Дикая охота. Руины рассвета

Тихая радость наполняла это утро – исподволь, с бережной нежностью ветра, несшего за самый край мира паутинку на ладони. Она ощущала, как эта радость переливается в ее собственной груди, ровно там, где всегда плескался океан всепобеждающей силы, и вырастает вокруг стенами солнечного сияния. Небо было затянуто и тревожно, однако Симирам чувствовала это сияние и в себе, и подле себя, и рассеянная улыбка озаряла лицо, будто ее тело – новое, непривычное – было продолжением радости, странным сосудом, который менялся в зависимости от того, что его наполняло. Несомненно, велли знали, что такое смех и печаль, много чего знали, однако совсем не так. Тело теперь казалось ей уязвимым, только родившимся, а потому – слишком восприимчивым. Все стало иным, и она чувствовала себя так, словно была миром, и душа ее стала небом, а тело – землей. И когда на небо восходило солнце, просторы ее земли заливал свет, и каждая травинка превращалась в луч. Разве могла она представить себе раньше, как прекрасно и пронзительно ощущалась смертность? Теперь они знали, что им суждено умереть – и за этот дар Симирам могла бы вечно благодарить судьбу, Дикую Охоту, а еще – маленькую девочку с огромным сердцем. Их будущее было предрешено: они умирали прямо сейчас, даже в этот миг бледного утра. Время утекало неумолимо, и она получила благую возможность вместе со своим народом пережить восторг мига, увидеть его остроту и неповторимость, ощутить всем своим существом поток, который никто бы не сумел обратить вспять. Теперь Симирам видела все иначе – она лишилась связи с окружающим ее, она стала отделенной, и в том была милость. Она больше не смотрела изнутри: ей была дарована возможность глядеть снаружи и захлебываться красотой того, к чему обратился ее взор, и это ошеломляло. Она даже не думала, что смертное тело могло все ощущать вот так полно и искренно. Даже не предполагала о том, какое истинное значение имел дар Гветан. Наверное, именно поэтому Он так любил мир. Симирам вновь рассеянно улыбнулась, ощущая, как теснит внутри. Грусть мешалась с радостью, она чувствовала слишком много и совсем не знала, что ей с этим делать, как быть… Оставалось только замереть на несколько мгновений, любуясь тем, как эти волны перекатывались в ней, как бушевало беспокойное море, над которым она летела освобожденной птицей. Когда ее время придет, полет закончится, и она ринется прямо в объятия синих вод – и те примут ее безропотно, забирая себе и память ее, и тело. Симирам хотела знать, как это. Ей хотелось посмотреть в лицо своей смерти – и увидеть в нем честность и непреложность того закона, который вел испокон веков ее народ. Все это лежало впереди, было страшным и неизвестным, но она ощущала восторг, безбрежный, не похожий ни на что, известное ей прежде. Как мы жили до этого? Все эти бессчетные годы, столетия – помню ли я их? Она пыталась понять, чем было ее существование до мига, когда она потеряла свое бессмертие – и не могла. Раньше Симирам думала, что в конце мира ее народ будет стоять перед лицом всеохватной гибели прямо и гордо, что он на своих ладонях понесет знамя завершения, и что момент этот будет торжественным и полным величия. Что история ее края закончится под всепринимающим взором веллей, хранителей Бар-эс-Тиллада, детей саитри. Что на пороге вечности она скажет превращающейся в персть земле, что всему свой черед – и это последнее слово станет утешением для них всех. Их тянущаяся бесконечно жизнь поблекла, утратила свои краски, и время гнало их вперед, к черте, за которой материя переживала распад. Симирам всегда считала это благом, ведь распад означал, что им суждено вернуться в ладони Создателя, стать потоком Его силы, познать абсолютное единение, тенью которого и была их жизнь. До битвы за Таалдар она думала так, после нее – познала иное, жадное и голодное, чего она никогда в себе не находила. Сопротивление, объединившее их всех пуще памяти и саитри, стало первым глотком настоящей жизни, и с него началась смерть веллей. В этом Симирам видела улыбку Прядильщика Мира: Он даровал им самый необыкновенный, самый странный урок из всех возможных – и показал им ценность всего сущего. Симирам была стара, а потому давно забыла о том, как красив и тонок узор, сколько вложено в него труда. И теперь вдруг ей вернули переживание – чистое, полное. Смертные могли бы увидеть в том иронию: веллей чтили как связанную с миром расу, которая знала