущий внутрь постройки. За все то время, что они находились на пустошах Дир-Киридана, им удалось обследовать всего пять башен: две из них превратились в руины и походили на пустые ореховые скорлупки, из которых маленький юркий зверь выел сладкое ядро, оставив лишь оболочку и тонкие перегородки. Еще одна оказалась полностью целой – и обитаемой; впрочем, ничего обнаружить там они не сумели, разве что расправились еще с четырьмя крылатыми дикими. Мара знала: то была лишь капля в море – однако и море собиралось из капель. Последние две башни снаружи казались крепкими, однако вход в одну из них был завален, и Даэн сумела разве что забраться по скале на смотровую верхнюю площадку, пока Мара чутко слушала мир, следя за малейшими изменениями вокруг. А в другой устроил себе логово какой-то пустынный зверь: у входа в башню, который они отыскали, валялись выбеленные временем обглоданные кости мелких животных, а из темноты веяло беспокойством и угрозой. От диких исходило совсем иное ощущение, а потому в тот раз они решили не тревожить обитателя башни почем зря. Ныне кошка, сама того не зная, подсказала им, где искать вход, и Мара в который раз уже понадеялась на удачу. Исследовать все древние постройки они не могли: для этого пришлось бы отклониться от курса, а ей не хотелось терять время; поэтому каждый раз с пути они с Даэн сходили лишь в том случае, если в очередной башне находились духи. Но о здешней земле и ее обитателях они знали ничтожно мало – а в Гарварне Мара ни разу не встречала диких, что были бы похожи на напавших на Вечную Рощу крылатых существ. И пока что все факты указывали на то, что явились они из тел горринаров. Нужно было понять, что они представляли собой, кем были прежде, какая сила пела в их живой крови – и мертвой тоже. Все эти попытки отыскать что-нибудь, что рассказало бы им о жизни горринаров, пока еще не приносили плодов, однако ни одна из них не собиралась сдаваться. Бурое крошево под ногами, убеленное кое-где сединами поземки, чуть слышно поскрипывало под подошвами. Темнело прямо на глазах, и Мара в который раз дивилась небу над пустыми склонами и долинами земли горринаров. На рассвете оно чаще всего было серым – дымчатым, как шкура здешних диких кошек, мутным, будто прудовая вода. Из-за края горизонта поднималась алая ягода солнца, и солончаки заливались клюквенной кровью. Такого Мара нигде не видала – а потому поначалу в рассветные часы ей было неуютно. Позже, когда солнце целиком показывалось на небосклоне, становилось легче: небо светлело, постепенно на его холсте расцветала лазурь, а дальше облачные табуны неслись над землей так скоро, будто само время погоняло их, и синие клочки то и дело затягивались белым, серым, иногда – иссиня-темным, словно вот-вот грозой разразится. А вот к закату солнце снова становилось багровым – и облака напоминали жидкое пламя, что текло волнами, перекидывающимися через невидимые пороги, и небо горело, всегда тревожное и величественное, страшное. Это длилось какие-то минуты, а затем густая черная ночь оплетала камни, башни, заброшенные деревеньки, выбитые пещерами прямо в скалах. Туда они тоже пробирались – для того, чтобы вновь ничего там не найти. И никого. Эти деревеньки были странными – они немного походили на тоннели речных людей, разве что вместо длинных лазов, соединявших города, коридоры сплетались меж собой в клубок, связывающий небольшие гроты и пещеры. Прямо в этих гротах были места для костра и странные печи с отдушинами, на которых лежали набитые травами истлевшие матрасы и одеяла, стояла запыленная посуда… Все говорило о быте, совсем не похожем на быт людей в наземных городах и селах; ничего общего Мара не находила и с бытом пещерных эльфиек в Лореотте. Здесь что-то иное пело, чьи-то иные голоса звучали когда-то – но все это слишком давно кануло в пустоту Бессмертного. А еще Мара считала, что и к горринарам такие поселения не имели никакого отношения. Дриады Мириласса рассказали им, что самым первым оплотом горринаров в Дир-Киридане был бастион Моркир. Разведчицы, умудрявшиеся пробираться на территории врагов, исследовали пустоши до плато Ашадар – и передавали сообщения о фортах, которые цепью тянулись еще дальше на север. Там уже дриадам не довелось побывать, но копии карт, сделанных