Дикая охота. Руины рассвета

По всем законам мира время должно было стирать печаль и тоску, делать ее бледнее, превращать в тень. Время проходило, текло вперед горным потоком, зализывало раны, и те переставали болеть. Они могли ныть неприютными вечерами, когда на крыльцо дома приходила осень, когда дожди занавешивали пеленой заоконный мир – но больше не были распахнутыми и не кровили. Но тоска Миерны не девалась никуда, словно река времени обтекала ее, не истачивая острые углы, не залечивая – а проходя мимо и оставляя ее наедине с горькой мукой. Как-то сама должна она была жить с ней, что-то делать – но у нее не получалось, сколько бы она ни просила о мире для себя и о ласке, о нежности. Все вокруг учились мириться со своими утратами, она же – нет. Ее учили драться и бороться, не смиряться. Она могла бы переплыть самые злые реки, пройти самые черные долины, сразить любого врага, даже не думая о том, достанет ли у нее сил. Она могла бы опуститься на дно океана забвения, чтобы найти там одно-единственное сердце, запертое в костяную клеть, высвободить его, сломав окаменелые от времени прутья, вынести его на поверхность – и нести еще дальше, до самого солнца и неба, чтобы оно напилось жизни и силы, чтобы снова забилось. Если бы понадобилось, она бы напоила его собственной кровью, с превеликой радостью сделала бы это, не раздумывая… Но это не вернуло бы Сьену. Бездумно вздохнув, Миерна села на постели, опуская босые ноги на шершавую циновку и прикрывая глаза. Сон не шел: глотку пережимала тоска – в темноте она всегда имела над ней больше власти, и это вызывало лишь усталую бессильную злость. А еще – раздражение. Она ведь была стражницей последнего рубежа, ей на многое доставало храбрости и сил; но каждую ночь она подолгу таращила глаза в потолок, наблюдая, как сумерки густеют, будто застоявшаяся смола, и все не могла заснуть. Потому что боль распускалась где-то у самого сердца, скребла его с упорством узника, заключенного в темницу. Миерне порой казалось, что очень скоро она выцарапает себе путь наружу. Что только тонкая полоска кожи еще не позволяла ране раскрыться. Но рубашка на груди была сухой, и сухо было в горле, и глаза оставались сухими. Раньше было легче. Долгие полвека она училась жить в новом для себя мире – мире, лишенном красоты и чистоты, остановившемся мире, у которого отняли что-то бесконечно прекрасное. Он проглотил это, Миерна – нет. Ей понадобились годы, чтобы вновь замечать красоту васильковых лепестков, устилавших склоны, чтобы снова увидеть нежность в том, как на воздушных волнах скользит плавно и мягко пушинка, золотая в свете закатных лучей. В один миг все это перестало существовать для нее, как перестала существовать Сьена – но потом тонко-тонко начали проступать когда-то знакомые силуэты, наполняясь цветом, обретая объем и запах, возвращая себе былой вкус. Миерна не сразу увидела это, переживая свое горе, но нежность родной земли баюкала ее, словно маленького ребенка, напуганного грозой, и постепенно – пускай и мучительно медленно – становилось легче. Эльфы, связанные с ней неразрывными нитями, утешали ее, помогали смирить боль и тоску. Она могла назвать бы с точностью день, когда впервые за долгое время увидела заново свой край – тянувшийся к ней, нуждавшийся в ней. И тогда Миерна твердо пообещала себе, что будет помнить о долге и позаботится о благополучии своего народа, сбережет его, раз не смогла сделать того для Сьены. Неужели и слова мои не стоят ничего, Великая Матерь? Если все, что я помнила и любила, рушится на моих глазах, а я бессильна изменить это? Или – такова на самом деле воля Твоя? Она не делала этого уже очень давно – кажется, с тех самых пор, как все дети Алариса уснули. Произошедшее так глубоко потрясло Миерну (да и не только ее), что молитвы, которые раньше рождались в самом сердце, вмиг истаяли, растеряв все слова. И сейчас она ощущала глубокий стыд за то, что в час беды позабыла о той опоре, которая странным образом помогала ей столько времени. Ее край нуждался в любой поддержке, и она, стражница, сама же лишила его еще одной ниточки, которая могла бы напитать его силой, хоть малой толикой силы. Она разуверилась, когда случилось страшное, и так и не нашла в себе мужества дать отпор собственному неверию. И сейчас все в ней ныло и болело, просило об исцелении – а потому Миерна поднялась с кровати, прихватив со столика высокую свечу и направляясь к крохотному алтарю в углу комнаты, убранному сухими цветами. Ноги еле шли, и она ступала так осторожно, словно под стопами похрустывали битые стекла, чьи хищные края в любой момент готовы были распороть кожу. Однако на полу лишь циновка лежала, и Миерна сама не особенно понимала, почему так робеет и ощущает