о плетении узора все – а выходило, что до момента, пока они не утратили свое бессмертие, никакого истинного знания у них и не было. И я теперь тоже смертная. Симирам обрела возможность чувствовать, и она была напугана, растеряна, опечалена и сердита. Она гневалась, ее сердце плакало и смеялось, переполнялось нежностью, тоской по тому, что ушло навек, надеждой… Все это она обрела, отдав собственное былое – и Создатель наконец благословил ее, позволив увидеть полотно целиком, с изнанкой и потаенными стежками, с прорехами и каплями крови, оставшимися на ткани от иглы. Симирам была восхищена. Она не видела ничего прекраснее. Многоголосая песнь жизни больше не звучала в ней: теперь Симирам могла различить лишь одну ноту – свою собственную. Ее сознание все так же чувствовало других веллей, однако теперь – по-другому: они отдалились от нее, она больше не улавливала цвет и вкус их ощущений, потеряла возможность видеть мир отовсюду одновременно. Размеренность и полнота исчезли, и на смену им пришел испуг и восторг. Симирам по-новому видела привычные вещи, собственный народ, себя саму, и ей казалось, будто прошел ливень и смыл с ее глаз тонкую мутную пленку, благодаря которой перед ее взором все уравнивалось, теряло тонкие черты, детали, на которые она могла бы обратить внимание… А сейчас ее глаза широко распахнулись, и она, пораженная ясностью, любовалась деталями – изъянами, несовершенством, шрамами. И это было смешно, потому что ведьма Мара, человеческая женщина, попавшая в Таалдар, точно так же любовалась тем, как саитри сплетала все воедино. И Симирам впрямь хотелось смеяться, потому что выходило, что обе они смотрели на те же самые явления с разных сторон – и обе были поражены, получив возможность взглянуть на Творение с иного угла, незнакомого, раньше принадлежавшего лишь… избранным? Симирам понимала, что не может осознать всей той безмерной нежности, с какой Создатель подарил детям мира их самих же: каждому Он даровал нечто великое – и в каждого заронил зерно жажды чего-то иного. Она знала, что эльфы завидовали веллям, их возможности жить в монолитном единстве с миром, и забавно было то, что завидовать оказалось нечему. Потому что ни одно существующее единство не могло быть полным до тех пор, пока жаждущий знал лишь одну сторону. Теперь началось ее долгое путешествие сквозь собственное невежество. Симирам понятия не имела, когда оно завершится и как – однако ожидание этого неминуемого завершения наполняло ее трепетом и ужасом пополам с радостью. Она знала, что обычно утрата оттеняла жизнь утратившего грустью и неизбывной тоской, которая не девалась никуда даже спустя время. Но для ее народа потеря предшествовала обретению свободы: бессмертное тело, которому не было ведомо истинное переживание жизни, истончилось и исчезло, перестало существовать. Симирам не могла и не хотела повернуть все вспять, как не хотели и другие велли. В светлом дворце владыки Алариса она видела собственное отражение в высоких зеркалах – здесь их было вдоволь; в каждом из них отражалась новая она, странная и чужая этому миру, не имевшая привычной смертному глазу красоты. Золотое марево силы больше не окутывало их плащом, не укрывало их древние тела от посторонних взглядов, и каждый теперь был волен увидеть, как на самом деле выглядели велли. Внимание эльфов не было назойливым, но Симирам ощущала его. Это тоже оказалось новым для нее: дети мира смотрели жадно и остро, потому что смертное зрение не позволяло им охватывать все единовременно, глубоко и полно. Теперь ее глаза тоже не могли так, и она училась смотреть, улавливать детали и штрихи, сопоставлять их в своем сознании в единую картину. Все, знакомое ранее, теперь стало новым. Сама Симирам стала для себя же иной, полем для чьей-то потрясающе странной игры, и это захватывало. Мир, раньше целиком бывший ее домом, больше не нуждался в ней прежней. Время веллей прошло, когда на Бар-эс-Тиллад пришли иные народы, не знавшие этих земель, но тогда они не поняли этого. Не желая меняться и расти в нечто иное, они уходили вглубь материка, унося с собой остатки былого существования и оберегая его. Велли напоминали ей хранителей костей, медленно бредущих по миру и волокущих в своей котомке реликвии древности, ставшие вдруг бесполезными. Они несли собственное бессмертие и древность – и собственную старость, превратившуюся в камень, сквозь который ничто не могло прорасти. Уже тогда Создатель делал все для