во время вылазок отрядов, Нанкира передала им. Рассказала она и все, что сама знала и видела, и по всему выходило, что долину Боргур они с Даэн все еще не пересекли. За ней начиналась горная цепь, которую насквозь прорезал перевал Гейдин, и лишь на противоположной его стороне стоял Моркир. - На пустошах есть заброшенные поселения, - рассказывала им Нанкира накануне их ухода из Рощи. – Их много, и все они не представляют угрозы: горринары не пользуются ими – сколько бы раз мы ни пытались застать их там. Однажды даже был дан приказ занять эти поселения, укрепиться там, но не тут-то было. Нас выкурили оттуда – в буквальном смысле слова, выгнали из этих нор дымом, словно зверей. Позиция никак себя не оправдала, разве что сестер потеряли… Но горринарам и самим такие поселения явно не для жизни нужны, а уж зачем – не знаю, там нет ни оружия, ни запасов продовольствия. Да и Моркир, и все прочие города и форты вовсе не похожи на эти пещеры. Чаще всего они пусты, и там можно укрыться. Но будьте настороже. Теперь это неплохое укрытие не только для вас. Нанкира оказалась права: в норах иногда ютились дикие – чаще всего днем. Мара предполагала, что крылатые существа не любили свет солнца, а потому пережидали дни там, где солнце не могло добраться до них. Их было немного: лишь единожды им довелось столкнуться с группой, в которой Мара успела насчитать около двух десятков духов. И это значило, что все силы, скорее всего, были брошены на юг во время атаки на Вечную Рощу. Однако ей нужно было увериться в том – и знать наверняка, что Дир-Киридан не станет той бедой, что всегда бьет исподтишка, стоит лишь на миг отвернуться от нее и ослабить бдительность. Их тени, стелющиеся по бурой земле, стали длинными, причудливыми – и густыми. Мара, оборачиваясь назад, видела, как они ползут, прикованные к ногам, как сливаются с наползающей темнотой. Надвигалось время страшных сказок, однако то не пугало ее: стоило ли бояться, когда вокруг был всего лишь мир со всеми своими ликами? Им было суждено узнавать эти лики по одному, лики радости и печали, лики паник и побед, поражений, зла и добра – один за другим, чтобы учиться видеть полно, всеохватно. Наука оказалась трудной, иногда – думалось, что несправедливее учения и вовсе не придумать. Было бы куда проще знать лишь одно Его лицо: улыбчивое и нежное, ласковое. И, знамо дело, было бы проще найти укромный уголок на самом краю мира – или в самом сердце леса, и жить там в благом Несознании, повинуясь его неписаным законам отделенности, отстраненности от всего, что творилось вокруг. Отстраненность и впрямь порой казалась самым желанным на свете даром, абсолютом мудрости уставшей от мирских забот и страхов души. Потому ведьмы порой и уходили подальше от людей, потому и среди сонма тех, кто знался с силой, было столько отшельников: так было легче, а сердце не рвалось на части всякий раз, когда Бессмертный в тысячный раз срывал с себя очередную маску, смеясь от восторга собственной придумке. Проще было закрыть лицо руками и погрузиться в ласковую мглу Несознания. Но даже так мир продолжал говорить вокруг, бесноваться, гореть в своей агонии. Мара видела это и здесь, на опаленных солнцем пустошах Дир-Киридана, где голосили ветра и шуршали камни, и воздух был солон на вкус, будто где-то поблизости на берег бросалось море, где не было ни единой живой души – кроме зверей и птиц, да диких, которых живыми назвать язык бы не повернулся. И она не понимала, как же можно было думать, что существовала возможность укрыться от всего того, что миром и являлось. Здесь был самый его край, и Мара видела новое его лицо: с дубленой кожей, обветренной и жесткой, с космами, которые заплетал ветер, свивая из них то ли косы, то ли гнезда, с горлом, не знающим вибрации звука в алом своем нутре – потому что голосом его издревле было молчание. И это существо – она не могла звать его ликом – жило: оно дышало, сердце его билось под шершавой оболочкой, под движущейся массой мышц, полных силы. Это существо иногда глядело на нее алым глазом в часы заката, облизывало ее тень алым языком, позволяло ей засыпать на своих широких неоглядных ладонях цвета бурой и алой глины – и в его чертах Мара узнавала и всех прочих, которых видела и знала раньше. Мир ее до часа