Дикая охота. Руины рассвета

Словно насмехаясь над ней, с самого утра светило яркое солнце. Впереди уже маячили пологие долины с темными проплешинами: это каменистая почва проглядывала из-под покрова снега. В некоторых из них поблескивали под лучами мутно-голубые лужицы; издалека казалось, будто сама земля распахивала глаза, и в радужках ее отражалось небо. От мысли об этом Ати становилось неуютно: предгорья словно наблюдали за их караваном издали, следя за каждым шагом, и от их взгляда хотелось укрыться. Вокруг же пока еще лежал ослепительно-белый снег, пускай и уже отяжелевший, налипающий на сапоги и шерсть тяжеловозов комьями. От белизны глаза слезились, а вечером, когда опускались сумерки, под веками расползались болезненные цветные пятна, кислотой разъедающие зрачок. Молодые Птицы радовались солнцу: настроение в их отряде царило приподнятое, все окружающие привыкли к рутинной работе и даже не ворчали, если кто-либо из старших нагружал их дополнительными заданиями. Ати тоже не роптала – просто молча делала то, что ей делать приказывали. И настроение ее портилось тем сильнее, чем ближе они оказывались к Таврании. Как и всегда, она была в меньшинстве: остальные, вдохновившись победой над дикими, дали волю беспечности, наперебой нахваливали Хартанэ, Лорелей, Гильдию и себя самих. Ати же нет-нет да принималась искать взглядом седую макушку – а находя, уже не отрывала от нее взгляда. Поговорить с женщиной из Когтей Неясыти ей так и не удалось: работы на стоянках хватало, а во время переходов она ехала верхом вместе со своими товарками у повозки, в которой якобы везли Лорелей. Ати прекрасно понимала, что ее развернут, как только она попытается подобраться поближе – а потому она даже не стала пробовать. За ужином застать Птицу ей тоже не удалось: идти к кострам Когтей под взглядами старших и тех Наставниц, что не ушли на фронт, она не могла – ее бы высмеяли и отругали, скорее всего, даже несмотря на статус, которым ее должно было наделить Посвящение. Конечно же, ничем оно не наделяло, на нее по-прежнему смотрели свысока, а в довершение всего Улака зорко наблюдала за ней и недовольно хмурилась всякий раз, когда замечала, как Ати топчется где-то поблизости от костра ближайших соратниц Лорелей. И приходилось втягивать голову в плечи и уходить. Ати только и могла, что издалека следить за женщиной – и порой предпринимать вялые попытки убедить хоть кого-нибудь в своей правоте касаемо того, кем на самом деле была Лорелей. И того, почему они победили в той битве. Желающих прислушаться к ней нашлось немного. Говорить с Тельфой было неловко, хоть она и вела себя дружелюбно и ни разу не продемонстрировала Ати своего превосходства – несмотря на то, что таковое явно имелось. С Навьялой дело обстояло иначе: та не преминула бы воспользоваться ситуацией, наградила бы ее снисходительным взглядом и со всем терпением мира сообщила бы ей что-нибудь исключительно сдержанное, но такое, чтобы Ати точно поняла, где ее место и что с этого места не кричат о правде. А потому делиться с ней своими соображениями ей совершенно не хотелось. Как-то она попыталась побеседовать с Иллэлин: похожая на всклокоченную сову полукровка некоторое время слушала ее, иногда кивая невпопад, а когда Ати выжидающе замолчала, только плечами пожала. - Ну, это же госпожа Лорелей. О ней столько слухов ходит по Гильдии! Я, например, слышала, что она вообще не имеет человеческого облика - некоторые говорят, что она из какой-то древней расы, потому-то ее никто и не видел. А Когти – просто элита Келерии, каждый может попасть в их ряды, если трудиться достаточно упорно. Говорят, госпожа Дамала через пару лет сможет претендовать на этот пост, представляешь? То есть подумай, - Иллэлин склонилась к ней, проникновенно заглядывая в глаза, - Она столько лет в Гильдии – и только сейчас выходит на уровень Когтей Неясыти! Это с ума сойти сколько труда и упорства… - Дамала состоит в Совете, - напомнила ей Ати, уже жалея, что вообще затеяла этот разговор. – Вряд ли она может занимать место и там, и там. - Тоже верно, - задумавшись на миг, согласилась Иллэлин. – А с другой стороны, ее место в Совете может занять кто-то другой! Все же статус охранницы самой Лорелей почетнее… наверное. Здесь трудно сказать, потому что