того, чтобы они преодолели эти оковы: какой бы кощунственной ни была мысль – а Симирам теперь порой думала о том, что даже созданное веллями чудовище, по вине которого сейчас был разрушен их дом, было Его попыткой заставить древнюю расу расти. Иначе она не могла объяснить себе, откуда взялась такая легкость и простота внутри нее, почему все будто встало на свои места, почему она испытывает радость, когда по всем законам должна была испытывать отчаяние. У всего был свой смысл, и веллям понадобилось несколько тысяч лет для того, чтобы наконец осознать это. Что ж, у Прядильщика Мира в запасе есть вся вечность. Это мне теперь нужно спешить. Симирам улыбнулась непрошенной мысли, набрасывая на безволосую голову изумрудную ткань и скрепляя булавкой края на плече. Она даже не думала, что на простые действия и движения будет уходить столько концентрации, что придется сосредотачиваться, чтобы просто идти, поднимать руки или говорить. Смертные делали это с такой поразительной легкостью, словно даже не задумывались о том, откуда начинается импульс движения, как он раскатывается по телу… Симирам беззастенчиво любовалась эльфами, потому что теперь знала, сколько труда они вкладывали в каждый вдох, возможно, сами того не зная. У нее еще оставалось немного времени до общего сбора. Сердце тянуло ее прочь из дворца – и Симирам шла, безропотно согласившись следовать. Теперь завершение обрело для нее особую значимость, стало чем-то сродни ритуалу; она столько раз видела, как эльфы проводят свои церемонии в дни праздников, сколько вкладывают в прощания и приветствия, в песни, воспевающие цикл и оборот Колеса – и лишь теперь поняла, как много всего таилось за жестами и словами. Ее народ за редким исключением позабыл все, что раньше чтил как сакральное: спустя века под дланью Создателя им стало неинтересно, они истомились и очерствели, разучились всей сутью своей почитать каждую мелочь, в которую был вложен дух… Так не должно было произойти – однако так произошло, и Симирам ощущала тень вины и стыда. Но превыше того в ней пела радость, ведь им все же позволили учиться заново. Велли не канули в пустоту, смирив огонь когда-то пламенных сердец; наоборот, рукою Прядильщика Мира их сердца были вновь оживлены, в них отныне горела жажда, и свет этих пожаров осветил все их существование, позволив заново увидеть каждую деталь узора. Теперь все было правильно, и Симирам в странном, почти лихорадочном смятении думала, что сейчас, на пороге иного, с былым следовало распрощаться иначе – торжественно, как подобает расставаться с великим. А с другой стороны, что могло быть искреннее того, что она делала сейчас? Как бы еще она могла проститься с ласковым и долгим временем своего Несознания? Таалдара больше не было: только их опустевшие, словно скорлупки, дома, припорошенные тонким слоем снега, слепо смотрели на Симирам, покуда она шла по заиндевевшим травам к знакомой опушке. В этом коконе она провела тысячи лет, и здесь для нее было все: и переживание собственного прихода в мир, и радость узнавания, что накрыла ее мягчайшим одеялом, когда другие велли приняли ее в общность, и долгие дни ласки саитри, и пронзительная связь с сердцем Фардарина, и потеря, когда его изгнали, и тянущийся бесконечно сон – после. Симирам шла – и пыталась вспомнить себя здесь, но вспоминалось полутонами, шелестом улетающих вслед за ветром листьев, которые больше не лежали в ее ладони. Их нужно было отпустить. Вокруг стояла звенящая тишина, и на снегу оставались ее следы. Раньше Симирам не касалась земли, шагая – и ноги ее не могли смять хрупкие травы и цветы. Теперь же они, тонко похрустывая, ломались, задетые ее движением, и это заворожило Симирам. Еще пол-луны назад ее жизнь никак не касалась иной жизни, не могла навредить ей, потому что она была частью огромного тела, единого и слитого, и все в этом теле существовало в гармонии. Однако первый урок смертности заключался в том, что прикосновение к иному тоже оставляло след, подчас – навсегда. Бытие не застывало: оно менялось ежесекундно, и его творцами были смертные, потому что именно их действия отпечатывались на полотне мира. Там, где ломалось, неизменно созидалось новое, иначе, иным образом оно росло и крепло; на смену мертвому шло живое. Эта преемственность заставляла Симирам цепенеть, потому что в Таалдаре все давно лишилось роста и возможности измениться. Оно было вечным и безмерно старым, совсем пустым. О, как они искусно убеждали