Излома был зелен, будто напоенные влагой мхи. Черты его лица казались плавными и наполненными свежестью и покоем, темные волосы-корни и волосы-лозы тянулись на все стороны света, и под тем пологом время остановилось, закольцевавшись в самое себя. На коже того мира жизнь протянулась через смерть к новой жизни, и плоть превращалась в черную густую землю, а земля выбрасывала вверх стрелы травы, колола небо цветочной пыльцой и вытягивалась к солнцу молодыми деревьями. Порой все в том мире затапливала синева – в особые мгновения перехода, когда прежнее отделялось от грядущего: в Ночь Сна – или в те пьяные ночи, когда лесная женщина уходила искать ответы на глупые вопросы у нездешних созданий, или в Купели Бессмертного, или в моменты, когда из ее тела вырастало иное – свитое из туманов и звездного света, освобожденное от границ человечьего духа. Но неизменным оставались умиротворение и полнота, в каждой черте того мира сквозящие тонким контуром – и самой прочной нитью. После же – она узнала, что существовали и иные. Черное, как ночь, лицо ужаса, когда все былое уже сокрушено, и ты сам сокрушен и раздавлен, а новое еще не народилось – и до рассвета далеко. Черное лицо кошмарных снов с желтыми голодными глазами и молочным паром у клыков. Черное лицо торжества зла, когда сам ты вдруг знаешь, что прямо сейчас – опоздал, ошибся, умираешь. Золотое лицо – интенсивного света и исцеления, простоты в каждом мгновении, единения в каждой частице. Золотое лицо мира, в глазах которого есть ответы на все вопросы, даже на те, что еще не заданы, потому что им не пришло время родиться. Золотое лицо вечности, которая находит и самую крохотную возможность – и реализуется в ней, чтобы развернуть свой причудливый танец бытия, полный сакральной геометрии всех элементов. И еще десятки лиц – самых разных лиц, совершенных в своей природе и завершенных, лиц без единой лишней черты, лиц, ни одно из которых не могло существовать без всех остальных. И каждый раз, когда Мара глядела в эти лица, отбросив собственный ужас, нежелание или боль – она видела женщину. Мир всегда был женщиной – многоликой и творящей себя саму в каждом мгновении. И сам Бессмертный всегда был женщиной, и Мара – была Бессмертным и миром, и прямо сейчас – узнавала новое свое лицо, алое и бурое, жесткое, лишенное жизни в привычном ее облике. И ей хотелось смеяться и спрашивать себя: как же, как это ты раньше не замечала всего? И сколько еще глупости тебе придется преодолеть, чтобы наконец всей собою осознать, что все это – Ты и Твоя игра? Покуда же следом за таким прозрением каждый раз следовал тот самый сон разума, которого теперь она страшилась. Что-то в ней успокаивалось, затихало, больше не ощущая нужды искать, и ей казалось, что вот теперь-то она узнала все, что стоит знать. Однако, к огромной радости Мары, неизменно этот сон заканчивался одинаково: на пути ей встречалось что-то, истина чего вдруг прошивала насквозь, словно игла, ее сознание, не ждущее никаких ударов, и дальше повторялась та же самая работа, что уже была проделана ею. Раз за разом Мара выучивала один и тот же урок, переживая его заново, и просила лишь об одном: только бы мир избавил ее от гордыни и слепой уверенности в том, что наконец-то все открылось ей во всем масштабе и полноте. Работа будет долгой, хоть и времени для нее больше не осталось – а потому Мара старалась фиксировать эти осознания в себе, запечатлевать их, проходить так быстро, как только могла… И пока еще времени на то, чтобы обернуться и оценить весь пройденный путь, у нее тоже не было. Когда они с Даэн добрались до скалы, их тени стали уже практически неразличимыми на земле. Поднялся ветер, и щеки вновь закололо, будто сам воздух вдруг обратился в точильный камень и теперь скреб кожу. Пока еще сумерки не превратились в ночь, но стоило поторопиться: карабкаться по склону, почти вслепую отыскивая крепкие выступы, было довольно трудно. Даэн первой ухватилась за камень, подтянулась, отталкиваясь от земли и отыскивая устойчивое положение. Мара ждала, наблюдая одновременно за ней, своей Птицей, за окружающим пространством – и за миром, на коже которого это пространство ныне развернулось. Ветер иссек их лица, уподобив их той самой женщине из размытых ее видений, сделав кожу