Дикая охота. Руины рассвета

Ати сидела перед ней на своем одеяле, сгорбившись, ссутулив хрупкие плечи и глядя в одну точку. Она нервно кусала губу, пока Бовин методично раскладывала вокруг листы пергамента – в том порядке, в каком они и потребуются: эту схему она в какой-то момент разработала для себя самой и с тех пор подгоняла под нее все, что нуждалось в толковании. На одном листе она фиксировала ключевые образы, на другом – вспомогательные. Под первым были устроены еще три: для реально существующих объектов, для объектов из легенд и мифов и, наконец, для того, что не имело аналогий в действительности. В другом блоке, касающемся вспомогательных образов, она расположила листы для цвета, преобладающих форм и эмоционального состояния. Был еще отдельный пергамент, предназначающийся для потока: очень редко толкование приходило само, спровоцированное удачно подобранным вопросом или идущее из самой глубины сознания, и тогда нужно было просто постараться зафиксировать все ровно в том виде, в каком оно и пришло. Бовин не раз убеждалась в том, что такое погружение в образ и всестороннее исследование здорово помогали проникнуть в его суть, увидеть его полно и всеохватно. На ее взгляд, шаблоны, с которыми привыкли работать толкователи, подходили при самом лучшем раскладе в пяти случаях из десяти – а все, что в них не вписывалось, отметалось прочь, как лишний балласт. Чаще всего на поверку оказывалось, что именно там, в этих странных, никому не понятных символах, в полутонах, в незначительных деталях крылись такие откровения, что Бовин просто благоговела. Поток, приходящий в сознание человека, виделся ей одной из самых занимательных головоломок, и разгадывать его было невообразимо здорово. Правда, сами люди, столкнувшись с ним, чаще всего находили в нем не красоту, а что-то тревожное, утомляющее, а то и вовсе не имеющее значения. Даже в Вороньем Гнезде к толкованиям сновидений и тому подобного относились скорее как к забаве, к тому же – довольно бестолковой. К счастью, Бовин не нуждалась в том, чтоб доказывать кому-либо свою правоту, она просто делала то, что ей нравилось, и искренне радовалась, если это приносило плоды. В случае с Ати ее знания и впрямь могли быть полезны, а потому Бовин всякий раз с готовностью погружалась вместе с ней в запутанный клубок из символов и образов, терпеливо, по ниточке, распутывала их, раскладывала, искала им объяснения. Ей был приятен этот труд – он неизменно напоминал о том, что всякое умение находило поле для собственного воплощения. Но дар Ати не казался самой девушке таковым. Бовин видела, как сильно ее истязала способность проваливаться в видения, видела и то, что ей явно хотелось избавиться от нее. Она не получала удовлетворения, когда разгадка вдруг находилась, отказывалась видеть красоту мира, который, проходя через сознание и то глубинное, что сам человек в себе не мог изведать, обретал новые формы и очертания. Для Ати все это было мукой, медленной пыткой – из тех, что тихие, почти и незаметные. Таковым становилось все, чего человек не хотел, и Бовин могла понять, что именно чувствовала молодая девушка. Ей лишь хотелось верить в то, что рано или поздно она сумеет примириться со своим даром и начать находить в нем если не красоту и интерес, то хотя бы пользу. - Я готова, - сказала она, поднимая взгляд на Ати. – Давай по порядку. Та вздрогнула, сморгнула, словно бы возвращаясь в реальность. У нее были мокрые глаза, под которыми залегли глубокие темные тени: Ати, кажется, дурно спала в последнее время. Из узла на затылке выбились волнистые пряди, растрепавшись, а Бовин в который раз подумала, что девушка обладала необычной внешностью – в ней мягкость черт причудливо сочеталась с тонкостью костей, со странным разрезом глаз, казавшихся самую малость большими для такого узкого лица. Почему-то Ати напоминала ей горный ручей – быть может, из-за вьющейся русой копны, а может, из-за серых грустных глаз или тихого голоса, Бовин не знала. Она была хрупкой, сейчас казалась и вовсе ломкой, тонкой, как тростник, и изможденной. Бовин постаралась подбодрить ее. - Все в порядке. Мы сейчас попробуем разобраться со всем, и будет спокойнее. Возможно, это и впрямь тот случай, когда две головы лучше, чем одна. Что ты видела? Ати не сразу ответила – сначала долго просто смотрела на нее, и вид у нее был человека обреченного, исстрадавшегося, вообще не понимающего, что происходит и зачем. Бовин ощутила тень грусти: она подспудно чувствовала, что за