раскаяние, опускаясь на колени у кованой треноги, будто бы в первый раз. Все было на своих местах, точно так же, как в дни щедрости и беззаботности. Четыре плошки стояли на столешнице, с которой свисали гирлянды из сухих цветов и ягод. Так алтари обычно украшала Сьена, пускай и в Аларисе не любили все то, что напоминало о смертности – для нее же в том всегда была понятная лишь ей красота и доброта. До недавних пор Миерна делала все так же, как при жизни делала Сьена – а теперь, судя по всему, за порядком следила мать: во всяком случае, гирлянды были собраны ее рукой. Горло вдруг сдавило от этой тихой ненавязчивой заботы, и Миерна осторожно дотронулась кончиками пальцев до ставших легкими лепестков, бездумно рассматривая их. Гатара позаботилась и обо всем остальном: она меняла масло и воду, приносила свежую землю и убирала смесь коры и трав, заменяя ее на только приготовленную, душистую. Миерна не просила мать о том: она делала все сама, ни разу не спросив, нужно ли, независимо от того, находилась ли дочь на рубеже или здесь, дома. Вот и теперь, почти сразу же, как владыка снял с нее статус гаранта и позволил покинуть дворец, Гатара первым делом привела в порядок алтарь в комнате Миерны. - Ох, лаани… - только и выдохнула она, ощущая, как сердце продолжает теснить. Она ведь никогда не благодарила Гатару за это молчаливое проявление любви, а стоило бы. Аккуратно наклонив огонек свечи над плошкой с маслом, она дождалась, покуда по гладкой поверхности растечется пламя, а затем так же бережно подожгла смесь коры и сухих трав. Вместе с тонкими витками дыма поднимался запах – тоже знакомый, терпкий, почти забывшийся, но родной. Пахло летними кострами в ночи звездопадов, пахло дорогой, что вела в города Старейших, где всегда царила осень; туда обычно уходили, чтобы доживать отмеренное время и умирать, но на великие праздники там собирались все жители лежащих неподалеку селений, и был смех, песни, танцы у огней, долгие сказки, радость… Закрыв глаза, Миерна глубоко дышала, так и замерев над алтарем, и казалось, что еще немного – и она услышит, обязательно услышит эхо… …Лес был светлый, в широких просветах меж стволов протянулись нити солнечных лучей – и то и дело бабочки подставляли тонкие свои витражные крылья под золотое сияние. Вдоль дороги журчал ручей: иногда под ногами мягко изгибались спины деревянных мостиков, переброшенных через петли неглубокого русла, в котором полоскали косы ивы и прибрежные травы. Босым ногам нравилось ступать на гладкие белые плиты тропы, сквозь стыки которых пробивались теплые летние травы. К закату они будут в Маэн-Исс – так говорил мастер Шалан, ведший вперед их веселую процессию. Но он шел неторопливо, чтобы и малые дети поспевали, не уставая – а им хотелось быстрее, как можно быстрее… - Стой! Прохладные пальцы обхватили запястье, настойчиво потянули назад, заставляя остановиться. На них не обращали внимания: только и разговоров было, что о празднике. Сьена сделала вид, что хочет что-то показать Миерне у очередного мостика, и как только сестра наклонилась ближе к ней, зашептала на ухо: - Мы сейчас обойдем их вдоль зарослей и выйдем вперед… Надоело тащиться! - Нужно идти со всеми, - рассудительно осадила ее Миерна. – Мастер Шалан будет недоволен. Он расскажет лаани, и в следующем году не видать нам праздника, так и знай! Сьена фыркнула, лукаво оглядывая ее с ног до головы. В ее ореховых глазах у самого зрачка по узору радужки прокатывались искорки смеха, словно блики солнца на мелководье изрисовали песок. Миерна вздохнула. Так всегда было: если Сьена фыркала и скрещивала руки на груди, Миерна соглашалась на любую авантюру, скрепя сердце и лишь вздыхая. Отвечать все равно ей, как ни крути – пускай и им обеим одновременно минуло пятнадцать лет. Но Сьена тоже права: плестись за мастером Шаланом они будут еще долго, а дорога приведет их куда нужно… Когда последний эльф из процессии исчез за поворотом, они выждали еще несколько мгновений – а затем, давясь смехом и схватившись крепко за руки, сбежали с тропы прямо в ручей, ойкая, когда под ноги попадались мелкие камешки. Сьена тянула ее за собой сквозь густые заросли орешника, мимо серебристых низеньких ив, через лужайку с одичавшими грушами, крученые ветви которых щедро усеяли мелкие плоды. Сьена торопилась и смеялась, и трава щекотала ее колени, и ветер трепал складки легкой праздничной туники – и волосы, точь-в-точь как у Миерны. Когда она оглядывалась, Миерна смотрела ей в лицо, словно в свое отражение; вот только глаза у Сьены были карими, всех оттенков – от песочного до почти черного. И она всегда была смелее, гораздо смелее… Уже потом, много лет спустя, Хранители объяснили ей, почему боль так нестерпима, почему