жесткой, обветренной и красной. И сейчас Маре виделся в том хороший символ, правильный. Даэн, придерживаясь одной рукой за обрывистый камень над своей головой, извернулась, протягивая ведьме свободную ладонь. - Иди сюда. Только осторожно, здесь неудобно. Мара принялась карабкаться следом за ней, стараясь повторить ее движения. Когда она уже тянулась к руке Даэн, нога все-таки соскользнула со склона, но Коршун успела схватить ее за запястье, и пальцы Мары инстинктивно оплели ее руку. Вот уж правда, в мире не существовало ничего надежнее ладони Даэн, даже если земля из-под ног уходила… Плечо заныло от резкого рывка, но Мара все равно усмехнулась женщине, когда та помогла ей взобраться на выступ. В этом тоже скрывалась красота – в отсутствии противоречий: была боль в суставах, щипало кожу на ладонях и на лице, им было голодно и холодно, они устали… Они обе были счастливы быть там, где находились, и ровно такими, какими и были ныне. Мара это знала. От земли до башни было не боле шести-семи саженей, однако к моменту, когда они все-таки выбрались к подножиям стен, Мара ощущала собственное тело изможденным. Спина взмокла, а оттого стало еще холоднее, и когда Даэн, чуть отдышавшись, осмотрела выступ и нашла лаз, ведущий через скалу внутрь башни, ведьма без раздумий направилась туда. Лаз был узким, и приходилось протискиваться через камень в кромешной темноте – но раз уж зверь пробрался туда через этот ход, могли и они. Других ходов попросту не было. Наконец камни расступились, высвобождая тело из плена. Как и предполагала Мара, расщелина прорезала утес и упиралась в небольшой зал, прямо из которого вырастали стены башни, образуя контуры ровного круга. Привычно погрузившись в мир, Мара призвала к своим ладоням золотые нити пламени – и комната осветилась приглушенным сиянием. Внутри зала ничего не было – лишь старые рассохшиеся бочки вдоль стен, в которых хранилась пустота, да осыпавшаяся кое-где каменная лестница, ведущая выше. Внизу им нечего было искать, а потому вместе с Даэн они направились к ступеням. На этот раз впереди шла Мара, освещая путь: внутри башни отсвет пламени не привлечет внимания со стороны – во всяком случае, до тех пор, пока они не окажутся в комнате с окнами. На втором этаже тоже ничего приметного не было – разве что большая копна слежавшейся и спревшей травы, накрытой изъеденной дырами холщовой тканью. В крыше Мара углядела люк, а прямо под ним – обломки деревянной лестницы, тоже сгнившей не один год назад. Судя по всему, именно здесь кошка собиралась устроить себе ночлег: пахло лишь пылью, едва различимо – заплесневелыми стеблями и солью. Мара отпустила огонь, и в башне вновь разлилась темень, прореженная лишь узкими прямоугольниками трех окон – за ними мгла была чуть иного цвета. - Больше всего напоминает сигнальную башню, - задумчиво проговорила Даэн рядом с ней. – Горринары могли использовать ее, чтобы предупреждать своих о дриадах на здешних территориях. - Это бы объяснило, зачем здесь трава, - кивнула Мара. – Только не похоже, чтоб кто-то недавно использовал ее по назначению. - Не похоже. Но еще это бы объяснило, почему такие башни разбросаны по всему Дир-Киридану. Так или иначе, на них должны быть наблюдатели – а мы не встретили ни одного горринара, и Нанкира говорила, что с наступлением зимы атаки на Рощу закончились. Что только подтверждает нашу догадку, - Мара услышала, как Даэн сбрасывает с плеч вещмешок, распутывает на ощупь узлы, стягивающие скатанное одеяло. Птица спокойно спросила, не прекращая своего занятия. – Ты все еще намерена идти к плато Ашадар? -Да, - без тени сомнения отозвалась Мара – однако, не сдержавшись, все же уточнила. – Думаешь, что не стоит? - Ты ведь знаешь: я пойду за тобой туда, куда ты скажешь. И я действительно думаю, что на пустошах мы не найдем ответов – и нужно идти глубже… Даэн замолкла, и Мара ощутила, что она не договорила. Сняв собственную заплечную суму и поводя усталыми плечами, ведьма мягко подтолкнула ее: - Но? - Но пока мы здесь – мы оторваны от мира. И понятия не имеем, что в нем происходит. Это не тревожит меня сверх меры – однако было бы куда спокойнее, если бы мы знали, что ждет нас, когда мы закончим здесь, - чуть погодя, отозвалась Даэн. Глаза уже привыкли к темноте, да и Мара могла