у советницы тоже много привилегий… И дальше Иллэлин пустилась в рассуждения, ничего общего с темой, которую подняла Ати, не имевшие. А сама Ати в очередной раз уверилась в том, что люди чаще всего слышали именно то, что хотели, а все прочее отбрасывали, как ненужную информацию. Эта глухота угнетала ее как ничто другое, и мириться с ней было очень трудно. Впрочем, если с кем она и могла обсудить тревожащий ее вопрос, то только с Бовин. Тавранка долго восстанавливала силы: ее раны зарастили лишь на глубоких слоях, все остальное заживало само, а потому ее долго не выпускали из лекарской повозки. Резерв ее сил был истощен едва ли не до предела, так что Ати, навещая ее, старалась не утомлять ее бессмысленными разговорами. Но пару дней назад лекари наконец заявили, что Бовин может вернуться в строй – пусть и пока еще работы по лагерю она не делала и ехала в телеге вместе с теми, кто шел на поправку после сражения. Нынешним утром Ати принесла ей завтрак, и ведьма предложила ей немного прокатиться вместе с ней, когда они тронутся в путь. Возница оказалась не против, что несказанно обрадовало Ати: она порядком устала и от пешего перехода, и от лошадиных боков, намявших внутреннюю сторону бедер. Кроме них в телеге спала, завернувшись в два одеяла и похрапывая, незнакомая ей Птица, и некоторое время Ати тревожилась, что их диалог услышат посторонние. Но рядом с возницей скоро устроилась еще одна женщина, у них завязался какой-то разговор – речь шла о Птичьем Городке, поэтому вскоре Ати все же решилась. - Я уверена, что это была она, - негромко закончила она, щурясь – но упрямо разглядывая Бовин. Та тоже чуть заметно морщилась, но выглядела безмятежной и спокойной, как и, впрочем, всегда. Солнце, уже несколько дней вдохновлявшее Птиц, напитало бледные веснушки на ее щеках цветом, и теперь они ярче выделялись на коже, а шапка черных локонов чуть заметно золотилась. Бовин неспешно попивала какой-то отвар из туго оплетенной фляги, и Ати то и дело улавливала горьковатый запах душистых трав. К борту телеги, у которого они и устроились, подъехала на коне Птица лет тридцати – кажется, одна из ведьм, принимавших участие в сражении. Лучезарно улыбнувшись тавранке, она звонко поприветствовала ее, чуть свешиваясь к ним с седла: - Светлого утра, Пустельга! Как ты, как твои раны – не беспокоят? - И тебе светлого утра, Ратвин! – Бовин вернула ей улыбку. – Все в порядке, спасибо за заботу. Еще пара-тройка дней, и полностью восстановлюсь. Котлы меня, небось, заждались, пора и честь знать. - Я на их месте тоже тосковала бы – больно хороши у тебя кудри, - рассмеялась женщина. Ати окаменела, вновь ощутив себя замарашкой, угловатой и несуразной, недостойной чьего-то внимания – и совсем не умевшей реагировать на него; а Бовин только хмыкнула: - Думаю, гораздо ценнее мое умение быстро их отмыть, когда Глэнис в очередной раз сжигает кашу. Женщина по имени Ратвин выразительно возвела очи к небу: - Молчи. У меня такое чувство, будто кроме тебя этого вообще никто не делал. Так что твоему возвращению в строй будут рады не только котлы, уверяю тебя, - она выпрямилась, одарив Бовин еще одной улыбкой. – Ну, не буду тебе докучать, Бовин! Как-нибудь приходи к нашему костру, поболтаем – ты очень хорошо себя показала, я бы поспрашивала тебя о том, как ты завязывала потоки, у меня иногда не получается стабилизировать точки. Улака обсуждала со мной, как бы лучше это сделать, но я, если честно, больше слушала ее брань, чем объяснения. А с Гаэрой нам всем, кроме тебя, трудновато. - Как-нибудь приду, - серьезно пообещала ей Бовин. Ратвин бросила короткий взгляд на Ати, кивнула ей, а затем легко толкнула лошадь пятками, и та ушла вперед, куда-то в начало колонны. Ати еще размышляла о том, что кого-то одарили умением контактировать с другими, а кто-то постоянно чувствовал себя неловко, смущался и вообще не понимал, как взаимодействовать с людьми, когда тавранка негромко заметила. – Почему ты думаешь, что именно она? Когтей Неясыти десять. По такой логике, любая из приближенных Лорелей может фактически быть ею самой. - В сражении участвовало лишь четверо из них, - Ати мотнула головой. – Одна из них часто состоит при Улаке – тавранка с неприятным лицом; раз она защищает Медведицу, то точно