себя в том, что это и есть истинная жизнь, с каким удовольствием предавались рассуждениям о том, что им удалось сохранить мир в исконном его виде, благословенном Создателем!.. Все, что лежало за пределами Таалдара, они снисходительно принимали – как принимают наивность молодых душ. Фардарин всегда был чужим в Таалдаре: он мыслил шире, он видел то, что они отказывались замечать, и непримиримость, такая чуждая веллям, в нем глубоко пустила корни, прорастая и принося плоды. Он спорил с каждым, кто утверждал, что мир смертных падет, что ничего не стоит их короткая смешная жизнь, полная суеты и напрасных тревог, такая хрупкая жизнь… Симирам отдала бы все за то, чтобы еще тогда набраться смелости и пойти за ним следом, рука об руку, как подобало истинным любящим. Но она была горделива – а еще слишком верила в то, что одна-единственная душа не может быть мудрее всего народа. Она верила и Фардарину, но боялась и сомневалась, ей не достало сил, чтобы встать рядом с ним в день изгнания, когда его память отняли. И он не злился. Симирам знала: ни прежде, ни в тот день, когда половина их общей души умерла, он не злился на нее – а просто любил, как умел лишь он. На прощание он подарил ей всю свою неприсваивающую нежность, все свое огромное сердце, в котором уместился бы океан, обещая, что однажды будет их встреча – и в этот миг родится новая сказка, для которой страницами они сделают весь новый мир. Он обещал ей чудеса в распахнутых ладонях, целые долины грез, обретших плоть, и неизведанные тропы, по которым они будут ступать рука об руку с Создателем, что пробудится в каждом из них… Фардарин был мечтателем, и таким она его навек запомнила, запеленав его образ тихой тоской. Когда он покинул Таалдар, ее весна оборвалась – и наступила долгая осень, длившаяся век за веком. В ней не было ни тени чудес, о которых он говорил, и спустя время Симирам научилась жить смиренно и безропотно. А еще – без надежд. Словно очнувшись, она остановилась на опушке под сенью темных крон, сейчас поседевших от инея. Здесь тоже было тихо, как и повсюду, и Симирам огляделась, чувствуя, как нарастает в груди это невыразимое, теснящее, незнакомое… К их дому вела едва различимая тропа, вдоль которой тянулся ряд каменных фонариков в пятнах мха. Там, где раньше дремали сонные огоньки, было пусто, и синь больше не указывала путь в ее опустевшую обитель. Как во сне, Симирам смотрела на бурую поверхность, изрисованную трещинами и узорами лишайников. Рука сама потянулась к камню, она провела пальцами по самому краю фонарика, дотронулась до мховой подушки, на которой прежде лежал болотный огонек… Это ведь тоже означало, что все завершилось. - Запомни это, радость моя, свет моего сердца – к дому нашему ведут огни. Они могут все у тебя забрать, но этого не отнимут, нет: однажды ты вспомнишь – и возвратишься ко мне, потерянный мой, мой небесный. У дома нашего тебя всегда ждет свет… - прошептала она, как шептала на пороге, в последний раз всем существом чувствуя их связь, самую честную на свете – и как шептала тысячи раз после, когда ночи напролет смотрела в оплетенные лозами окна. Теперь огней не было. Больше не было и дома, и ее самой – прежней. Симирам чувствовала, как то невыразимое, что бушевало в ней, растет, почти заставляя ее задыхаться. Это было больно, и жидкая соль хлынула по щекам – она знала, что смертные называют это слезами. Веллям тоже было ведомо страдание, но их тела никогда не плакали, и Симирам не понимала, зачем плачут люди, или эльфы, или все, кто знал смерть. Теперь же знание пришло и к ней: наверное, они плакали потому, что так они позволяли своему страданию трансформироваться, пережить маленькую гибель – и открыть место для роста новых надежд. Без этого самозабвенного проживания боль не уходила – лишь черствела внутри, огрубевала, становилась частью души, из-за которой та только тяжелела. Симирам и сама тысячелетиями носила на себе жесткий панцирь, который год от года становился все тверже; сквозь него уже не могла пробиться нежность, он иссушал ее вечное сердце, выпивая его юность. И сейчас он раскололся в один миг, рухнул, освободив ее – и она чувствовала себя пронзительно легкой, почти невесомой. Это было просто и так красиво, что Симирам не могла остановиться и плакала, опустившись на колени у одного из опустевших фонариков и цепляясь за него ладонями, ставшими хрупкими. Раньше и она не могла задеть, и ее не могло задеть. Больше так не было, и