видеть цвета иначе, глубже и полнее; потому она различала контуры любимого лица во мраке. Даэн действительно была спокойна – и в то же время слегка встревожена, и в том противоречия тоже не было. Еще немного помолчав, Птица продолжила. – И еще я знаю, что не все получается, как хочется, Мара. И знаю, что все в руках Хартанэ. Или твоего Бессмертного, разницы нет. Раз так – будем делать то, что должно. Как и всегда. - Как и всегда, - эхом повторила за ней Мара. Все, о чем говорила Даэн, терзало и ее – но колебания лишь отнимали силы, а мир меж тем двигался неистово в своем танце. Чтобы нагнать его и не быть затоптанной, приходилось все те силы вкладывать в дорогу – и не позволять сомнению завладеть своим вниманием. Они обе хорошо это знали. Ужин их теперь был скудным – а запас воды и того скуднее. Каждое утро им приходилось собирать во фляги снег с камней, а того добра в Дир-Киридане, как ни странно, было немного. Мара ворожила над ним, запуская прозрачно-синие потоки энергии вод прямо в сосуды – чтобы снег таял и напитывался живительной силой. Это работало, однако в горле было сухо и жестко: в долине Боргур приходилось беречь запасы. К горной цепи и перевалу должно было стать легче: там обрывалась пустошь и начиналась земля камня – где были и ручьи, и снега. Пока же оставалось довольствоваться малым. В пути делили на двоих по полоске солонины в день, ели пресный сухой сыр дриад, который можно было долго рассасывать, словно жженый сахар – разве что почти безвкусный, и сухую же рыбу, сушеные ягоды и тонкие лепешки на меду с травами волшебниц. Последние оказались сытными, потому их старались поберечь: нужно было рассчитать все так, чтобы хватило до Таврании. В крайнем случае, Мара могла поддерживать их тела своей силой – но и у того был предел. Еще речные женщины напихали им с собой разных кореньев, и ведьма с удивлением отметила, что и такая снедь оказалась как нельзя кстати. Однако все равно приходилось быть осмотрительными, а потому чувство легкого голода стало практически постоянным. Ночами, когда дежурить доводилось ей и когда Даэн спала рядом, Мара иногда осторожно, чтобы не разбудить ее, гладила щеку Птицы – и думала, что теперь чувствует ее скулы сильнее. Эта мысль тоже была простой, и иногда от нее становилось как-то грустно и напугано – а иногда это не вызывало ничего, кроме чувства бесконечной благодарности и веры. Был черед Даэн беречь покой их приюта – но Маре хотелось, чтобы и она могла набраться сил нынче. Ночь была наполнена тишиной, и откуда-то она знала, что никакой беды с ними не случится – потому что наступил час молчания, час немой женщины с красным лицом и пронзительным взглядом, и весь мир, обратившись ею, молчал и слушал себя самого. Более безопасного часа на всем белом свете не сыщешь, сколько ни пытайся. А потому после того, как обратно в мешок была упрятана еда, Мара негромко проговорила: - Я поставлю защиту у входа в башню. И буду знать, если кто-то или что-то пересечет ее. Отдохни сегодня – ты утомлена. - Вовсе нет, - возразила ей Даэн, но Мара все так же мягко продолжила, укладывая ладонь на ее плечо: - Отдохни – вместе со мною. Никто не тронет нас. Мы одни здесь. Даэн колебалась некоторое время, но все же кивнула. Мара знала: скорее всего, не прислушается, и хоть и ляжет рядом – а все равно глаз не сомкнет, покуда ведьма не предложит сменить ее… Упрямства у Коршуна было столько, что перебодала бы и саму судьбу играючи, и бровью бы притом не повела. Вздохнув, Мара вплела в ткань энергий нити золотого оберега Бессмертного, протянув их через собственное сердце; это тоже требовало от нее затраты сил, и обычно они старались не прибегать к подобным хитростям – но чуткое сердце внутри нее говорило, что нынче такое решение принесет плоды. Она затянула узкие окна и оставшийся внизу лаз в скале этими нитями, будто паутиной, завязала прочно незримые узелки, а затем обернулась к Даэн, отыскивая в темноте ее руку. - Вот и все. Иди сюда. Бережность. Мара чуяла эту бережность в том, как они неуклюже устраивались на одном одеяле, сверху укрываясь другим и обнимая друг друга одетыми телами. Их лбы, теперь шершавые, соприкоснулись, дыхания сплелись, покуда они пережидали долгие минуты, пока холод уходит из костей, и дрожали, пока стылый