кажется, что из груди вырвали сердце целиком, не оставив ни кусочка ей самой. Дети-близнецы редко рождались у эльфов – и связь их была в десятки раз сильнее, чем у всех остальных жителей Алариса. Потеряв Сьену, Миерна пережила муку, равную которой сложно было отыскать. Ей говорили, что в таких случаях оставшиеся в живых часто погибали следом за братьями или сестрами, не выдерживая разрыва. Миерна как-то умудрилась выжить - она и сама не помнила, как. Но Сьена не оставляла ее, никогда не оставляла, и тоска по ней порой становилась почти непереносимой. Даже Гатара не болела так о собственной дочери – да и Миерна знала, что она и не могла. Сьена стала ее ношей. Их жизнь с самого начала была предрешена. Миерна родилась первой – и могла выбрать собственный путь. Сьена же, вторая дочь, вынуждена была служить Аларису и войти в число Хранителей в Эйрен-Галар. Она всегда шутила, что собственным рождением купила свободу для Миерны, однако та желала справедливости и тоже решила служить своей стране, стать стражницей последнего рубежа. Однако все это ждало их позже, много позже… Первые тридцать лет тянулись для них, наполненные радостью, красотой, учением – единым для всех; детей Алариса никто не торопил расти, ведь они несли на своих плечах благополучие и жизнь собственного края. Они долго были беззаботны, и юность не кончалась, расцвеченная яркими красками, звонкая, хмельная. Они росли не спеша, потому что время текло для них совершенно иначе – оно было милостиво. И особенно нежным оно было для Сьены. Миерна не знала, откуда в сестре столько чуткости. Сьена принимала мир целиком, обладала такой редкой для ее народа способностью видеть все полно и объемно, каждую мелочь, каждый изъян. Аларис презирал то, что не было красивым – Сьена не делила мир на красивое и некрасивое и восхищалась взаимосвязью его элементов; Аларис отворачивался от всего, что могло бы напомнить его жителям об увядании и смертности – Сьена испытывала нежность, приходя в города стариков и наблюдая, как облетают листья у крыльца, у которого вот-вот зазвучит прощальный напев. Эхо ее ощущений и чувств всегда было с Миерной, ее ласка омывала сердце и сдавливала ребра, и не было большей нежности, чем знать, что прямо сейчас Сьена влюблена – во все, что окружало ее. Несмотря на связь, объединявшую эльфов, они были различны – все до одного. Миерна унаследовала нрав отца: она росла непримиримой, резкой, мир лепил ее из острых углов – и она знала, зачем. Так было нужно, чтобы она сумела стать настоящей стражницей последнего рубежа, чтобы отсекала от себя чужие надежды и мечты о землях за пределами Алариса. Опоры зданий всегда были жесткими, иначе дом мог разрушиться за считанные часы. А Сьене досталась материнская мягкость, усиленная многократно, мудрость и исключительная способность видеть суть вещей, не бояться называть мир его истинными именами. И как-то так получилось, что Сьена была смелее – с самого начала смелее, да. Именно поэтому когда настало время отца уходить, провожать его отправилась Сьена. Миерна осталась с матерью – утешать и молчать рядом. Они не сумели бы смотреть на него в эти последние мгновения, они обе боялись и в том страхе были малодушны. О, как сильно жгло это, как укоряло их!.. Но Сьена, возвратившись вечером в их застывший в немом горе дом, нашла нежность и для них. Она улыбалась им обеим, сидя у ног Гатары – целовала ее руки, тихо говоря о том, что всему свой черед, и в том нет ничего страшного и злого, совсем ничего. И то были не просто слова: Сьена знала это, и знанием полнилось все в ней. Миерна не сомневалась, что и для уходившего за грань отца она отыскала нужные слова, чтобы он не страшился и оставил их спокойно, без боли. Откуда в ней это взялось, как появилось и окрепло – они понятия не имели; просто Сьена обладала необыкновенным даром, в котором нуждались многие из них, едва ли не все – однако просить о нем Небо никто бы не решился. И почти сразу же после этого началось для них иное учение. Миерна отправилась в пограничные земли, Сьена – в Эйрен-Галар. Их юность прошла, и теперь они обязаны были оберегать Аларис иными способами, каждая своим. Но какие бы расстояния ни делили их, они всегда чувствовали друг друга. И по-прежнему у далекой Сьены находилась нежность для уставшей и огрубевшей души Миерны, находилось утешение, ласка и доброта; их волны омывали сердце Миерны, они были ответом на ее собственную грусть – и становилось легче. Порой она ругала себя за то, что не могла дать сестре то же самое. Позже, когда в дни отдыха они вновь встречались в доме матери, Сьена только смеялась на робкие извинения, для которых Миерна и слов не могла подобрать толковых. Она не требовала ничего, ни в чем не нуждалась. Только – в честности всего, что окружало ее, в простоте мира. Все остальное она создавала вокруг себя сама. Сердце ныло нестерпимо, от боли некуда было деться. Наверное, так мог чувствовать себя изнуренный жаждой человек, бредущий сотни дней и ночей по пустыне, Миерна не знала. Ровно так же не знала она, где ей искать источник живительных сил, когда вдруг все вновь распахнулось наружу, все раны, все страдание, бывшее ей второй кожей – теперь сквозь эту кожу рос колючий обломанный тростник. Запах благовоний заполнил комнату, и стоило бы начать… Словно не совсем понимая, что делает, Миерна зачерпнула рукой дым – и омыла им свое лицо, тихо бормоча имя, к которому давно не обращалась: - Великая Матерь… О Великой Матери ей тоже рассказала Сьена. Тогда уже они медленно становились теми, кем и должны были стать: к тому моменту Миерна год как носила имя стражницы последнего рубежа, Сьена – продолжала свое обучение в Башне Десяти. Ее еще не посвятили в тайны, которая она обязывалась хранить до конца своих дней, она еще была прежней – легкой, знавшей что-то, чего не знали все остальные, но готовой щедро делиться своей мудростью. И так же легко она внесла на раскрытых ладонях в материнский дом горсть земли и пахучую кору, с помощью которой обычно окуривали дома во время важных церемоний. Она попросила воду и свежее масло, четыре плошки. Настояла на том, чтобы в каждой жилой комнате установили алтарь. Рассказала о Великой Матери – первооснове мира, высшем творении, из которого проистекала жизнь. Эльфы Алариса знали Ее как Матерь Мира, надбожественную сущность, сотворившую землю и небесный свод, заселившую все планы живыми созданиями – однако Хранители помнили, что помимо телесной природы у Нее существовала и иная, тонкая, заронившая Свое зерно в сердце каждого, кто был рожден под солнцем. - Семени нужно прорастать, - говорила Сьена – и Миерна слушала ее чутко, не смея возразить: сестра стала еще глубже, еще ровнее, и когда она говорила – мир затихал, завороженный ее голосом, нуждающийся в ее покое. Сама Миерна отчаянно нуждалась в нем, и потому почти не дышала сейчас, пока Сьена улыбалась, переводя рассеянный взгляд с Миерны на Гатару. – Это – одно из самых простых чудес, источником которого можем быть мы сами: если поднести себя самого этой силе, если стать почвой для ее всходов, все изменится. Родится новый мир, мир истинной жизни… А потом она долго говорила об этом мире – новом, чуждом и далеком. И говорила так искренне, что не поверить ей было просто невозможно. Миерна ловила каждое ее слово, искала ответ в себе – и находя лишь неясную жажду, тоску и голод. Мать, слушая Сьену, лишь грустно качала головой и с улыбкой говорила, что этот иной мир пускай строят они – а она останется в старом, в котором прошла вся ее жизнь, в котором остался ее супруг и детство ее дочерей. Сьена не настаивала на своем – так бы поступила Миерна, но не она; а Гатара не мешала им – и на алтарях благодаря ей всегда было все необходимое. Для нее в том тоже нашелся ее собственный ритуал: ритуал безусловной заботы, истинно материнского внимания, не всегда заметного даже – но неизменно присутствующего. Только теперь Миерна увидела это так ясно и четко, только теперь осознала – но не тогда. Тогда Сьена объясняла ей, что нужно делать, как и зачем. Она учила Миерну распахивать свое сердце навстречу тому, что лежало за пределами тела, за пределами зримого мира, и долгое время это не приносило результатов. Больше всего такой труд походил на попытку дотянуться кончиком пальца до хвоста пролетавшей в вышине Фьоры – и у Миерны не получалось, сколько она ни билась. Но столько убеждения было в словах Сьены, что она упрямо продолжала биться со стеной, отделявшей ее от того неохватного осознания себя и всего вокруг, о котором говорила Сьена. Миерна очень хотела почувствовать это: танцевать не потому, что она знает шаги – а потому, что она сама стала танцем. Так говорила Сьена – и Миерна ощущала внутри себя, что у сестры уже получается, что в ней уже происходит какая-то чудесная, незримая трансформация, и это осознание захлестывало, будоражило в ней что-то. Ей тоже – хотелось. И однажды все случилось – совсем не так, как ей думалось: они вновь покинули дом Гатары, оживавший, когда они возвращались, и погружавшийся в печальную дремоту, когда его оставляли одной лишь матери. Сьена вновь возвратилась в свою башню, под тихие ее своды, в паутины ее лестниц и осеннюю сказку ее садов, Миерна – вновь стерегла холмы пограничья, слушая щебетание ласточек и детский смех у подножий холмов. И собственное сердце она тоже слушала, и в одну из ночей после пересмены ей долго не спалось – но кругом были звезды, низкие и яркие, и она смотрела во все глаза, пораженная