отпадает. Еще двоих я не знаю, видела мельком, но уверена, что и они нужны Лорелей только для прикрытия. А сама она – та, седая. Она заговорила со мной до битвы, заговорила и после, сказав, что я хорошо держалась… Но как она могла видеть это, если творила Узор наравне со всеми? - Единение с Хартанэ предполагает, что все мы в некотором смысле друг друга видим – а если точнее, чувствуем. Поэтому во время Танца ни одна из нас не навредит другой, как бы глубоко она ни ушла в Дар, - Бовин снова отхлебнула свой отвар. – С учетом того, как долго Птица, о которой ты говоришь, служит Лорелей, она вполне могла ощущать то, что именно ты делала, не будучи прямым наблюдателем. - Пусть так. Но я совершенно уверена в том, что Лорелей была там. И что это она контролировала нас, прикрываясь именем Хартанэ. Я видела ее, - Ати не знала, как объяснить это. Цепкий внимательный взгляд глаз-пламенников, всплывая в памяти, всякий раз обжигал, и боль, горечь и бессильная злость так никуда и не делись. – Видела ее, как должна была видеть Шестикрылую. Она управляла мной, Бовин – и я думаю, что с другими делала то же самое. Иначе мы бы не победили. Их было слишком, слишком много. Даже с учетом сил Улаки, даже с учетом ваших и наших усилий – мы должны были проиграть. - Любое достижение имеет свою цену. Мы должны были проиграть, но сумели выстоять, отняв у Охоты часть слуг – а это уже победа. И раз все мы готовы платить за это своими жизнями, отдать себя в руки силы, способной сокрушить с нашей помощью врага – не такая уж большая цена за выигранную битву. Лорелей – проводник этой силы, связующий элемент между Хартанэ и нами, и это ни для кого не секрет. Благодаря ей наша связь с Богиней прочна и стабильна, и нам легче дотянуться до Нее, - Бовин говорила очень правильно, как их и учили, но Ати едва не застонала от отчаяния, слушая ее. - Я не о том, Бовин, - она снова сокрушенно покачала головой, уже не уверенная в том, что этот разговор стоило начинать. Наверное, для них все и впрямь обстояло как-то по-другому. Наверное, ни одна из них не испытывала ничего, что хоть отдаленно походило бы на то, что ощущала сама Ати. Ведь они все были на своих местах, уверенные в праведности своего дела, мудрости Крылатых, нерушимости своей связи с Богиней. А что будет, если Лорелей убьют? Что произойдет с ними всеми, если вдруг… Мысль была крамольной, а потому Ати через силу продолжила, стараясь удержаться у края пропасти и не провалиться в очередной раз в яму черного отчаяния, из которой она, кажется, выбиралась лишь за тем, чтобы глотнуть воздуха. – Дело совсем в другом. Нам всем твердят, что это Богиня приходит к Птицам, что Хартанэ нас ведет и что мы связываемся именно с Ней… А если это не Она? Если все это время нам просто… - набравшись храбрости, она договорила, пускай и храбрости той хватило на едва слышный шепот, - …лгали? Мало кто пойдет за человеком, а вот за Богиней… - Ты чувствуешь, что тебя обманули? – спросила Бовин, на миг ставя Ати в тупик. Она умела так: ни с того ни с сего спрашивала что-нибудь прямо, самыми простыми словами, и человек приходил в смятение. Немного помолчав, Ати все же отозвалась: - Да. И не только меня. Всех нас. Обманули и использовали, а мы и рады тому. - По большому счету, мы отказались от себя на Посвящении, - мягко заметила тавранка. – Мы знали, что наша жизнь превращается в вечное служение – и что больше мы принадлежать себе не будем. И мы добровольно пошли на это, отрекаясь от своего имени, переродившись и согласившись стать частью чего-то иного, чего-то большего. - Не все согласились на это. Некоторые хотели иного, - Ати ощутила острое желание поскорее уйти отсюда – а еще вину. Ей действительно не стоило приставать к Бовин со своими глупыми метаниями, хотя бы потому, что она с самого начала знала: никто ее не поймет. А все равно зачем-то полезла… - Я понимаю тебя, - все с той же мягкостью проговорила Бовин. Это тоже звучало как насмешка: ведь Бовин и впрямь думала, что понимает ее. И пыталась помочь изо всех сил, выслушивала ее бесконечное нытье. Оно злило саму Ати, но иллюзий у нее больше не осталось – зато внутри было целое море боли, обиды и тоски по несбывшемуся, по утраченному навек. И вернуть его уже не получится никогда. Неудивительно, что из этой