ветер неохотно разжимал цепкие когти. Чуть отогревшись в объятиях друг друга, обе затихли, слушая застенную бессонную ночь. Та все бормотала на немом языке без слов, и Мара ловила каждый вздох ее, думая о том, что прямо сейчас они с Даэн переживали все: и собственный младенческий страх, пережитый однажды – такой священный и всеобъемлющий страх перед миром, что начинался за пределами утробы, и собственную старость, делимую на двоих – старость, которая им не суждена. Настало время благословения – и Мара благословляла Бессмертного за то, что Он дал ей все, что только мог – и за то, что вновь показал ей один из своих ликов. У нынешней ее тишины лицо было не зеленым, не синим и не золотым. Оно было красно-бурым, грубым, некрасивым – и прекрасным. - Ты не здесь, - в голосе Даэн ей послышалась улыбка. Бережная, как и все ныне. - Здесь, - чуть качнула головой Мара, не отстраняясь от нее ни на пядь. – Слушаю мир. - И что он говорит тебе? - Есть одна сказка, - после непродолжительного молчания отозвалась ведьма, не открывая глаз и слушая – дыхание Даэн и голос мира. – Она очень старая, почти и вовсе забытая. Ее не баяли детям, но ведьмины дочери и сыновья знают ее. Она вспомнилась мне сейчас, потому что… Помнишь, я говорила тебе о том, что теперь вижу мир иначе – вижу лики его? Вот и сейчас вижу – а потому знаю, что эта ночь тихая. - Расскажи мне? – попросила Даэн, тоже не отодвигаясь – и вовсе не двигаясь. Маре казалось, что там, где соприкасалась их кожа, прямо сейчас из клетки в клетку тянулись нити-корни, кровеносные сосуды, чтобы обратить их в одно существо. - Это было еще давно, когда горы были до солнца, а леса – до луны. Жила в одной деревне мудрая женщина, ведающая имена трав и заговоры поющая. Тому ее научила мать-старуха. Жили они на самой окраине – но в почете были у всех дворов. Как-то пришло время матери умирать – дело было к ночи, и буря разыгралась за окнами, не выйти на крыльцо, помощи не позвать. Да и кто поможет, если сама мудра – а силы в руках нет? Горевала у ее постели дочь – а мать вдруг за руку взяла ее, прояснела взглядом и говорит: «Теперь будет тебе работа – сложная, долгая, страха и муки полная, но кроме тебя ее некому делать. Расскажу тебе: в подвале, куда в каждое полнолуние я спускалась, на цепи сидит волчица. Она вечно голодна – и теперь тебе кормить ее; семерых твоих сестер она съела, семерых твоих сестер я ей отдала, но и они не утолили ее голод. Только станет луна кругла – иди в подвал и корми ее. Если сумеешь освободить волчицу от голода – будет великая радость миру. Если не сможешь – будет великое горе». Так сказала ей мать, а сама поднялась с кровати, распуская косу седую. В слезах дочка вскричала: «Куда же ты? Как слова твои понять? Как выполнить твою волю?». Потянула к старухе руки, но та отстранила их, не сказала больше ни слова – и вышла в разбушевавшуюся ночь. Хотела дочь за ней идти, но не тут-то было: ноги будто к полу приросли, ни шагу не сделать. Так и проплакала до утра, пока буря не утихла, а слезы не высохли. Наутро, только сила вернулась в жилы, поспешила она в подвал. Открыла скрипучую дверь настежь, чтобы свет вниз пролился, спустилась по ступеням. Глядит – у дальней стены железное кольцо, а от кольца – цепь толщиною в руку, а на цепи – волчица. Так и замерла дочь, не в силах глаз от зверя отвести. А та спит, только ребра да хребет ходят, не чует человека. Хотела было женщина ближе к ней подойти – да боязно стало; а в голове голос матери шелестит чуть слышно: только станет луна кругла, корми ее… Так и ушла из подвала, заперла дверь на ключ железный, стала ждать полнолуния. Вернулась в светлый мир мать оплакивать… Долго ли дням лететь: близится полнолуние, скорбь стихает – а тревога растет. К назначенной ночи взяла дочь ягненка только народившегося и понесла его в подвал, страх прочь отгоняя. Настежь распахнула скрипучую дверь, чтобы лунный свет вниз пролился, спустилась по ступеням. Глядит – сидит волчица и смотрит прямо на нее желтыми, словно луны, глазами. Вокруг шеи железная цепь, поводом натянута, не пускает волчицу ближе к лестнице подойти. Тогда бросила дочь прямо к лапам ее ягненка, несмышленого и слабого, дурного… А волчица вдруг рассмеялась хрипло и молвит человеческим голосом: «Не той пищей