и потрясенная красотой мира, что вдруг огорошила ее. А потом сердце вдруг раскрылось, вывернулось наружу, как лепестки ночных лилий, и все, что было прежде, пропало и перестало быть значимым, потому что Миерна впервые увидела и ощутила ту неохватную, всепоглощающую ласку солнца, которое ожидало мига, когда к нему из темной слепой земли потянется росток. И она – потянулась подобно тому ростку. Не было никаких стен, о которые нужно было со всей силы колотиться: хватило лишь распахнутой души, влюбленной в каждый момент «сейчас». Сьена ощущала ее, и рефреном в груди билась и ее радость. Теперь они были связаны еще полнее – не только друг с другом, но и со всем, что окружало их. Память умела ранить, но порой эти раны были необходимы. Омыв лицо воздухом, пахнувшим летом, Миерна зачерпнула рукой тепло, что расходилось над пламенем, провела нагретой ладонью по лбу и щекам, безмолвно прося о… Она не знала, о чем. Коснувшись пальцами земли – провела ими же полосу от точки меж бровей до самого подбородка, продолжая молить о безымянном, но необходимом пуще воздуха. Последней была вода: зачерпнув немного, Миерна умылась, вновь обращаясь к воздуху, пламени, земле и воде, а через них – к Великой Матери, и по-прежнему не зная, что ищет сейчас. - Прости меня, - прошептала она, закрывая глаза и сгибаясь у алтаря. – За мое молчание – прости… Сьена всегда смеялась, когда Миерна признавалась ей в том, что раскаивается – в недостаточном усердии, в неверии, в том, что не все время, отведенное ей, она использует для подношения собственной души. Она утверждала, что для Абсолюта нет никакой разницы, когда ты устремляешься к Нему – ведь Он всюду вокруг тебя самого; Ему нет дела до твоего раскаяния, ведь Он открыт и всегда доступен. Для нее столь многое было легко, столь многое – само собой разумелось… Миерна не испытывала ни зависти, ни злости – лишь любовалась ею, потому что они со Сьеной были спаяны и слиты. Они были друг другом – и разница состояла лишь в том, с какой стороны глядел на них, единых, весь этот мир. Время шло. Потом что-то случилось – и Сьена перестала смеяться. Миерна по-прежнему ощущала в ней ту же самую устремленность, что теперь пустило корни в ней самой – но радость сестры медленно истлевала, утекая следом за годами, проведенными в Башне. Сначала Миерна думала, что виной тому – Обет, который Сьена обязана была принести после окончания обучения в Эйрен-Галар. Соглашаясь, она отказывалась от дома и семьи, закрывала свое сознание – и принадлежала с тех пор лишь Аларису. Отказавшись – подвергалась лишению былой памяти о времени в Башне Десяти и порицанию: Хранителей чтили в стране, их служение считалось почетным, и те, кто покидал Эйрен-Галар, считались недостойными. Шел сорок пятый год их жизни – время, когда наступала пора принимать решение, время, когда сознание отдельного существа полностью вплеталось в сознание народа, занимая свое особое место, становясь частью чего-то огромного, монолитного. Сьена стояла на пороге выбора – и Миерне отчаянно хотелось помочь ей. - Я не разуверилась, - говорила ей сестра – красивая молодая женщина, тонкая и легкая, ее собственное отражение. Но брови ее хмурились, а мягкий взгляд отвердел, став пронзительным. – В вере своей – никогда. А в своей стране – я глубоко разочарована, и как бороться с этим – не знаю. Гатара уже спала в своей комнате, она не слышала их тихого разговора, пока ночь медленно шагала по Эрхелю. Миерна тоже хмурилась: ей казалось, что чем глубже Сьена будет погружаться в контакт с миром, тем целостнее она станет – а выходило совсем наоборот. То был самый канун ее будущего Обета, порог, на котором она замерла, не зная, как сделать следующий шаг. А еще – самый канун зимы во внешнем мире, той зимы, которой никогда не было здесь, в их возлюбленном Великой Матерью краю. - Я не имею права что-либо рассказывать, - отвечала Сьена на все ее попытки узнать, что так сильно тревожит ее и гнетет. – Мое сознание будут экранировать до тех пор, пока я не приму решение. А дальше – или я забуду, или это станет моей ношей навек. Но я не хочу забывать. Забыв, я не сумею бороться и менять. - Чем я могу тебе помочь? – негромко спрашивала Миерна свое отражение. Глаза Сьены, потемневшие и цепкие, до самого сердца вгляделись в нее. - Искренностью. Будь всегда честна, Миерна – с собой. Не бойся смотреть в глаза истины, какой бы бездной они ни были, - не такого ответа она ждала, и Сьена, заметив ее смятение, все же добавила. – Все, что мы знали о мире, который окружает нас, о нашей земле – это ложь, которая строится годами на темном и злом прошлом. Эта ложь таится от всех за семью печатями, и мне суждено стать ее Хранителем, - ее губы исказила улыбка – и такой улыбки