раны, не способной зажить, все время сочилась сукровица. – Ты можешь обсудить со мной то, что тебя тревожит. Если тебе это нужно, конечно. Я вообще не знаю, что мне нужно. Я просто хочу справедливости и честности, а вместо этого получаю только красивые фразы о долге, чести и прелести того, что я обречена. И за этими красивыми фразами нет ничего, кроме корысти. Вслух же она пробормотала: - Мне не стоило утомлять тебя этой беседой. Я не хотела, Бовин, честно… Извини, что лезу к тебе со всякой ерундой. - Прекрати придумывать за меня, что меня утомляет и что я считаю ерундой, - простодушно попросила ее Бовин, и Ати ощутила, как румянец стыда заливает щеки: она опять все делала не так. Почему-то она все время попадала впросак, тогда как все остальные умудрялись неведомым образом нормально общаться с окружающими, никому не мешая при этом. Как они это делали? Бовин продолжила, и Ати прислушалась к ней, стараясь отогнать ощущение собственной никчемности. – Ати, здесь нет врагов – и я тоже тебе не враг. Птица, которую ты считаешь Лорелей, могла подойти к тебе просто потому, что ей хотелось поддержать тебя. Не сочти за оскорбление, но из присутствующих ты – самая юная. Более того, за всю историю существования Гильдии ты стала самой молодой полноправной Птицей. Так или иначе, тебя знают все – и некоторые хотят как-то помочь тебе, внушить тебе веру в свои силы. И я тоже хочу сделать это, потому что по моим ощущениям тебе трудно, и ты сама не совсем понимаешь, что делать с этим новым статусом. Скажу тебе честно: мне совершенно все равно, что представляет собой Лорелей. Я просто следую туда, куда мне приказано, поскольку я согласилась на это, и точно также поступают практически все Птицы. Но я понимаю тебя и могу разделить твои переживания, пускай и сама не испытываю того же. Лорелей никто не видел, она не показывается никому – во всяком случае, такова официальная версия. Даже если все это время она находится у всех на виду, у нее есть причины не разглашать того, и это, думаю, нужно просто принять. Что изменилось бы, если бы у тебя была возможность, условно говоря, разоблачить ее? Я посмотрела бы ей в глаза – и задала прямо те же вопросы, что задавала после Посвящения. Спросила бы еще раз, правда ли, что мой дар будет изводить меня до конца моих дней и в конечном счете убьет меня, если я уйду? Спросила бы, почему она лжет всем – и знают ли они, что не божественная воля ведет их, а ее руки? Сказала бы ей, что ощущаю себя использованной, марионеткой какой-то, которую в любой момент без спроса можно взять, дернуть за ниточки… Все это тоже не было озвучено, и Ати, взглянув на тавранку, тихо проговорила: - Когда мы уходили на битву, мне сказали защищать тебя. Это было моим долгом. И я защищала – до тех пор, пока она не захватила контроль надо мной. Если бы я владела собой, тебя бы не ранили. Я могла помешать тому, но она не позволила мне, решив, что в другом месте я буду удобнее. И ты могла погибнуть, Бовин. На самом деле… Это тоже терзало ее – чувством вины, стылым ужасом пополам со стыдом, горечью. Бовин чуть не умерла на ее глазах, и воспоминания о том, как Ати рвалась к ней, пытаясь сбросить чужую волю, были невыносимы, потому что она так и не сумела освободиться и помочь тому, кто нуждался в помощи. Она превратилась в совершенное оружие тогда, но какой в том был толк, если ценой в любой момент могла стать жизнь кого-то, кто был ей близок и даже дорог? Ати поняла, что вновь затаила дыхание – все эти дни она порой будто забывала, как дышать, и приходилось напоминать себе, как это делается. Бовин наблюдала за ней все это время, а когда Ати замолчала, спросила: - Неужели ты думаешь, что я виню тебя в этом? - Ты очень добра, если нет. Да и я сама неплохо справляюсь, - невесело усмехнулась ей Ати. Тавранка с тяжелым вздохом покачала головой. - Ати, в день, когда ты наконец признаешь, что не все беды мира случаются по твоей вине, небо рухнет на землю. - И тогда я буду виновата еще и в конце мира, - сумрачно подытожила Ати. Завернувшаяся в одеяла Птица громко всхрапнула, когда телега подскочила на попавшем под колесо камне, заворочалась, сильнее зарываясь в тепло, и вскоре затихла. Все это время они молчали, и только когда женщина снова засопела, Ати сконфужено