кормить меня вздумала!». Испугалась женщина, унесла ягненка быстро, заговором призвала дикого зайца, одурманила его, чтобы в руки сам пошел. Вновь спустилась в подвал, бросила к лапам волчицы зайца, а та опять смеется: «Не той пищей кормить меня вздумала!». Испугалась женщина еще сильнее, унесла зайца, стала ходить по двору – думать, как ей быть, чтобы матери слово последнее выполнить. И вдруг вспомнила: после ночи полнолуния мать ее рукавами руки закрывала, а под рукавами нет-нет да мелькнут следы, словно от зубов… А стоило спросить – так смеялась, отвечая, что у старости свои отметины, особые, и что когда время придет – такими же разживется. Стало дочери страшно пуще прежнего, сердце в пятки ушло. Но еще страшнее стало, когда вспомнились слова матери: мол, не накормишь волчицу – будет великое горе. Делать нечего: спустилась вновь в подвал, сама, рукав закатала. Подошла к волчице, вытянула к ней руку, а та смеется и говорит: «Вот теперь и накорми меня». И вонзила зубы в плоть ее, стала терзать; раны на руке появляются, вспыхивают болью – и тотчас же зарастают, будто и не было их, только следы остаются. Плачет дочь старухи, слезами обливается, но ни руки отнять не может, ни шагу назад сделать, чтобы муку прекратить: помнит материно слово – и зубы волчьи крепко держат. Долго ли часы ночные тянутся, но только луна края леса коснулась, как волчица подняла обагренную кровью пасть, отступила. «Уходи теперь – крови твоей мне до луны грядущей хватит». Так и пошла женщина прочь из подвала, заперла его на железный ключ, возвратилась в дом – и навзничь на кровать упала, обессиленная. Раны не кровят, но истерзанная плоть жаром живым горит, и никакой припаркой не унять: нет таких припарок и заговоров нет. Так и потянулись одна за одной луны, вот уж и год прошел, как волчица ее кровью вскормлена. Только на душе все темнее у дочери старухи: голод волчий унять ей навек никак ей не удавалось. Все ждала она, когда скажет волчица, что крови ее теперь будет довольно до скончания времен, но та лишь облизывала морду красным языком да говорила: «Уходи теперь – крови твоей мне до луны грядущей хватит». Близилось полнолуние середины осени, и бушевали снова ветры над землей, и буря собиралась над миром. Спустилась в назначенную ночь женщина к своей волчице, протянула ей руку, закрывая глаза. Пока зверь рвал плоть, стояла, стиснув зубы и ни звуком боли своей не выдав, а когда разжалась хватка зубастой пасти, молвила, не дожидаясь ее слова: «Что будет, если я отпущу тебя?». Волчица оскалилась: «Если отпустишь меня, я войду в каждый двор и съем каждого, кто в том дворе жил, живет и жить будет». «А что будет, если я убью тебя?», спросила женщина. Волчица рассмеялась, облизываясь: «Семь раз твоя мать убивала меня. Семь раз свою дочь она сажала на цепь. А теперь и сама на цепи сидит!». «Значит, ты – моя мать?», вскрикнула дочь – и снова смеялась волчица: «Я – ее смерть, и смерть всякого, что в мир явлено. И если ты не сумеешь меня накормить вдосталь, тебе придется выпустить меня. И будет великое горе. Уходи теперь – крови твоей мне до луны грядущей хватит». Сказала так – и улеглась на пол, отвернувшись, и больше ни слова не молвила. Так и пошла женщина прочь из подвала, заперла его на железный ключ, возвратилась в дом – и навзничь на кровать упала, заплакав. Раны не кровят, но измученное сердце жаром живым горит, и никакому снадобью пожара не унять: нет такого снадобья и заговоров нет. Так и второй год прошел, облетела буря землю и вернулась в края, где горы до солнца, а леса – до луны. Наступило полнолуние середины осени, и снова в назначенную ночь спустилась женщина к своей волчице, протянула ей руку, закрывая глаза. И снова молчала и ждала, покуда та крови ее напьется, а когда волчица разжала пасть, молвила, не дожидаясь слова зверя: «Как тебя накормить, чтобы голод больше не терзал тебя?». Волчица рассмеялась: «Дай мне кости свои, чтобы я обглодала их, в пыль сточив. Дай мне свои глаза, чтобы я видела каждого, кто пытается от меня скрыться. Дай мне свое темное лоно, чтобы я пожрала всех твоих детей, даже если тысячи их придет в мир. Дай мне всю свою плоть – и в каждой ее частичке я буду, голодная и запертая, и от голода моего тебе не уберечь ни один двор. Уходи теперь – крови