этим последует. И ее догадка лишь подтвердилась, когда Ати негромко прошелестела: - Это все бесполезно. Зачем вообще нужен этот дар, если толку от него нет? Если то, что я вижу, нуждается в толковании, а люди, которых это касается, не желают слышать моих предостережений? Я раз за разом наталкиваюсь на стену. И с этим ничего нельзя сделать. - И разве это повод опустить руки? – вопросом ответила Бовин, склоняя голову набок. Ати, бросив на нее быстрый взгляд, хмыкнула: - Когда это происходит в сотый раз – как минимум начинаешь задумываться… Очень давно, когда Бовин была совсем маленькой, отец водил ее в особенное место неподалеку от Кимри. Чуть севернее их городка простиралась каменистая долина, по пологой спине которой вились лозы повилики и щетинил макушки вереск. А вершину одного холма венчала черная выжженная проплешина, которая вот уже несколько веков не укрывалась по весне порослью молодой зелени. Из мертвой земли вырастали обгоревшие остовы деревьев, стоящих почти ровным кругом – всего их было девять, и каждое из них щерилось трещинами, скалилось расколами и царапало небо обломанными ветвями. Безжизненные и почерневшие, они навевали тоску и даже пугали, а потому маленькая Бовин крепко держала отца за руку, казавшуюся очень надежной. А он рассказал ей, что здесь находится место памяти о девяти испытаниях человеческого духа, которые обязан был пройти каждый. Он называл их по именам, и Бовин, почти и не дыша, слушала – и очень боялась. Ей не хотелось сталкиваться с отчаянием, гневом, завистью и предательством, она ужасно боялась смерти, а когда отец сказал про лень, готова была разреветься, потому что ей вообще-то часто не хотелось работать по дому, и мать журила ее за то, что она ленится. И тогда выходило, что одно из испытаний она уже провалила… Отец, когда она скорбно признала собственное поражение, посмеиваясь развеял ее опасения – но после очень серьезно добавил, что когда время придет, ей придется снова и снова одолевать этих врагов, раз за разом падая и восставая, до тех пор, покуда молния ее устремления не поразит их насмерть. Так он сказал, и Бовин, скрепя сердце, приготовилась к борьбе длиною в жизнь. Она смирилась с тем, что в доме нужно убираться – и желательно до того, как мать выразительным взглядом укажет ей на метлу или на кадушку с немытой посудой. Поначалу это все, конечно, здорово заставляло страдать, но потом Бовин как-то привыкла к тому. Да и вскоре она обнаружила, что со временем испытания становятся лишь сложнее, на каждом этапе ее собственного пути появляясь перед ней в новом обличье. И что с ними и впрямь приходится бороться снова и снова, и на их фоне борьба с пылью становилась детским лепетом. Кажется, Ати сейчас вышла на бой с собственным врагом. Отчаяние крепко держало ее в когтях, не давая вырваться, и ей, судя по всему, было очень и очень трудно. Бовин, глядя на нее, думала, что тяжелее всего приходилось тем, кто по природе своей нежен, у кого сердце мягкое, как степной ковыль. Мать часто говорила, что Бовин пришла в мир не плача, а хохоча, и что боги, сшивая ее душу с телом, были навеселе. Потому что она редко плакала – зато смеялась много и заливисто, порой даже и не по делу. Она смеялась, тараня лбом весенний тонкий лед на реке, смеялась, получая тумаки во время шуточных потасовок с другими детьми, хохотала до колик, когда бабка, игнорируя собственный преклонный возраст, гналась за ней с мокрым полотенцем за то, что Бовин на спор перемазала козу смолой и обсыпала сверху птичьим пухом, предназначенным для подушек. Мать ругалась, что ей все нипочем, часто звала ее болванкой, сетовала на то, что она упряма и не умеет поддаваться даже тогда, когда то было нужно, говорила, что с таким характером ни один муж не станет мириться… Но именно мать как-то сказала отцу, что ни одна беда не сокрушит их дочь. Разговор не предназначался для ушей Бовин, но сейчас, спустя годы, она вспоминала тот момент с теплом – и смела надеяться, что дело обстоит именно так. Она действительно не умела поддаваться и не желала идти на уступки. Бовин стояла на своем до конца и на меньшее не соглашалась – потому что знала, что у нее всегда есть право на большее. В Гильдии ее считали упрямой и высокомерной, Акана назвала даже бессердечной – и это не ранило ее, потому что Бовин имела собственные ориентиры и принципы, которыми и руководствовалась по жизни. Ей не хотелось иного – у нее было свое, а за свое она умела бороться. Многие почему-то думали, что она не