не существовало в мире большего дара. Потому что сквозь раны она училась жить – с ними, с самой собой, истерзанной и надломленной, лишенной слепой защиты неприкосновенности. Потому что неприкосновенность и была той преградой, что не позволяла ей познать мир, пускай и велли всегда считали, что они-то знают мир до самого дна и до самой последней высоты. Потому что теперь наконец начиналась ее дорога к Создателю, к Фардарину, к себе же, и ее душа так долго этого ждала, что утратила всякую надежду. Симирам погибала, а кто-то иной обретал истинное бессмертие, потому что начал путь из смертности в вечность, а не наоборот. И это было так правильно, это сплетало их и соединяло, и мир пел, торжествуя, гимн жизни и смерти, гимн правды, гимн славы для тех, кто отказывался подчиняться воле судьбы. Для каждого Прядильщик Мира припас особый дар, и Симирам могла только благодарить его за то, что велли больше не существовали. Они наконец стали чем-то иным – и получили возможность расти дальше. Фардарин ждал ее где-то на той стороне, пока еще незнакомой и чужой. Он мог давным-давно уйти – и это означало, что когда придет время Симирам, она войдет в чертоги Создателя готовой к встрече с ним и отыщет его там, а если понадобится – с легким сердцем пойдет следом за ним, ведь свой урок она получила. Если он жив, то это означало, что он остался последним из веллей – таким, какими они явились на Бар-эс-Тиллад по воле Прядильщика Мира в начале времен. И тогда она во что бы то ни стало будет искать его в зримом мире, чтобы принести ему собственную смертность – а с ней и новую память. Она была счастлива сейчас, и это походило на лихорадку, потому что истина вдруг приоткрыла золотые глаза и взглянула в ее разорванное на части сердце, прямо в его распахнутую глубину, и заронила туда свое зерно. Расти, думала Симирам, дрожащими руками вытирая влагу с лица. Расти же, а я буду расти вместе с тобой, и иного труда мне не надо. Я хочу видеть мир во всей его полноте и свободе, во всей правде, и ради этого мига стоило ждать так долго. Для них ничто больше не будет прежним, и в том крылось самое великое на свете счастье. Время шло, и ей нужно было уходить. Симирам последний раз оглядела опушку, запечатлевая в своем сердце каждую деталь, видя мельчайшие штрихи, которых раньше не замечала – и которые стали так дороги ей. Она прощалась с угасшими огоньками и опустевшими фонариками, с затихшим домом, в глубине которого больше не теплился свет, с ветвями, протянувшими изгибистые руки к небу, с камнями, хранившими невидимые следы ее ладоней. Свое рождение и юность, свою древнюю память, свою потерянную любовь – все она хоронила сейчас среди замерзших трав, благословляя на возрождение. Дом ее в этот час прощания стал храмом, и Симирам верила, что иных алтарей Создатель не знал. Она оставляла на нем все, что имела, всю себя без остатка – и уходила, потому что время шло вперед, вытягивалось нитью сквозь вечность, и она, похожая теперь на хрупкую стеклянную бусинку, желала занять свое место среди мерцавших под светом солнца других бусин. Так из звезд складывались небесные поля, так из крохотных частиц собиралось тело, так из малого рождалось великое. И когда придет время – она будет знать, что все было не зря. Прежде чем начнется новое, старое необходимо завершить. Симирам рассеяно озиралась по сторонам, думая о том, как странно были устроены дети Создателя: они всегда хотели иного, того, чем сами не владели. Эльфы Алариса и не знали о том, какая чудесная жизнь была им дарована – полная ощущений и переживаний, возможностей, тесно связанная с циклом жизни и перерождения. Но безразличие веллей и их безотносительность ко всему они приняли за мудрость – и, словно дети, желающие подражать взрослым, эльфы создали вокруг себя мир медленно каменеющих душ, мир напуганных стариков, изо всех сил старавшихся удержать непокорный поток времени. Собственная смертность резала им глаза, и вместо того, чтоб наслаждаться неповторимостью мгновений, жители Алариса огородились от всего остального материка, решив, что все находящееся за барьером их не касается. И ведь велли почему-то поощряли их. Мы все – глупцы, которые ничем не отличаются друг от друга в своем невежестве. О, Создатель, Тебе приходится изыскивать тысячи способов, чтобы убедить нас в ценности того, чем мы владеем и что мы упорно разрушаем, в его необходимости для нас. Есть ли труд неблагодарнее? Стыд опалял изнутри, но