добавила. – Прости – это все, должно быть, ужасно угнетает… - Больше всех это угнетает тебя саму, - сообщила ей Бовин. – Потому что я снова вижу не тебя, а вот то, чем ты пытаешься зачем-то казаться. Вынь мне, пожалуйста, настоящую Ати – со стремлениями, желаниями, хорошим настроением, любопытством. И не пытайся сделать вид, что я говорю не про тебя. - Именно это я и хотела сказать, - кисло отозвалась она. – Со всем вышеперечисленным у меня всегда было так себе. - Если продолжишь в том же духе, я напою тебя вот этим, - Бовин многозначительно приподняла флягу. – Вреда не будет, но он такой горький, что для того, чтобы проглотить его, приходится находить в себе все возможное жизнелюбие. Иначе не получится. - Тогда я просто не буду глотать, - буркнула Ати. Они говорили о серьезных вещах – но, наверное, бессмысленных. И Бовин наверняка действительно устала от ее нытья, а потому пыталась сейчас перевести тему, и стоило бы как-то помочь ей в этом и перестать изводить ее, пусть даже сама Ати не особенно умела непринужденно болтать. Тавранка ухмыльнулась. - Всегда можно зажать нос человеку. Мой дядя, брат отца, так и делал, когда я отказывалась пить лекарства во время болезни. Меня часто отправляли или к нему, или к тетке погостить. Пару раз меня угораздило простыть, и если медовые отвары из ягод я еще с удовольствием пила, то от травяных настоев отказывалась и устраивала целое представление. Дядя первое время меня уговаривал, а потом ему надоело. Я после этого долго дулась, но через какое-то время поняла, что раз уж ситуация безвыходная – я лучше как-нибудь сама справлюсь. - У тебя большая семья? – неуклюже попыталась поддержать разговор Ати. Бовин задумалась на миг, а затем охотно ответила: - У родителей я одна. Точнее, осталась одна: до меня был сын, но он умер еще до моего рождения, провалился под лед по весне, и вытащить его не сумели. Но у отца есть брат, а у матери – сестра. Тетя бездетна, она обучалась в Келерии, а потом ушла на вольное служение и теперь чаще бывает в одном из фортов на границе Таврании и Гарварны. Это о ней я рассказывала, она вдохновила меня стать Птицей. А у дяди двое сыновей, мои братья. Один старше меня на два года, второй – младше почти на столько же, сейчас он в Гильдии Рохир. Живы и обе мои бабки: мать отца учит молодых ребят в военной школе Нагрис, а мать матери, судя по последнему письму, окончательно отошла от дел и занимается своими полями. Мать часто шутит, что это самая главная битва в ее жизни, у нас не очень плодородные земли, на них сложно что-либо вырастить. А отец отца так и трудится в кузнице, у него дар – металл в его руках поет. - И все они учились в военных гильдиях? – для нее, выросшей в мире среди садов и полей Нернаэнна, это казалось чем-то диким. Бовин же только плечами пожала: - Обучение не обязательно, но многие предпочитают пройти его, чтобы иметь возможность защититься. Мы ближе всех находимся к Мертволесью, да и так повелось с самого начала нашей истории: сыны и дочери Таврании должны быть сильными. Так воспитывали меня, моих родителей, их родителей. Это уходит корнями в такую глубокую древность, что страшно вообразить. - Я совсем ничего не знаю о Таврании, - призналась Ати. – Разве что какие-то факты, которые рассказывали нам на занятиях по истории Бар-эс-Тиллада, но запомнилось мне немного. В основном – то, что у вас холодно, горы и много снега. И море на востоке. - В принципе, это все, что тебе нужно знать о Таврании, - рассмеялась Бовин. – Я серьезно. У нас довольно большая территория, но почти половину ее занимают горы. Мы практически со всех сторон отрезаны от мира: на юге простирается Гарварна, с запада к нам вплотную подходит Караласс, море Гвиннлед омывает наши берега с востока и севера. Но у Таврании всего одна действующая гавань, она находится на самом восточном и по совместительству самом крупном из Островов пилигримов; лишь за его чертой морское дно опускается на достаточный уровень, чтобы капитаны могли вести суда, не опасаясь мели. А на всем промежутке от побережья Таврании до Островов Гвиннлед очень мелкий, и воды на этом участке замерзают зимой. - Мне казалось, что Таврания тянется по всему северу Гарварны, нет? – с сомнением спросила Ати. Бовин отрицательно покачала головой: - Нет. Наши