способна сочувствовать; между тем она всего лишь видела разницу между жалостью и сопереживанием и не намеревалась впадать в первое. Да, боги не дали ей нежного тонко чувствующего сердца. Зато они дали ей сильное сердце, мощное и спокойное – сердце, которое и должно быть у воина. Это был обычный факт, не требовавший ни превознесения, ни особого отношения. А вот Ати была иной. Наверное, о такой дочери мечтали многие матери: кроткой, покладистой, нежной. Вдумчивая девочка, напоминавшая тихое осеннее море, готовящееся ко сну, она не желала сражаться с чудищами, не желала испытаний и битв, не желала славы для своего имени. Это было в ней, но сама Ати не позволяла ему прорасти и укрепиться – наверное, потому, что где-то внутри знала, что после этого ей придется доказывать собственную силу постоянно. А ей не хотелось, потому что ее природой была хрупкость и нежность, ласковость, потому что ей хотелось быть ведомой, а не вести. И Бовин, никогда не бывшая в ее шкуре, уважала это. Ее учили тому, что любой выбор был достойным, если человек знал, зачем совершает его. И Бовин верила в то, что Ати знает – пусть и не может пока объяснить себе самой. Осознавая себя, человек получал возможность взрастить собственный дух, проведя его через те самые испытания, и нежность могла быть такой же несокрушимой, как бесстрашие, как мощь, как самая неразбавленная сила. И она совершенно точно не была слабостью. Бовин очень хотелось увидеть, как именно Ати придет к пониманию этого, как она вырастет, приняв себя и разрешив себе быть тем, кем она и являлась. А потому точно так же сильно ей хотелось помочь ей побороть отчаяние. Маленьким птичкам, выпавшим из гнезда в шторм, порой требовались ладони, чтобы согреться и оттолкнуться, и у Бовин было достаточно сил для того, чтоб подставить для нее свои, не становясь при этом навязчивой. Когда придет время, оперившегося птенчика нужно будет отпустить без печали, даже если он решит уйти совсем – и Бовин вполне была к тому готова. - Не задумывайся, - вслух сказала она, разглядывая лицо Ати. – Это лишь отнимет у тебя душевные силы. Я здесь именно для того, чтобы помочь тебе найти разгадку. Когда мы разберем твои видения, все, возможно, станет понятнее. Покуда же – не позволяй отчаянию захватить твое сердце, гони его прочь. Ты вполне способна оттолкнуть его. - Вряд ли можно оттолкнуть то, что у тебя растет внутри и источником чего являешься ты сам, - очень тихо сказала Ати. Взгляд у нее сейчас был странный – застывший, очень пронзительный, полный боли – и чего-то еще, что Бовин никак не могла прочесть. - Это не правда, - уверенно сказала она, с легкостью выдерживая этот взгляд: он не смутил ее. – Мы с тобой как-то говорили про шелуху и иллюзии по поводу себя. Ты гораздо лучше, чем тебе кажется. И гораздо сильнее. - Я гораздо хуже, чем кажется тебе, - горько усмехнулась Ати, опуская голову. Она так напоминала королевну древности – времен далеких Северных войн, когда Таврания погрязла в междоусобице собственных детей… С тех времен у ее народа остались поминальные песни необыкновенной красоты: их пели хранительницы крепостей, оставшиеся ждать вестей с теми, кто не мог держать оружие, если гонцы приближались к родным стенам с белыми знаменами без гербов. Легенды гласили, что тогда женщины облачались в белые одежды, распускали волосы и выходили на закате, чтобы до самой полуночи оплакивать вместе с ветром павших. Эти песни стали напоминанием для тавран о том, какое горе пережил их народ, поддавшись гордыне, и с тех пор Таврания была едина. И Бовин, как и все ее соотечественники, чтила эту страшную горькую память – но любила слушать песни давно ушедших королевен. Ати очень походила на одну из них. - Это пустой спор, потому что каждая из нас останется при своем, - резонно заметила Бовин. – Расскажи мне о своих видениях. Ати ссутулилась еще сильнее, вся сжалась – но все же заговорила. Первое видение не было новым, как и второе, и их Бовин быстро разобрала на составляющие, даже задумываться не понадобилось. Они уже проделывали это, и ничего нового она в них не обнаружила. А дальше пришлось потрудиться: она слушала, делала пометки, уточняла – и Ати повторяла, думала, вспоминала детали и отвечала на ее вопросы. К тому моменту, как в казарменную палатку вошли Навьяла и Тельфа, девушка выглядела изнуренной и совершенно измотанной. Они все записали, Бовин успела почти в точности запомнить видения и могла с легкостью восстановить их, глядя в записи; а потому она, оценивающе