твоей мне до луны грядущей хватит». Сказала так – и улеглась на пол, отвернувшись, и больше ни слова не молвила. Так и пошла женщина прочь из подвала, заперла его на железный ключ, возвратилась в дом – и навзничь на кровать упала, зверем взвыв. Раны не кровят, но иссушенная душа суховеями полнится, и никакому лекарю ее не исцелить: нет таких лекарей и заговоров нет. Так и третий год прошел, третье штормовое полнолуние наступило. Рвет волчица израненную руку, кормится. Стоит женщина – молча, ни слезинки на щеке. Долго мука тянется – да и ей свой срок: вынула волчица клыки, отступила назад. Тогда и молвила тихо женщина: «У тебя есть кости мои, чтобы ты год за годом глодала их, пока не станут пылью. У тебя есть мои глаза, чтобы видеть каждого, кто прячется от тебя. У тебя есть мое темное лоно, чтобы ты росла в нем и рождалась вновь и вновь, с самого рождения убивая каждого из моих детей. У тебя есть вся моя плоть, потому что ты – это я, и в каждой моей частичке ты сидишь на железной привязи, и голод твой медленно губит меня, потому что сколько бы пищи я ни несла тебе – все будет мало. И раз уж ты привязана ко мне – так тому и быть». Сказала так – и подошла к стене с железным кольцом, и разомкнула на нем железную цепь, и обернула ее вокруг своей руки. Волчица всеми лапами уперлась, рычит, да все без толку: потянула женщина ее из подвала, к луне, что уже самым краем коснулась леса. И повела ее, злую и свирепую, за край еловых ветвей – до самой луны, потому что леса тогда еще были до луны. Тяжела ноша, цепь руку в кровь трет, смерть извивается и рвется с железного повода, но женщина ее крепко держит. Вот и горы уже поднялись перед ней, а за ними – золотое солнце горит, лучами склоны обогревает. И повела женщина волчицу-смерть за край горных вершин, потому что горы тогда еще были до солнца. Тяжела ноша, цепь руку до кости трет, смерть извивается и рвется с железного повода, но женщина ее крепко держит. Так и дошла до самого солнца, встала на самой высокой вершине так, чтобы свободной рукой до него дотянуться. Обернулась к волчице и говорит: «Кровь моя тебя не накормит – так выпей же крови, что кормит весь мир!». И зачерпнула рукой солнечное пламя. Жар небесный опалил кожу женщины, из-за чего стала она красной. Рукой, которую железная цепь до кости растерла, разжала волчью пасть – а руку, что солнечный огонь держала, сунула в эту пасть. И прожег огонь волчье тело, вмиг в пепел обратил – и рассеялся пепел над миром. А женщина с красным лицом вошла в солнце, сливаясь с пламенем, потому что смерть хоть и разлетелась на все стороны света, да помнила о своем волчьем вечно голодном теле и стремилась вновь в него собраться, чтобы стать свободной и в каждом дворе съесть всех, кто жил, жив и жить будет, чтобы теперь уже ничто ее не сдержало. И потому нужно было, чтобы в самых недрах солнца спала женщина-жизнь, что накормит солнцем со своей руки пойманную смерть, когда придет время. С тех пор горы стали ниже, солнце – выше, леса уже до луны не дотягиваются. Стала маленькой и смерть – потому так долго жизнь тянется к ней, чтобы победить. Но непременно будет день, когда и самую маленькую смерть напоят солнцем, и та исчезнет – и наступит бессмертная вечность. Вот и вся сказка. Тишина была ей ответом – хоть и Даэн не спала. Слова Мары текли сквозь нее, возвращаясь обратно, и слившиеся их сердца эхом повторяли многократно звук. Минуты шли, текла ночь, выл ветер за стенами заброшенной башни. Наконец Даэн едва слышно спросила ее: - Почему ты вспомнила сейчас эту сказку? - Потому что учусь видеть лики жизни, - так же тихо ответила ей Мара. Один из них и впрямь был таким: опаленным, алым, победившим единожды – чтобы затем побеждать тысячекратно до тех пор, пока и самая маленькая смерть не будет сожжена. И только этот окровавленный и страшный лик порой мог напомнить, что победа лежала в их руках – в руках сотен тысяч живых существ, борющихся с вечным голодом прямо в этот миг. И – в ее собственных руках тоже. Наверное, именно поэтому старая сказка сейчас пела в ее крови, ведь перед ними лежали безжизненные пустоши, а дальше начинались горы, снега, моря и леса, и над всеми ними – было солнце. Уж наверное, особенно ясно стоило помнить об этом теперь: над миром было солнце.