Миерна никогда не видела на лице сестры. – Однако я желаю изменить это. Рано или поздно правда будет открыта. И этот день можно будет назвать днем победы будущего над прежним. Я очень жду его, Миерна. Жду бури. Пусть она скорее придет. - Прости меня, - она уткнулась лбом в пол, прямо в шершавую циновку, не обращая внимания на то, как вместе с толкавшейся в сердце болью из глаз текут невыплаканные слезы. Сколько часов нужно было провести ей так, чтобы вымолить прощение – для себя самой от себя же? Ведь тогда слова Сьены были страшны – и непонятны. Миерна не знала, что так сильно пугало ее: у нее не было повода усомниться в собственной родине, в чистоте и правильности их уклада. Новый мир в ее представлении должен был плавно и мягко втечь в прежний, словно талая вода в древнее русло, которая пришла для того, чтобы оживить, залить трещины, вернуть поток туда, где он иссяк. Ей не хотелось крушения – хотелось мира. И вдруг Сьена, ее Сьена, всегда чтившая закон появления и исчезания, закон великого цикла, не страшившаяся его с самых малых лет – вдруг она пожелала разрушения и шторма. Миерна ощущала себя растерянной, утратившей остроту взора. Что-то она упускала, чего-то не могла увидеть. И все, чем она могла помочь, по словам Сьены сводилось к искренности и честности. Ей казалось, что того слишком мало – но у нее не было больше ничего. А потом наступил третий Излом. Он наступил всюду – но только не в их краю вечного лета, который Миерна хранила, со смутной тревогой глядя туда, где стоял нерушимый барьер, ограждавший их долгие века. Сьена просила бури – и та пришла, но Миерна надеялась, что ее злые волны пройдут мимо, не коснутся их дома. Наверное, тогда она была малодушна. Наверное, даже тогда Сьена была гораздо смелее ее. Миерна узнала о том уже позже, много позже… Все началось почти незаметно: просто сначала у сердца поселилось смутное беспокойство – безосновательное, словно бы потерянное и принадлежавшее не ей. Потом к устремлению – их общему со Сьеной – добавилось нечто иное, тревожное, ожесточенное. Миерна не понимала, что происходит с ними, но всякий раз, когда она обращалась сознанием к сестре, от нее по связи меж ними докатывались лишь успокаивающие волны любви и нежности. А потом вновь вырастало это иное, похожее на бой, и Миерна не находила себе места. Она знала лишь, что Сьена не в Эрхеле, не в Башне, и Обет еще не принесен. Она молилась лишь о том, чтобы сестра не совершила ничего безрассудного, чтобы ее уберегли – ее вера, Великая Матерь, весь ее народ, ведь в своем единстве они были сильны и несокрушимы… А потом – была боль. Боль пришла к ней ночью – как и то озарение, что навсегда изменило ее жизнь. Боль была такой сильной, что Миерна кричала, выла израненным зверем, не понимая, что случилось. Кроме боли был еще всепоглощающий страх, и пока перепуганные стражи последнего рубежа призывали на помощь мудрых, она, рыдая, искала внутри себя Сьену – но не находила ее. Сьены не было: там, где всегда звенела их связь, оказалась лишь пустота и черная, как бездна, боль. Ее доставили в Эрхель, и она плохо помнила, что там происходило. Вспышками приходили обрывки воспоминаний, среди них – всплывали лица владыки, бледной матери, каких-то других эльфов, смутно знакомых ей. Лица Сьены среди них не было, и она только и могла, что шептать имя сестры в полузабытьи. Однако Сьены больше не было. Тогда она сумела выжить первый раз – потом приходилось выживать снова, и снова, и снова. Боль никуда не делась, когда она очнулась, и ее ломало на простынях в светлых покоях, куда ее принесли. Она задыхалась, царапала грудь, надеясь хоть как-то унять это – но ничего не помогало. Гатара не пришла к ней в вечер, когда Миерна пыталась встать с кровати, чтобы найти хоть кого-то и спросить, что с ней – и что со Сьеной. Пришел владыка Ал'Навир. Он и рассказал ей обо всем. - …никто не предполагал, что она подошла так близко. Было решено отправить нескольких Хранителей – из тех, кто собирается принять Обет – в пограничные земли: я хотел предложить нашим подданным из общих городов приют здесь, защитить их… - владыка устало потер лоб; он выглядел изнуренным, и Миерна, сотрясавшаяся в конвульсиях, ловила каждое его слово, ощущая бурю, что надвигалась прямо на нее. Каждое его слово было волной, вздымавшейся все выше, тяжелевшей, кипящей… - Сьену отправили в Скалу, а оттуда она должна была направиться в Эдвинов Лог, но снежный шторм заблокировал все дороги, им пришлось ждать. Вместе со штормом пришла эта женщина. Она вошла в Скалу, чтобы вербовать сторонников для своей… хозяйки. Мы знаем, что Сьена противостояла ей, она сопротивлялась до последнего. Она не посрамила свою страну, Миерна, - сказал он, подняв на нее ледяные