Симирам казалось, что Прядильщик Мира лишь смеялся теперь, когда она вдруг осознала, какими они стали за годы своего затворничества. И радовался тому, что миг ясности наступил – имело ли для Него значение, когда именно? У Него в запасе было все время мира. Все вокруг напоминало о незыблемости и неизменности. Белый дворец вырос перед ней, окруженный инистыми кронами, изящный и тонкий – и похожий на те самые замерзшие травы, что совсем недавно ломались под ее ногой. Все вокруг изломалось, все жаждало освобождения от муки неподвижности, но пока стражи прошлого держали в своих руках оковы былого, перемена была невозможна. Симирам прошла внутрь – мимо колон и свисавших с потолка тонких цепочек с подвешенными фонариками, напоминавшими звезды, мимо безмолвных охранников владыки, склонявших головы в почтении, когда она подходила ближе, мимо высоких арок с причудливой резьбой. Все здесь было красиво. И все здесь было пусто и мертво, будто перламутровый панцирь, оставленный на дне реки кем-то хрупким и крохотным, мягким. В нем не осталось жизни, сколько не ищи. Симирам направилась к залу, где время проводил владыка, всегда казавшийся ей мудрым, а теперь почему-то – сломленным. Он и сейчас был там, хоть и час еще стоял ранний. Ал'Навир застыл у окна, из которого в зал лился бледный свет утра, и походил на статую, которую искусный мастер разукрасил лучшими красками, что нашлись в его закромах – но оживить так и не смог. Услышав ее шаги, он обернулся – и тоже поклонился, чинно приветствуя. - Мира тебе под небом, перворожденная. Могу ли я что-то сделать для тебя? - Ты уже достаточно сделал для нас, владыка, и мы благодарны тебе – и за приют, и за участие. В час беды ты помог нам и дал кров, и о большем мы не попросим, - отозвалась Симирам, подходя ближе и останавливаясь у того же самого окна напротив Ал'Навира. Он поднял голову, глядя на нее – и смотрел он странно, словно не понимал, как вести себя с ней теперь, когда все изменилось. Когда Симирам договорила, владыка качнул головой, будто отказываясь принимать ее благодарность. - Это меньшее, что я мог сделать, перворожденная. Испокон веков вы хранили эту землю и нас, и наш долг – в это смутное время держаться друг за друга и вместе восстанавливать потерянное, - помолчав, он добавил. – Как только Хранители немного придут в себя и будут в силах, я отдам распоряжение; мы постараемся восстановить Таалдар, насколько это возможно. До тех пор мой дворец находится в вашем распоряжении целиком и полностью. - В этом нет нужды, владыка, - мягко остановила его Симирам. – Мы уходим. Эльф сморгнул, словно не понял сказанного, чуть заметно нахмурил светлые брови. - Куда? – через несколько мгновений все же спросил он, а затем продолжил, рассудительно заметив. – Здесь достаточно места для вас, перворожденная, и вы нисколько не стесняете меня. Если велли нуждаются в чем-то, просто скажи – я найду все необходимое. Вы можете устроиться в любой части дворца. Да, это место мало напоминает ваш дом, но общими усилиями Хранителей мы вернем все, и… - Мы уходим из Алариса, Ал'Навир. Вот теперь владыка замер – кажется, таких слов он ожидал меньше всего. Еще некоторое время он смотрел словно бы сквозь нее, и в морозных радужках отражалась седая заоконная хмарь. Наконец он спросил: - Почему? Слово было тихим – и почему-то напомнило Симирам камешек, брошенный в воду в безветренный день. По ровной глади побежали круги, тревожа неподвижную поверхность. Она слабо улыбнулась, разводя руками – этот человеческий жест теперь нравился ей. - Потому что время пришло. Мы изменились, Ал'Навир. И больше не желаем оставаться здесь – слишком долго Аларис был нашим оплотом. Я пришла попрощаться. И просить тебя о последней услуге. - Но это же… куда вы пойдете? К дриадам, дальше на север, в Гарварну? – он перечислял отрывисто, не понимая, что Симирам говорит ему и зачем. Чего-то такого она и ожидала, и сожалела лишь о том, что жизнь бок о бок с веллями превратила эльфов в хранителей костей и камней. Ал'Навир продолжал, настойчиво глядя на нее. – Мы можем воссоздать Таалдар, сделать его таким же, как прежде. Вы будете в безопасности. - Никто больше не будет в безопасности, владыка, как бы сильно того не желали наши сердца. Мой народ принял решение выйти на поля сражений против диких духов, - Ал'Навир ошеломленно смотрел на нее, а Симирам спокойно продолжала, ощущая внутри себя невыносимую легкость. Казалось, что еще чуть-чуть – и стопы