поглядев на Ати, негромко проговорила: - Знаешь что? Ложись-ка спать. Тебе нужен отдых – видения сложные, их было много, и твоему сознанию необходим покой. И телу тоже. - Коготь сказала мне, что к утру я должна принести ей хоть что-то, - упрямо пробормотала Ати. Она сжалась еще сильнее, как всегда делала в присутствии других. Молодые Птицы поглядывали на них, но не вмешивались. Бовин подняла ладонь в успокаивающем жесте. - Я пойду к костру и обмозгую все это, - она указала на записи. – А утром обсудим на свежую голову эти соображения. Ты устала, и в этом состоянии толку от наших разговоров не будет никакого. - Будто бы ты не устала… - вяло возразила ей Ати. Бовин спокойно отозвалась: - Я столько времени провалялась без дела, отсыпаясь, что теперь, кажется, могу не спать неделю. Не волнуйся за меня. И ложись. Вполне возможно, что утром к тебе самой придут собственные толкования, и это будет хорошо. Она думала, что Ати попытается спорить – но та, поколебавшись, кивнула, чуть слышно поблагодарила ее и принялась устраиваться на своих одеялах. Она не смотрела ни на кого, лишь низко клонила голову, двигаясь резко и как-то рвано. Куртку она сняла, и Бовин видела ее узкие запястья с сильно выпирающими косточками, мелькавшие из-под белых рукавов. Руки у Ати тоже были как у королевны, но Бовин очень хорошо знала, что и такие ладони могли держать меч крепко, не дрогнуть в час беды. Просто на это требовалось время. Собрав все листы, Бовин пожелала ей и пришедшим Птицам добрых снов, а затем выбралась из палатки в зимнюю ночь. Она была свежей – но не кусачей, и пахло чуть подтаявшим снегом и землей, что начала его пить. Это время она любила: оно всегда казалось ей сильным, особенным, с его приходом она и сама пробуждалась. И сейчас Бовин на самом деле была полна сил: во время вынужденного отдыха она неплохо восстановилась, а потому спать ей не хотелось – да и ночью она всегда работала продуктивнее. Почти весь лагерь уже спал: у костров пустовали места, дежурные расходились по своим постам, засидевшиеся женщины брели к палаткам. Сегодня был неплохой день – они даже спели немного, захотелось ни с того ни с сего. Бовин очень любила эти простые радости жизни, легкость бытия в моменте, когда вдруг все становились единокровными и чувствовали одинаково полноту и глубину. Это было то незначительное, без чего терялся объем и цвет, без чего не мог существовать мир. Он не имел смысла, и вся монументальность его основ превращалась в грузность и давящую тяжесть, скупую и безжизненную. Места у их костра пустовали – все разошлись, и редкие угли медленно тлели, перемигиваясь малиновыми и рыжими боками друг с другом. Бросив прямо на землю прихваченное одеяло и уложив в его складки пергамент и чернильницу с пером, Бовин направилась к хозяйственной повозке, где хранились промасленные свертки и небольшой запас дров для огня. Их приходилось экономить, но она не смогла отказать себе удовольствии и вместе с парой свертков взяла несколько небольших поленьев. Свертки, зачарованные ведьмами и пропитанные особым составом, горели долго, давая свет и тепло и почти не дымя, но Бовин любила запах дыма и то, как жар перетекает по углям. Устроив все в кострище, она раздула огонь, уселась на одеяло, прикрыв одним его краем плечи, и всмотрелась в собственные записи, тихонько пробормотав: -Давай-ка еще раз, что у нас тут… Наверное, время перевалило давно за полночь, когда что-то привлекло ее внимание. Бовин уже долго работала, она была увлечена и вдохновлена – а потому не сразу ощутила чужое присутствие. Подняв голову, она с легким удивлением обнаружила Гаэру, что сидела по ту сторону костра и таращилась на нее черными колючими глазами. Седые, как снег, волосы она распустила, и их тонкая пелена напоминала саван, укрывший голову старухи. - Так и думала, что ты не спишь, Бовин из Кимри, - проскрипела она. – Это славно. Как поживает страдалица? - Ати изнурена, - спокойно сообщила ей Бовин, игнорируя язвительный тон. – Я настояла на том, чтобы она легла спать. Ей сейчас нелегко, и я не думаю, что она заслуживает порицания и пренебрежения из-за этого. Ей нужно участие. - Да что ты говоришь? – ведьма скривила губы в неприятной улыбке – глаза ее оставались холодными. – Бедняжка. Самая нуждающаяся тут у нас, самая несчастная. Не додержали у мамкиной титьки горемычную. Ищет вон теперь изо всех сил, к кому бы присосаться. - Зачем ты так, госпожа Гаэра? – простодушно спросила ее Бовин. – Она все потеряла – и не