глаза. Волна обрушилась, уволакивая ее на дно. Уже после она узнала все прочие подробности. Женщину, пришедшую в Скалу, прозвали Белой Смертью – Миерна не знала ее имени, да и никто не знал. Говорили, что она пришла с островов поморов, а может, еще откуда; только волосы у нее были белые, будто снег, и сама она казалась бескровной, бледной. Она прятала свое лицо под глубоким капюшоном – и умела убеждать. Белая Смерть бросила к ногам Королевы Зимы множество бедных душ, согласившихся служить ей; они согласились быть обращенными в то вечно голодное и слепое, что служило самой смерти. Сьена боролась, Сьена отказалась становиться орудием в чужих злых руках, потому что для нее существовала лишь истина, и только она вела вперед ее храброе сильное сердце. За эту истину Сьена и погибла. Несколько месяцев Миерна провела в светлых покоях, крича и раздирая ногтями кожу на ребрах, за которыми больше не было ее тепла. Больше не было ничего. Еще позже, когда Миерна начала осознавать себя, Гатара рассказала ей то, что узнала сама. Женщина, пришедшая в Скалу, не желала уходить оттуда без Хранителя – потому что Хранители обладали неким знанием, недоступным остальным эльфам. Сьена не была полноправным Хранителем, однако и она владела этим знанием. И оно потребовалось Королеве Зимы. Что это было за знание, Гатара выяснить не сумела. Ее горе было велико – хоть и не захватило ее, как Миерну. Даже Ал'Навир не дал ей никаких ответов, пускай и Гатара, связанная с ним кровным родством, могла бы на них рассчитывать. Впрочем, все это не имело никакого значения. Миерну разрубили напополам, отняв у нее ровно половину и так и оставив истекать кровью и умирать. Боль не заканчивалась, и первое, что она поняла, очнувшись от агонии – боль теперь не закончится никогда. И время вновь текло дальше – без Сьены. Миерна продолжала ощущать пустоту и боль на ее месте, а кроме – вину за то, что не была рядом, не сумела защитить, оставила ее один на один с бедой. Тысячи злых чувств раздирали ее изо дня в день, но время шло. Гатара теперь часто бывала в Скале: там Сьену похоронили. Сама Миерна так и не смогла прийти на могилу к собственному отражению – это просто-напросто убило бы ее, откуда-то она знала. Она просто училась жить дальше, одна, без. Годы прошли, и мир понемногу возвращался к ней прежним. Потом появился Каэль: он не мог заполнить пустоту в ней – однако с ним становилось теплее, и Миерна чувствовала себя в безопасности, зная, что ее верный есть в мире. Вместе с тем укреплялось и чувство долга: она не уберегла Сьену, но могла уберечь Аларис от той беды, что ходила за порогом, детей своей страны – могла сохранить, отвадить от того, что лежало за границами их земель. Там было слишком много зла для них, и Миерна, пережив боль утраты своей половины, совершенно точно знала: никто не должен испытывать это. К ней возвращалась и нежность Великой Матери, Ее ласка и забота, и Миерна открывала в себе самой ту же самую устремленность, и боль немного стихала, совсем чуть-чуть – но стихала, словно Сьена с той стороны океана забвения тянулась к той же самой силе… И вот теперь пришел четвертый Излом. И он принес ей ту же самую боль – снова. Чужеземки, ищущие ответов, покинули Аларис – и на их место пришла беда: зима сломила нерушимый прежде барьер, чья-то злая воля отняла у ее страны будущее. Больше всего на свете Миерне хотелось лишить себя жизни, и она просила владыку судить ее и казнить, однако тот отказался, не вняв ее мольбам. Гатара, узнав о том, словно бы надломилась: Миерна хорошо помнила каждое ее слово, полное боли, бессильного гнева и обиды… Но и это тоже не имело значения. Черное время снова настало, и никакие стены их не укрыли. Миерна ожесточила собственное сердце, готовясь бороться – но не зная, как. А еще немного погодя пришли они – четыре женщины, принесшие с собой хаос. И Миерне хватало взгляда на одну из них, чтоб снова и снова переживать собственную боль, оголодавшую и взбесившуюся, так долго бывшую под контролем. О, боль слишком долго спала в ней, и ведьма Тэаргавар разбудила ее, чтобы та продолжила рвать и без того искромсанное сердце, едва залечившее смертельные раны. В этой женщине Миерна видела зло, то самое зло, что уничтожило Сьену. Видела ложь и обман, сокрытый от посторонних глаз, видела маску, и больше всего на свете ей хотелось сорвать эту маску, явив миру истинное лицо зла, чтобы это зло заплатило сполна – за все. Но так не происходило. И все вокруг видели в ней нечто иное: спасение, надежду… Она и сама порой колебалась – особенно после того, как ее сознание связалось с сознанием Тэаргавар. Потому что в его вязкой и холодной темноте Миерну встретила боль, раны, грубо зашитые стальной нитью – и это была не та