оторвутся от пола, как прежде, когда она могла ходить по тончайшим потокам энергий, что скользили над самой поверхностью земли. Только теперь она наконец ощутит это по-настоящему… - Теперь в наших руках есть оружие. А значит, стоит воспользоваться им. - Но тогда велли погибнут, - он не понимал ничего, и смятение сейчас бередило его душу, Симирам чувствовала это – как чувствовала внутри него и изумление, и обиду, и гнев. Владыка отступил назад, качая головой. – Ты сама говорила мне, перворожденная – если вы будете направлять силу, то в какой-то момент она просто уничтожит вас! По вине глупой девчонки вы лишились защиты! - По благословению этой девочки мы обрели возможность увидеть рождение нового мира, - в груди цветком распустилась нежность: Симирам даже не предполагала, какой дар поднесет им Гветан. Они и мечтать о таком не могли. Ал'Навир хотел что-то сказать, но она не позволила ему, чуть возвысив голос. – И это наше право. Велли желают уйти, чтобы служить оружием и бороться против беды, источником которой были сами. Ты прекрасно знаешь, с чего все начиналось, владыка. Мы причастны к Излому не меньше духов. Нам и стоять против них. - Целый народ умрет!.. – в отчаянии воскликнул Ал'Навир. – Вы погибнете, Симирам! - Мы погибаем уже сейчас, - спокойно пожала плечами она. – Целый народ все равно умрет, потому что мы утратили былое единение с саитри. Мы больше не можем приводить в мир молодые души. И между забвением и сражением выбор очевиден. Во всяком случае, для нас. Владыка резко развернулся на каблуках и принялся расхаживать по залу. Симирам слушала гулкий звук его шагов, думая о том, что и с этим звуком она прощается – и вряд ли когда-либо услышит его еще раз. Столько всего они оставляли позади, с каждым шагом обретая все большую легкость. Они ничего не имели за душой, а потому отправлялись в путь подобно птицам, покидающим ставшие ненужными гнезда. С собой у них были лишь собственные тела и голос жизни, который и вел вперед. - И если ты действительно желаешь помочь нам, сделать что-то для моего народа – я прошу тебя выполнить мою просьбу. Откройте для нас переход к объединенному войску. Племя пещерной эльфийки Тэаргавар находится там – думаю, она сможет дать точные координаты. О такой услуге я прошу тебя, владыка. Он остановился поодаль, и глаза его были обреченными – но лицо не дрогнуло, когда Ал'Навир решительно произнес: - Прости меня, перворожденная – я вынужден отказать тебе. Вы погубите себя, и я не могу тому потворствовать. - Значит, мы уйдем самостоятельно, по земле, - все так же спокойно промолвила Симирам, и владыка вновь часто заморгал. Он выглядел растерянным, и ей подумалось, что прямо сейчас перед ней стоит мальчишка, в руках которого вдруг сломалась пустая мертвая раковина. И ни жизни, ни жемчужины внутри не оказалось. – И никто не посмеет помешать нам или удерживать нас, Ал'Навир. - Я не говорю о том, что намереваюсь удерживать вас, перворожденная, - устало проговорил владыка. – Я лишь прошу тебя одуматься. Это же безумие… Вы просто приносите себя в жертву непонятно чему, во имя призрачной победы, которая едва ли будет одержана. Я предлагаю вам безопасность и покой, тот мир, который вы заслужили. Предлагаю тишину, защиту, все, что вы давали нам прежде. Ту жизнь, которая и не снилась иным – без войн, без ужасов и болезней, без тревог… - Ты предлагаешь нам смерть, - улыбнулась ему Симирам. Он прервался на полуслове – да так и не смог ничего ей ответить. Потому что тенета покоя и были смертью – медленной и незаметной. Душа Симирам, очищенная пламенем стремления, теперь понимала это. Жизнь они должны были отыскать сами – найти ее сияющее зерно в себе самих, в толще камня, которым обросли за эти годы. Выпестовать это зерно, омыть его собственной нежностью, заставить его расти и тянуться туда, где в синем океане неба цвел лотос солнца о тысяче лепестков, прорастать вместе с ним, оставляя за собой скелеты прошлого и, если понадобится, себя самих же – прежних. Никто не мог предложить им в дар результат этого труда души, потому что каждый достигал его сам. В этом Симирам видела истинное вдохновение Прядильщика Мира. - Я прошу вас все обдумать, - наконец заговорил Ал'Навир. Слова он произносил медленно, будто не совсем понимал их смысл. – Прошу, давай обсудим это решение вместе. Возможно, не все велли желают уйти. Позволь мне поговорить с твоим народом… - Говори, - разрешила она. – Однако не думаю, что это