может справиться с этим. Ей действительно очень сложно сейчас. - Ей сложно не потому, что она все потеряла, Бовин из Кимри. И все вы сослужите ей плохую службу, если будете так носиться с ней, попомни мое слово, - Гаэра помолчала немного, а затем покачала головой. – Здесь все теряли – каждая из нас. Она не нуждается в поблажках. Они лишь кормят в ней дурное, что уже пытается ее пожрать. И если ты хочешь помочь ей – прекрати вести себя с ней так, словно она из фарфора сделана. - Я и никогда не вела себя так, - пожала плечами Бовин. – И мне все же кажется, что бить того, кто и без того избит – низко и подло. Мы сестры по Крыльям, все мы, и мы обязаны поддерживать друг друга, а не травить. Ати нужна доброта. - Ати нужна хорошая порка, чтоб мозги встали на место. Ишь ты, низко и подло… - она хмыкнула, оглядывая Бовин с ног до головы. – Ты идеалистка, девочка. Будь осторожна. Это может погубить тебя, если ты из упрямства или по глупости откажешься видеть правду. Не нужно делать из нее трагическую фигуру. Очень скоро это может понравиться ей, если еще не. - Ни один человек не захочет страдать по своей воле, - возразила ей Бовин, и Гаэра хрипло рассмеялась, откидывая голову назад. - О, милая моя, ты представить себе не можешь, с каким упоением люди делают это! Это же так приятно – быть жертвой обстоятельств, баюкать свой гнойник и вопить о том, как несправедливо с тобой обошлись… - она перестала улыбаться. – Я жила достаточно, Бовин из Кимри, и многое повидала на своем веку. А потому предлагаю тебе вытряхнуть из головы всю эту высокопарную дурь и посмотреть на мир трезво. И на твою новую подружку тоже. Страдание бывает ужасно обаятельным, ему так хочется сочувствовать… Но лишь потому, что это кормит твою собственную гордыню и делает тебя в твоих же глазах чуть лучше, чем ты есть. Ты всегда казалась мне умной девочкой – во всяком случае, ты точно чуть умнее многих. Не разочаровывай меня. Прекрати потакать ей и гладить себя по шерстке заодно. - Ну, я и не очаровывала тебя, госпожа Гаэра, - Бовин развела руками. – Во всяком случае, не стремилась к тому. Да и не глажу никого, мне это не нужно. Я есть я, во мне, как и в каждом, много дурного и несовершенного. Но я не буду пинать ее, чтоб закалить. Она не сталь, а живой человек. Не стану спорить с твоими словами, в них есть резон. Однако я не собираюсь вести себя так, будто она не заслуживает хорошего отношения. Это не по мне. Гаэра некоторое время пристально рассматривала ее, а затем мрачно проворчала: - Если бы Богиня при наречении одаривала каждую зверем-покровителем, твоим бы стал огромный грязный баран, Бовин из Кимри. Безмозглый и с громадными рогами. И до конца своей жизни этот баран долбился бы головой в самую высокую скалу Караласса, убежденный в том, что однажды он проломит ее насквозь. - Он вполне мог бы ее проломить, если бы верил в это, - Бовин улыбнулась ей, но Гаэра не оценила шутки. - Нет. Его бы в конце концов завалило камнями, которые он сам на себя навлек. И это предостережение, Бовин из Кимри. Опасайся лавин. И змей, которых ты пригреваешь на своей груди, думая, что делаешь доброе дело, покуда молотишься головой в скалу. - В скалах близ Келерии нет змей, госпожа Гаэра, у нас больно холодно, - безмятежно заметила Бовин, улыбаясь ей. Люди могли думать о других все что угодно – и Гаэра могла думать об Ати все что угодно. Но она не видела, как светились глаза этой девочки во время их тренировки, не видела того, сколько надежды в них было. Человек, побежденный пороком и лелеявший свой изъян, просто не мог так смотреть. Или Бовин и впрямь была неисправимой идеалисткой. - С тобой невозможно разговаривать, упрямая девчонка! – в сердцах воскликнула Ворона, гневно глядя на нее. – Уж сколькие со мной бодались – но ты твердолобостью превосходишь их всех!.. - Я приму это как комплимент, госпожа Гаэра, - Бовин склонила голову, наконец стирая улыбку с лица. Этот спор и впрямь не имел смысла, да и вряд ли Гаэра за тем пришла. – Ты желаешь знать, что было в видениях Ати? - Потрясающая проницательность, - буркнула ведьма. – Да. Расскажи мне, что ее так переполошило, пока твоя манера игнорировать дельные советы не взбесила меня окончательно. - У меня есть кое-какие догадки, - Бовин с готовностью отыскала нужный лист, сосредотачиваясь на деле. – Почти во всех ее видениях в этот раз присутствует сквозной образ – он проходит через все, за исключением того, что с пересечьем путей. Она видела гигантского одноглазого