границы протянулись примерно на треть леса. Приблизительно ту же часть занимает Топь Скенвидир – раньше там было море, но со временем вода ушла, а почва заболотилась. Есть несколько деревушек на самой границе топи и моря, где побольше песка; они выстроены на сваях и принадлежат частично нам, частично речным людям, у нас общее владение этими деревушками. По морю как раз из гавани к ним отправляют корабли помощи – сама понимаешь, на болоте с земледелием совсем плохо. Они живут рыбным промыслом в основном, собирают ягоды, дикий мед… А еще дальше на востоке Гарварна немного протягивается на север, отделяя Вечную Рощу, где живут дриады, от Топи. А Гвиннлед врезается в горы Дир-Киридана. - Про Топь я даже не слышала, - Ати поняла, что интерес, пускай и слабый, и впрямь проснулся в ней. Что она видела за свою жизнь, кроме крохотного Нернаэнна – да еще Алосты? Бовин говорила о своей земле, далекой и странной, где жили сильные люди, тоже странные – под стать своему краю, и это все было далеким, чужим, незнакомым. - Как и многие – этот регион даже наши старейшины всегда называли Гиблым Берегом. Но я однажды там бывала, - она слабо улыбнулась воспоминаниям. – Как раз вместе с матерью отца. Меня отправили к ней погостить на месяц, но она решила, что мне будет полезно посмотреть на Острова пилигримов – а заодно и увидеть Скенвидир. И мое пребывание под ее присмотром затянулось почти на все лето. Но это было здорово. Мы побывали на семи островах, включая самый известный, Венец Орлада. На его берегу стоят высохшие и превратившиеся едва ли не в камень дубы-исполины; кора давно осыпалась с их стволов, а древесина, как шутила бабка, засолилась, и теперь ее не возьмет и самый острый топор. А сразу за ними поднимаются скалы – целое нагромождение базальтовых столбов, по которым можно вскарабкаться на самый верх, оттуда видно всю цепь островов и добрую часть Таврании. Там же находится сигнальный огонь – как и на всех вершинах страны; с их помощью край оповещали о нагрянувшей беде. Мы увидим Венец Орлада, когда прибудем на острова, с любого из них видно эти скалы. Впечатление, нужно сказать, производит. А что до Скенвидира, там мне понравилось еще больше. Особенно здорово во время отлива: на побережье выносит куски морского дерева, и местные обычно посылают детей собирать его. - Зачем? – полюбопытствовала Ати. - От него много пользы: из него мастерят рукояти для оружия, всевозможную утварь, украшения. Но самое главное – это дерево жгут, когда делают мед. Тот, что пьют, - добавила она, заметив, что Ати непонимающе хмурится. – Напиток потом пахнет этим дымом и очень ценится. Нигде больше нет такого. Но Таврания вообще богата на такие штуки: в Келерию мы, например, поставляем один из видов верескового меда, он тоже очень особенный. И в принципе в каждой таверне у каждого хозяина есть свой рецепт какой-нибудь настойки, и такую ты больше нигде не попробуешь. В Скенвидире вот любят добавлять клюкву – благо, там ее столько, что поздней осенью кочки алые от ягод. Я не видела сама, но мне рассказывали местные ребята, и я склонна верить тому; во время первых заморозков на болота выходят почти все жители прибрежных деревень. Но и летом есть чем заняться. Мы собирали древесину, чернику, рыбачили… Год выдался солнечный, и когда я вернулась домой, мать долго смеялась, что увозили северянку, а вернули южанку – я загорела дочерна. Кажется, в дом, где нас с бабкой приняли, я приходила лишь для того, чтоб поспать, да и то не всегда. Порой мы с местными детьми уходили на побережье, взяв с собой запасы съестного, делали костер и ночевали прямо там, у моря. Нас не останавливали даже комары. Было очень хорошо. - Сколько лет тебе было тогда? – спросила Ати, рассматривая ее из-под прикрытых век. Жизнь Бовин казалась ей теперь чем-то совсем чудным – в ней будто бы не было ни одного излома, ни единой трещинки, сквозь которую могла бы прорасти боль. Почему-то подумалось, что тавранка родилась, сразу же получив в дар счастье – солнечный клубок, который она повсюду носила с собой. И невзгоды просто не могли коснуться ее, потому что Бовин совершенно точно знала: она счастлива. В том была ее защита. - Восемь, кажется, - отозвалась та, скосив на Ати взгляд. – Через два года родители отправили