что-либо изменит. Мы единодушны, владыка – и видим в этом честь. Мы желаем быть частью танца творения, потому что слишком долго стояли на месте. Не печалься о нас, - добавила она, чувствуя все ту же самую нежность. Наверное, он не хотел видеть, что прежний мир обратился в руины – а потому все хватался за осыпающиеся сквозь пальцы стены былого… И ей было безмерно жаль его. – Мы будем счастливы на этом пути. Мы ощущаем радость, потому что Создатель никогда не был так близко к нам, как теперь. - Это иллюзия, Симирам, - горестно покачал головой эльф. – Нет радости в том, чтобы терять и оставлять. И я скорблю о том, что все произошло вот так. - Мы не скорбим, - она протянула к нему руки – жестом смертных подала ладони, вытягиваясь к нему кончиками пальцев. Владыка колебался некоторое время, но все же подошел ближе, бережно дотрагиваясь до нее. Кисти ее рук в его руках казались странными, слишком длинными и тонкими. Ее кожа была иной, она вся была иной, и видеть это различие было так… красиво. Она улыбнулась ему еще мягче. – Это ни к чему, друг. Когда-то давно я прощалась так же со светом всей моей жизни, думая, что он умирает. А он обрел настоящую жизнь, я теперь знаю это, - она рассмеялась, и полный сострадания взгляд Ал'Навира не всколыхнул в ее сердце ни единого сомнения – ведь там их не было. – И мы обретаем. Не жалей нас, в том нет никакой нужды. - Я не сказал тебе, что еще приключилось из-за пропавшей речной девочки, - теперь он смотрел как-то иначе, остро, словно не знал, как она отреагирует на его слова – однако надеялся, что они заставят ее остаться. – Почему именно она пропала, в чем виновна. Вероятно, из-за нее совсем скоро Бар-эс-Тиллад ждут потрясения, каких прежде не видел этот свет. Потому что… - Она виновна лишь в том, что Создатель избрал ее, чтобы творить самый прекрасный узор на свете, - остановила его Симирам, и Ал'Навир непонимающе нахмурился. Он хотел вновь заговорить, но она отпустила его руки. – Что бы ни приключилось – оно было необходимым. Мы долго спали, владыка, а сны бывают вязкими. Пока мы были в их плену, что-то менялось в этом мире, что-то происходило, о чем наши души не имеют представления. Нам нужно многое успеть. А потому – прощай. - Симирам, послушай меня… - попытался он вновь. Она лишь покачала головой. - Мы подождем тебя в саду, владыка, если ты желаешь говорить. До заката нынешнего дня мы пробудем здесь, после – тронемся в путь. Мира твоему сердцу. Он больше не окликал ее – просто смотрел ей вслед. Симирам чувствовала этот взгляд, полный отчаяния и злости, и если бы только так можно было, она взяла бы свое сердце и вложила на несколько секунд ему в грудь, чтобы он понял, какой восторг они испытывали сейчас, какую мощную поддержку ощущали… Но они не могли так сделать, и все, что оставалось им – это искать свою истинную жизнь, в которой будет и полнота, и искренность, и правда, которая станет опорой для каждого поступка и действия. Симирам надеялась, что и владыка Алариса в конце концов найдет ее, потому что большего блага не существовало. За ее спиной оставались звезды на цепях, а впереди ждала распахнутая дверь, за которой простиралась земля в вуалях снега и небесный простор, укрытый одеялами облаков, и ей казалось, что еще чуть-чуть – и ноги сами зашагают скорее, и она побежит, все быстрее и быстрее, слетит со ступеней и упадет в объятья Создателя, у которого будут совсем знакомые и родные глаза. Мысль, вырастая в тело, обретала вес и объем, значимость и воплощение, и она и правда пошла быстрее, робко и несмело срываясь на бег и смеясь. Она была стара для этого, конечно, очень стара – но разве об этом знало ее сердце, ослепленное и оглушенное жизнью? Симирам выбежала на широкое крыльцо дворца, вдохнула всей грудью, закрывая глаза и задерживая дыхание, легко спустилась по лестнице, не глядя себе под ноги. Ткань, прикрывавшая голову, сползла на затылок мягкими складками, и зябкий ветер коснулся ее макушки, от чего всю грудь заполнила нежность. Он ведь и правда был здесь, Он и впрямь глядел, и глаза Его были родными, любящими. Так и несла она на себе Его взор сквозь вечность, прощаясь с былым и отпуская его по водам времени, и столько ласки было в том, что Симирам не могла осмыслить ее – только чувствовать и благодарить мир за то, что он даровал ей пробуждение. Воистину, не существовало дара краше, чем смертность – потому что смерть была началом бессмертия, и ищущее сердце могло его отыскать.