змея. - Того, который был в ее видении с городом из стекла? – сухо уточнила Ворона. Бовин кивнула: - Да. И этот змей, судя по тому, как она описывает его, олицетворяет собой Охоту. Может быть, не саму Охоту, но ту силу, что направляет ее. Один его глаз открыт, он наблюдает за всеми – и это может быть Ярис. Ати говорила, что в ее видениях этот глаз светится серебром, он распахнут сейчас. Из второго течет кровь – и она отравляет воды тех городов, к которым змей приходит. При этом он выпивает этот яд, становясь сильнее. Еще он может быть образом времени. Время, которое разрушает все… Но я все же склонна полагать, что образ и впрямь касается Охоты. На этот раз Ати видела несколько городов, и я не уверена в том, что видения были последовательны. Первым пришло как раз то, в котором город из стекла, оно повторилось в точности. Я думаю, что вот такие дублирующиеся видения помогают ей войти в нужное состояние, будто готовят ее к новым. - Ну конечно, Бовин из Кимри, так и есть, это совершенно типично и не новость, - раздраженно отмахнулась Гаэра. – У сноходок часть снов тоже абсолютно идентична в каждом новом путешествии. Самый обыкновенный защитный механизм. Дальше. - Следом за ним было видение о городе на острове, змей полз к нему по длинному мосту через море. В сердце острова было озеро, и змей выпил его. Пока он это делал, город рушился. Я подумала, что это, должно быть, павшая земля морских эльфов – во всяком случае, я помню легенду о том, что их остров ушел под воду во время какого-то катаклизма. И он соединялся с материком, кажется, там был пресноводный канал от самого Караласса до города. - Еще? – отрывисто бросила старуха, вперившись взглядом в костер. Бовин продолжила, стараясь не упустить ничего важного из виду. - Затем был замок – судя по всему, у Призрачного моря, она видела густой туман у обрыва, на котором он стоял. Там не было змея, но Ати сказала, что это место было его колыбелью, и он, гонимый голодом и жаждой, ушел оттуда. Но там был слышен женский голос, певший, как она сказала, колыбельную. - Новая приспешница… - пробормотала Гаэра, едва заметно кивая. Бовин согласилась. - Видимо, да. И я думаю, что последовательность видений нужно обратить вспять. Что змей сначала покинул свое гнездо, потом разрушил землю морских эльфов, а затем направился в город из стекла. Колыбель уже пуста и остров уже погрузился под воду, но воду в том городе он только начал пить. Нужно для начала понять, где он находится – я, честно говоря, не могу вспомнить ничего похожего… - Что еще? Она говорила, что Лорелей в опасности. Было видение, связанное непосредственно с госпожой Неясытью? – прервала ее Ворона. - Да, последнее видение, - подтвердила Бовин. – Змей полз к Гильдии, где на самой высокой башне в золотом свете стояла женщина с шестью крыльями. Ати говорила, что не видела ее лица, но она была убеждена, что это не Хартанэ, а именно Лорелей. Змей готовился к удару – он собирался напасть на нее, когда Ати выбросило из видения. - Во всех этих видениях – где была сама девчонка? – напряженно спросила Гаэра. Бовин, и глазом не моргнув, ответила: - Она наблюдала со стороны. Даже записи она сделала таким образом, чтоб посторонний человек, увидев их, не подкопался. Гаэра относилась к Ати предвзято – Бовин поняла это еще в момент, когда ведьма попыталась убедить ее в том же самом. Сама Бовин не видела ничего страшного в том, что Ати в последнем видении находилась на спине змея, держась за него, несмотря на то, что саму Ати это, судя по всему, очень нервировало. Бовин же прекрасно знала, что в мире образов все могло иметь совершенно иное толкование – и для начала нужно было разобраться во всем, досконально изучить. А Гаэра могла сделать преждевременные выводы, скажи ей Бовин, где на самом деле была Ати. Обвинять огульно, как и подозревать, она не собиралась. - Хорошо. Из ключевого это все? - Из ключевого – да. Я раскладываю видения и на другие составляющие, но основа такова. - Понятно, - одарив ее еще одним сумрачным взглядом, Гаэра поднялась, явно намереваясь уйти. – Продолжайте. Сообщи мне, когда выясните еще что-то. Будет неплохо, если и сама Ати из Нернаэнна потратит какую-нибудь часть усилий не на нытье, а на то, чтобы разобраться в этом. - Думаю, что после отдыха она и сама возьмется за толкование. Ей важно увидеть Лорелей и предупредить ее, - заметила Бовин. - Потрясающая целеустремленность, - сардонически усмехнулась ведьма. – Не засиживайся, Бовин из Кимри. Кажется, завтра тебе уже