меня в Келерию. - Это, должно быть, странно… - задумчиво пробормотала Ати, а затем добавила, поясняя. – Ты возвращаешься домой. Совсем скоро увидишь свою землю. Может быть, ты даже могла бы отправить семье птицу и сообщить о том, что будешь на Островах, совсем рядом. Чтобы они могли навестить тебя. - Зачем? – Бовин приподняла бровь, и Ати удивленно сморгнула. - Ну… Они, наверное, очень скучают по тебе. Ведь они не видели тебя восемь лет! - И что? У них своя жизнь. Она не должна быть от первого и до последнего вздоха связана с моей. Если однажды моя дорога сведет меня с ними вновь, я буду счастлива увидеть их. Но наша разлука не рвет мне сердце – в Таврании ребенок, уходя в гильдию или школу, прощается с отчим домом навсегда. И его отпускают. Так заведено, потому что многие сыны и дочери Таврании или уходят на пожизненное служение, или становятся наемниками. Это путь чести – а еще путь гибели. Мой отец всегда учил меня, что смерть в бою благородна. И я знаю, что и он, и моя мать, и все, с кем я связана кровными узами, не задумываясь отдадут свои жизни за свободу Таврании и всего мира заодно. Такова и я сама. Поэтому они не скучают. Любят очень, и иногда им наверняка не хватает меня. Но гордость за меня поддерживает их гораздо больше, чем мое присутствие на родном крыльце. Бовин договорила, затихая, а Ати все смотрела на нее. Да, Бовин была счастливее многих – и уж точно счастливее самой Ати. Она и не могла быть другой, пожалуй, но осознавать это все равно было так странно… Ведь жили люди без сожалений и сомнений, умеющие держаться лишь за себя, крепкие, храбрые, сильные люди! И Ати не понимала, почему кому-то доставалось все, а кому-то – совсем ничего. Она не завидовала Бовин, но не могла перестать сравнивать их, и со всего выходило, что Бовин повезло едва ли не во всем. Гордая тавранка не опускала рук, и сломить ее не мог ни один шторм. Она умела идти к цели, не пятная свою честь, умела держаться с достоинством и совсем ничего не боялась. А еще она была очень красива – и, кажется, знала об этом. Ати поняла, что таращится на нее, пристально разглядывая ее профиль и думая о том, что даже горбинка на носу, когда-то сломанном во время тренировки, ей шла – как шли и веснушки, и густые черные ресницы, и упругие завитки волос, присыпанные бронзой солнечного света, и морщинка у уголка губ, появлявшаяся, если человек часто улыбался. А когда поняла – зарделась до самых корней волос, почему-то ощутив стыд. - Ну а ты? – как ни в чем не бывало спросила Бовин, даже не замечая ее покрасневших щек. – Как росла ты? Я совершенно ничего не знаю о Нернаэнне, - добавила она, широко улыбаясь и словно бы возвращая Ати признание о собственной неосведомленности. Пытаясь отогнать прочь ощущение неловкости, Ати дернула плечом: - Честно говоря, рассказывать особенно нечего. Холмы и поля вокруг. Сады вот еще, у нас очень много садов, поэтому весной бывало красиво. Но… - она снова смутилась. – У меня нет таких историй, как у тебя. Я никогда не ночевала вне дома, не гуляла по болотам. Любила ухаживать за цветами разве что, меня приучала к тому мать. Мне нравилось читать, нас научили вместе с Эланом, моим братом. Так и росла… - Твои видения с детства с тобой? – этот вопрос не должен был ранить – но Ати на миг оцепенела: одного упоминания о видениях хватало для того, чтобы все нутро холодело. Прекрати. Это глупо. Сделав голос как можно более непринужденным, она отозвалась: - Нет. Они появились впервые прошлой весной. Тогда в Нернаэнн явился пророк – во всяком случае, так он себя назвал. После того, как он ушел, это и началось. - Как интересно… - задумчиво протянула Бовин. – Что именно он делал? - Да ничего особенного, - она так часто задавалась этим вопросом, что уже порядком устала искать на него ответ. – Говорил в основном. Жег травы в костре на площади. Родители запрещали мне подходить к нему близко, да и мне самой было страшно. Он предупреждал всех об Изломе, и ему никто не верил… - А ты? – пытливо вглядываясь ей в лицо, негромко спросила Бовин. - Мне было не по себе. И хуже стало, когда он покинул Нернаэнн. Я все время чувствовала тревогу, а потом начали приходить отголоски видений. Я не понимала их, да и они раньше были слишком размытыми. Мать думала, что это из-за того, что