истина, которую она ожидала увидеть. В первые моменты это потрясло ее до глубины души, однако немного позже, все взвесив и все обдумав, Миерна пришла к очень простому выводу: эта женщина была умна и изворотлива, она могла обставить все так, как было выгодно ей, и продемонстрировать то, что было нужно ей. Она вылепливала себя, придавая ту форму собственному существу, которая была наиболее удобной. Если смотреть внимательно, можно увидеть правду. Миерна поклялась себе, что будет смотреть очень внимательно – и рано или поздно выведет ее на чистую воду. И тогда не только она сможет рассмотреть истинное лицо ведьмы Тэаргавар. Его увидят все остальные. И тогда правосудие свершится. - Помоги мне. Дай мне увидеть истину, позволь мне увидеть ее… - шептала Миерна у алтаря, чувствуя пожар внутри себя самой. Ее ярость не находила выхода, но и сейчас они были на пороге: что-то произошло во дворце владыки, что-то, в чем вновь были замешаны эти женщины, и Миерна ждала знака – того самого, который развяжет ей руки и позволит уничтожить ложь и зло. Сьена просила ее бесстрашно смотреть в глаза бездны, и Миерна могла лишь следовать ее завету. Только так она могла почтить память о ней – свободной, храброй, ласковой и искренней. Несомненно, Сьена была лучшей из них двоих. И теперь Миерна должна была сделать все, чтобы не посрамить память о ней. Потому что им теперь осталась только память. Рассвет близился. Миерна ощущала его приближение, как и то, что следующая волна этого непрекращающегося шторма надвигалась на нее. И хоть и былые волны закалили ее, разбив ее в мелкую щепку и заставляя раз за разом собираться, сейчас она нуждалась в утешении, в той нежности молитвы, которую сама же отталкивала с тех самых пор, как новая беда принялась крушить ее дом и ее жизнь. Ей не хотелось лелеять собственную боль: ей хотелось наточить ее, сделать ее оружием, разящим клинком, который сокрушит зло, пытавшееся укорениться в светлых ее землях. Миерна молилась, впервые в жизни прося о той смелости, что раньше принадлежала ее сестре. Она отказывалась забывать боль – потому что покуда память была с ней, она знала, ради чего ей бороться. Но – только бы не остановиться на этом пути, только бы найти в себе силы и быть верной до конца… - Элери, поздний час. Ложись спать. Миерна разогнулась, оборачиваясь. В дверном проеме, занавешенном светлой вышитой тканью, в ночной рубашке стояла Гатара. В свете свечи она казалась совсем тихой и тонкой, а еще – бесконечно усталой. Однако все равно в ней нашлась нежность для того, чтобы назвать ее так же, как в детстве… - Я скоро, лаани, - хрипло отозвалась Миерна, возвращая ей полное любви имя, которым нарекали всех матерей в Аларисе. – Я не молилась давно. Может, стоило еще что-то сказать – поблагодарить ее за то, что ухаживала за алтарем. Однако Миерна не смогла: горло снова пережало, и боль напоминала о себе с настойчивостью песка, что пересыпался из одной чаши в другую, отмеряя секунды, минуты, часы, дни и года. Он был неумолим. И боль была неумолима, а Миерна так нуждалась в утешении… Ни слова не говоря, Гатара подошла, опускаясь на колени рядом с ней. В тишине она повторила все то, что до того делала Миерна – так, как учила ее Сьена. Откуда она знала, если отказалась от того, что предлагала ей погибшая дочь?.. Слезы все так же текли по лицу, когда Миерна, широко распахнув глаза, смотрела, с какой обстоятельной точностью мать омывает лицо воздухом и огнем, землей и водой. А затем Гатара обернулась к ней, положила сухую ладонь на плечо Миерны, осторожно надавила. Миерна повиновалась ей, опуская голову на ее колени и бездумно прислушиваясь к ласке материнской руки, которая принялась гладить ее по волосам – с превеликой нежностью, с теплом. Она давно не чувствовала этого – кажется, почти и не помнила, каково это. - Мне страшно, лаани. Что-то случится скоро, я знаю, - прошептала она, дивясь себе самой. Как давно она не говорила эти слова? Кажется, прошел почти век – на самом деле век, немного меньше… Она тогда была очень маленькой – и ей было страшно в темноте. И очень хотелось найти утешения и покоя. - Все будет хорошо, милая, - тихо пообещала ей мать. Наверное, ей тоже было страшно. Они не успели научиться у Сьены смелости – но время шло, и теперь оно все так же неумолимо вело их к тому, что наставал их черед отыскивать в себе то, чего вдоволь было у лучшей из них. Как бы мне хотелось быть такой же храброй, как ты. О, Великая Матерь, дай мне хоть крупицу ее храбрости – для того чтобы отыскать Истину. Пламя в плошке танцевало на поверхности масла, вился над тлеющей корой серебристый дым причудливыми узорами, ночь отражалась в чаше с водой. Время шло. Рассвет надвигался на руины ее прежнего мира.