в дозор. - Да, - подтвердила Бовин, про себя думая, что наконец-то возвращается в строй. – Но я еще поработаю. Я неплохо отдохнула накануне. - Как знаешь, - буркнула Гаэра, направляясь в сторону от костра. Бовин окликнула ее, зацепившись за мысль. - Госпожа Гаэра, а сама ты что думаешь о видениях Ати? - Ничего хорошего, - бросила та, даже не оборачиваясь. – Но паниковать бессмысленно. Так что занимайтесь. И будьте начеку. Мы должны быть готовы ко всему. - Да, госпожа Гаэра. Доброй ночи, - пожелала ей Бовин, и та удалилась, почти бесшумно ступая по земле. Гаэра умела ходить почти неслышно, что для ее возраста было поразительно. Бовин некоторое время наблюдала за тем, как темнота постепенно укрывает ее силуэт и серебряную макушку, а затем вновь вернулась к своим записям, внимательно вглядываясь в строки. Наверное, больше всего на свете она не любила скоропалительные выводы – а еще не любила, когда их делали другие. Потому что прежде, чем судить, нужно было для начала посмотреть на то или иное явление с точки зрения того, кто наблюдал. А таких точек существовало бесчестное множество. И Гаэра, несомненно, была очень мудра, но взгляд ее со временем сделался достаточно однобоким, и судила она резко и быстро. И Бовин совсем не хотела так же. Нужно было во всем разобраться и тщательно все изучить. И послушать саму Ати, когда та оправится от потрясения. А значит, требовалось как минимум дождаться утра – и к этому времени Бовин вполне могла создать для нее опору из толкований, от которой она могла бы оттолкнуться. В конце концов, осуждать и впрямь было бы куда проще, чем попытаться понять и протянуть руку помощи. А Бовин терпеть не могла простые пути. - Мы должны отправить часть Птиц в Эредан, Лорелей. Необходимо защитить источник, иначе быть беде, - Гаэра, скрестив руки на груди, требовательно смотрела на нее. Будто одного долгого взгляда было достаточно для того, чтобы она, отбросив все, рано или поздно приняла сторону старейшей своей советницы. - И отнять у объединенного войска часть сил? Ты прекрасно знаешь, что это невозможно. Птицы сейчас с Шедавар, они нужны там. Чем больше их на основной линии фронта, тем проще мне. Рассредоточивать их – значит терять стратегическое преимущество. - А ты прекрасно знаешь, что будет, если дикие отравят источник, - с нажимом произнесла Гаэра. – И они, если верить видениям девчонки, именно это и пытаются сделать. Если им удастся это, то преимущество, о котором ты говоришь, не будет иметь никакого значения, потому что русло, через которое идет сила Хартанэ, станет еще уже. И мы ослабеем. - До тех пор, пока я жива – нет, - спокойно заметила Лорелей. – Я просто возьму под контроль их Дар полностью. Я – живая жила черного источника. Даже если дикие отравят его выход, меня отравить они не сумеют. Я помню падение Ялы – помню и то, что после него ничего в балансе мира не изменилось, ни в одну из сторон. - Тогда не было Излома, - не согласилась с ней Гаэра. Она в принципе не собиралась уступать, и Лорелей знала это. – Яла пала еще до того, как Дикая Охота понеслась по свету – но пала она из-за того же. Ее Зверь уничтожил выход черного источника, а сейчас они пытаются довершить начатое. Если бы не креасские болваны-наемники, ход в тоннель так и оставался бы затерянным – и тогда я еще бы поняла твою беспечность, с трудом, но поняла бы… А сейчас полмира знает о том, где находится вход в ледяные пещеры – и Ее невеста тоже знает. От Нивиса до Ялы с учетом искажения времени в тоннеле рукой подать, даже если и там есть завалы; Скрытые люди вполне могут обойти их, раз им не удалось заново прокопаться напрямую к Эредану. И раз уж у них есть ведуны Небесного Города, им не составит труда расчистить путь от Ялы до Эредана. Во всяком случае, они непременно попытаются. Они хотят ослабить тебя, Лорелей. И это получится, если они войдут в город. Выходов почти не осталось. В конце концов ты останешься одна. И разбить тебя будет очень легко. Ты ставишь под удар не только себя, но и всех своих дочерей, игнорируя эту угрозу. - Я достаточно сильна, чтобы удержать их, Гаэра. И я не буду ослаблять объединенное войско. Речные люди сейчас в Штормовой Пасти, и сила их крови может противостоять мощи гончих Охоты и приспешников Королевы Зимы. Дан'Архон не пустит Птиц в Верданор – особенно теперь, когда подле него находится одна из Ее слуг. Мы напрасно потратим силы и время. - И это твое окончательное решение? – уточнила Гаэра, глядя на нее примерно так же, как она