пророк запугал нас. Она заваривала мне мяту, мелиссу и ромашку из нашего сада, чтобы мои сны были спокойными. Внутри поднялась боль, и Ати уставилась на собственные ладони. У нее были узкие руки, вечно холодные – совсем не в пример рукам матери. Когда она обнимала, всегда становилось тепло, потому что ее небольшие ладошки всегда были горячими. Как раз весной Ати начала вытягиваться, и в начале лета отец впервые заметил, что ростом они с матерью сравнялись. Это почему-то вызвало у них гордость, порадовало их, и отец предложил устроить маленький праздник в саду. Он часто так делал: находил случайные радости в самых обыкновенных вещах, обращал внимание окружающих на мелочи, которые люди обычно предпочитали не замечать, вдохновлялся этими мелочами. Он умел смеяться как никто другой, а еще у него были очень добрые глаза. И они с матерью очень любили друг друга. И Ати они любили. Вот только принять то, что этого всего больше не существовало, она до сих пор не могла. - Если захочешь, я покажу тебе остров, на котором стоит Пайр, когда будет возможность, - негромко сказала Бовин, и Ати прислушалась к ней. – Там много диких трав – и я знаю, что их собирают, сушат и хранят. И, думаю, там можно найти мяту и ромашку. Чабрец и бессмертник вот еще, это я точно знаю, - помолчав, она заговорила, и голос ее снова звучал мягко. - Можно носить память, как боль – а можно находить в ней драгоценные крупицы счастья и держаться за них. Не за потери, Ати. Каждый из нас теряет что-то, без этого жизнь невозможна. Но она бесконечно красива, даже когда нам кажется, что мы, лишившись чего-то, никогда не ощутим радость снова. Это не так. За ночью всегда следует утро, и рассвет нового дня после непроглядной тьмы покажется самым долгожданным, самым первым. Ждать его иногда невыносимо тяжело, но это того стоит. Она говорила так, будто знала это на собственном опыте, будто все в ней – плоть и кости, сердце и разум, - прожило это. Но сказать было очень просто, а вот сделать… Ати продолжала бездумно разглядывать свои ладони, рассматривала лазоревые реки вен и думала о том, с какой легкостью люди могли рассуждать о том, что сами не испытывали. И Бовин ведь была хорошей, она относилась к Ати так, как никто в Гильдии, и уже за одно это Ати была ей благодарна – за человечность и тепло, от которого девочки, попавшие в Келерию, неизбежно отвыкали. Но Бовин все равно владела сокровищами, похвастаться которыми могли немногие птенцы. У нее по-прежнему была семья, был дом, ей было куда податься, и Ати просто не понимала, как можно было не хотеть того. Когда-нибудь она будет об этом жалеть. Проснувшись однажды, поймет, что стоило беречь на самом деле… Мысль была одновременно и неприятной, словно бы чужой, и приятной, полной тихого злорадства, и Ати поспешила отогнать ее от себя, словно боясь, что Бовин может каким-то образом уличить ее в этом. Но тавранка смотрела прямо и открыто, не особенно навязчиво, и ни тени подозрения не коснулось ее лица. Она не только красивее меня. Она во многом гораздо лучше, если не во всем. Как же они жили, счастливые люди, ничего не знающие о том, каково это – терять? Как жили те, кому досталось все? В груди почему-то заболело – резко и сильно, будто кто-то ткнул ножом. Ати протолкнула в легкие воздух, надеясь, что Бовин не заметила ничего; не хватало еще, чтоб тавранка забеспокоилась и начала выяснять, что с ней происходит. Пожалуй, стоило завязывать с размышлениями о других – они лишь растравливали и без того злые раны, которые она зарастить не могла, сколько ни старалась. Впереди распахивали глаза-лужицы холмы, впереди была дорога, и совсем скоро ее заточение продолжится в крепости Пайр. Дни все так же будут идти, пустота не денется никуда. Ати чувствовала себя несчастной, что бы ни делала, и порой даже казалось, что это начинает нравиться ей. Что еще оставалось ей, совсем не похожей на всех этих счастливых людей, чьи жизни были легки и просты? Даже Бовин не могла понять ее при всем своем желании и участии. Потому что их разделяла огромная пропасть, и тавранке повезло оказаться на той ее стороне, где сияло солнце. А вот Ати осталась там, где пусто и темно, где холодно, и нужно было научиться с этим жить. Полюбить это. Кажется, у нее даже начало получаться.