часто глядела на своих подопечных. Но Лорелей не намеревалась торговаться. - Да. Я приму к сведению то, что ты мне рассказала, но своего решения не изменю. Ворона долго молчала, рассматривая ее, а когда заговорила, голос ее звучал устало и раздраженно. - Упрямство и гордыня. Вот что я вижу, Лорелей, вижу повсюду здесь. И простить это молодым зеленым девочкам, которые еще жизни не знали, вполне можно – их эта самая жизнь научит, когда придет время. Но я просто не понимаю, как ты можешь быть такой самонадеянной, прожив столько лет! Первая из дочерей Хартанэ, ты же погубишь и себя саму, и нас всех!.. - Я погублю себя и всех вас, если буду сомневаться в принятых решениях, - оборвала ее Лорелей. – И я не могу себе позволить сомнений, Гаэра. И не потерплю порицания. Это не обсуждается. Если хочешь помочь – помоги. Скоро прибудут Всевидящие из клана Реанэсс, и вместе вы отыщете для меня Сорейн. Все прочее – моя забота. - Гильдия – и моя забота тоже, - кажется, Гаэра обиделась: Лорелей ощутила это и внутри себя самой, сдержав тихую улыбку. Она знала их всех, каждую – и гораздо лучше, чем думали они сами. Ведьма продолжила. – Если ты думаешь, что одна переживаешь за всех и болеешь за всех же, то я скажу тебе, что ты глубоко ошибаешься. И до тех пор, пока моя дочь на фронте, пока мои ведьмы подставляются под удары, пока ты сама делаешь вид, что тебе все нипочем – я не могу быть спокойна. Ты не неуязвима, Лорелей. И не всесильна. Мощь Охоты еще никогда не была такой колоссальной. Помни это, будь добра. Она собиралась уходить, когда вспомнила еще что-то и, полуобернувшись к Лорелей, добавила: - И я думаю, что девчонка догадывается, кто ты. Она хочет говорить с тобой в истинном обличье. И очень упорствует при этом. Да и часто ошивается поблизости от шатра, высматривая тебя. - Вполне вероятно, что так, - согласилась Лорелей. Рано или поздно это должно было произойти. Особенно с учетом всех обстоятельств. Гаэра, окинув ее еще одним взглядом, покачала головой. - Как бы нам не пришлось тяжело расплачиваться за то, что мы сделали, Лорелей… Не стоило делать ее Птицей так рано. Она сильна, очень сильна. Но эта сила может выйти из-под контроля. - Значит, я буду контролировать ее ровно столько, сколько потребуется. И платить за это тоже буду я, Гаэра. - О нет, моя милая, - усмехнулась Гаэра, грустно качая головой. – За твои решения – платить всем нам. Она побрела прочь из шатра и вскоре вышла вон, оставив ее и трех охранниц, впавших в транс. Когти соглашались на это добровольно, вполне осознавая свою роль при ней, и с готовностью шли по первому ее зову ровно туда, куда было велено. Они не слышали ни слова, погруженные ее волей в золотое соединение с Хартанэ; это нужно было для того, чтобы ее дочери не смогли узнать наверняка, которая из Когтей была подменой. Впрочем, кое-кто, по всей видимости, все же сумел это сделать. Любое действие влекло за собой последствия, и Лорелей всегда была готова к тому, что каждый шаг в игре, которую она вела, мог обернуться потерей одной или нескольких фигур. Но обнаруживалось это обычно лишь спустя время, и события разворачивались самым причудливым образом, путаясь, прячась за ворохом ничего не означающих мелких штрихов, которые, свиваясь воедино, вдруг образовывали монолит, величественный и ужасающий в своей неумолимости. Лорелей научилась любоваться этим – и знала, что каждый узел узора имел свою цену. И ей было очень любопытно, какое место в этом узоре займет Ати из Нернаэнна, когда придет ее время. Но до тех пор нужно было сделать многое, очень многое… Усевшись подле одной из охранниц, Лорелей закрыла глаза, падая в глубокий колодец в собственной груди. Там горело и билось на самом дне пламя, которое, стоило ей захотеть, прорывалось наружу, обращаясь шестью крыльями – или зримым образом золотых глаз, если ее погружение было поверхностным. Или – серебряной птицей, бесшумно скользящей под покровом ночи быстрее всех ветров, птицей с зоркими глазами и острым слухом. Прежде чем провалиться в иное тело, Лорелей негромко пробормотала: - Давай же, сестра. Покажись мне… Она тоже искала, раз за разом искала Сорейн – и пока еще тщетно. Но ее необходимо было найти и добраться до нее первой, раньше, чем это сделает невеста Королевы Зимы. Иначе все и впрямь могло обернуться плохо. Выдохнув, Лорелей покинула тело и сразу же взмыла ввысь, проходя сквозь плотную ткань, набирая высоту, незримая для посторонних глаз. Эта ночь, как и все предыдущие, тоже будет долгой.