Дикая охота. Руины рассвета

Все должно было начаться на рассвете. Ива поняла это как-то очень ясно, в один момент – ощущение от леса необратимо изменилось, стало точно таким, каким было в Залесье, под темной сенью согбенных елок. Там было так даже в самые погожие дни: мрачное молчание отталкивало прочь все иные звуки, злая и неумолимая тишина заполняла все свободное место. Даже то место, которое по праву принадлежало ей – ее горло, ее легкие; тишина забирала радость ее песен, молчание вытесняло все слова, которые могли бы вырасти из сердца и расцвести добром. Ива любила петь, но в Залесье у нее не получалось: в Залесье всегда нужно было молчать и тихо делать свою работу, не поднимая глаз, не задавая вопросов. Нужно было быть безразличной, покорной и отстраненной, не вмешиваться, не мешать. И любая непокорность, даже самая невинная, в Залесье порицалась и наказывалась – под все то же злое, одобряющее жестокость молчание. Ива хорошо знала, как оно звучит – особенно теперь, когда мир говорил с ней. Когда узнаешь иное, жить как раньше становится попросту невозможно. У нее почти не осталось памяти о своем детстве – разве что короткими обрывками эта память порой приходила, рождая в сердце тихую неясную тоску; зато свежа была память о юности, смурной и молчащей, закованной в кандалы принуждения. Отнятое имя, потерянные воспоминания, оборванная связь со всем тем, что прежде было родным. Плен, несвобода, безмолвие и безволие – такой была ее жизнь, покуда не появилась Аллэи. За совсем короткое время они пережили все те беды, которых Ива прежде страшилась, а заодно обрели все те радости, о которых она мечтала. И потому потерять их заново Ива не могла. Мир был хрупким, до того хрупким и чутким, что ничего не стоило сломать его, исказить и разрушить. Это по-настоящему пугало ее: та поразительная легкость, с которой зло захватывало сердца, с которой оно распространялось, разрывая обеты и клятвы, обесценивая все те святые и светлые истины, которые казались непреложными. Ива не была наивной – больше, наверное, нет; наивной и маленькой ее по-прежнему считали многие, но бессмысленно было пытаться рассказать каждому, кто смотрел на нее с недоверием или легкой, даже почти не обидной снисходительностью, что именно она пережила и как сильно это изменило ее. Ива знала, что случаются страшные вещи, что чаще всего они приходят внезапно, и к ним невозможно подготовиться: любая готовность была иллюзией. Но еще она очень хорошо знала ту сторону, на которой находилась сама: у этой стороны не было имен – она вообще, как и все в ее жизни, была тихой. Но тихой в самом благом смысле, потому что сквозь бури и штормы, сквозь долгие и страшные дни горя Ива слышала, как течет в звездной вышине Время, напоминая о том, что всему приходил свой черед. Каждому зернышку надлежало падать из колыбели лепестков в темную землю, спать в ней в холоде и ночном мраке среди костей и камней, среди пустых нор и огромных по меркам этого зернышка существ, опасных и страшных, - а потом вырастать, пробивая твердь нежностью проклюнувшейся жизни, расти, тянуться, цвести, вызревать, возвращаться во тьму и подниматься из нее заново. Ива тоже была зернышком, точно таким же зернышком, оброненным однажды зябким утром в почву, и все, что ей оставалось – это расти, превозмогая собственный страх, бессилие и ужас. И не было никакой иной стороны. И все же ей было страшно. Все внутри вдруг замерло, похолодев, как только она ощутила эту ноту в песне мира, как только голодное безмолвие просочилось в дыхание всего живого, заплетенное в нить. Ива открыла глаза, пережидая приступ отчаянного, бессильного страха, что явился к ней предвестником неминуемого. Ночной лес молчал, он был тихим, пугающе неподвижным, и лагерь, что остался за спиной, казался единственным островком безопасности сейчас, что в любой момент мог смести с лица земли ураган. Надвигалась беда, она шла к ним в оглушительной тишине, и с этим ничего нельзя было сделать. - Они придут к утру… Да. - Что нам делать? – Ива посмотрела на Махаравью, затем перевела взгляд на Симирам. Они оба стояли рядом, древние и какие-то высокие, будто бы возвышающиеся над своим телесным обликом. Велль чуть склонила голову и мягко проговорила: - Ждать. Ива вновь повернулась лицом к лесу, откуда тянулась Тропа древних, занавешенная ночным мраком. За их спинами в нескольких верстах по словам Симирам находилось Древо, вокруг которого сейчас собирались духи. Они и будут тем самым последним кругом защиты, если отряд не сумеет остановить врага – знать это было странно. Ива твердила себе самой, что они справятся, что все удастся, но глубоко под этим словом лежал страх – хотя казалось бы, как он мог быть там, когда она прошла через смерть? Ну что ж, кое-что это все-таки дало ей: еще глубже, где-то вдоль самого хребта ее существа протянулась спокойная, монолитная сила. Она не покидала ее, даже когда было совсем темно и страшно, и Ива порой обращалась туда, к центру себя самой, ища там успокоения и поддержки, неизменно находя это. Так много всего было теперь в ней, так тесно оно плелось, и эти нити и цепи друг другу не противоречили. Все было в жизни – и горести, и ужас, и злоба, и ненависть, и большая, как весь мир, любовь. Ценность последней сейчас стала превыше всего. До утра оставалось не так уж много. Ива считала каждое мгновение – оно падало сквозь нее, протягивалось из своей исходной точки следом от выпущенной стрелы, метя через сердце. С этим ничего нельзя было сделать, как-либо изменить это она не могла. Нужно было просто смотреть в черный, холодный лес, ловить на радужку отпечаток чьего-то движения, и Ива ощущала абсолютную обреченность. Безвыходность положения почему-то помогала смириться с ним: они знали, что беда неумолимо надвигалась, а значит, совсем скоро они встретят ее. Кажется, я так же стояла и смотрела, как шла вода в ловушке Лилен. И тогда я не знала, как с этим быть, как это принять. Знаю ли сейчас? Она не сказала бы, что стало легче или менее страшно – стало просто иначе, неотвратимее. Ива вновь обернулась к Симирам, прильнула всем своим сердцем к монолиту покоя, который излучала эта необыкновенная женщина, а затем негромко спросила: - Древо, о котором ты говорила – какое оно? Сколько ему лет? - О, - Симирам повернула голову к ней – такая странная, нездешняя совсем. Кажется, она ничуть не удивилась вопросу, а лишь порадовалась ему. – Это древо древ, первое творение Создателя, воплотившееся в материи. Первая, изначальная идея о чуде. Самое сердце нашей земли – и путь от корня до бога. О чем именно ты спрашиваешь, мой новый друг? О том, как выглядит оно, или о том, что хранит в себе? - Обо всем? – Ива посмотрела на нее, несмело улыбнувшись. – Мне кажется, что я слышала такую сказку – но плохо помню. Как будто Создатель спит на спине в черных водах Сонного моря, а из Его сердца растет древо, и на ветвях его плодами вызревают новые миры. Так говорили, кажется, у нас в Таврании… - Твои предки хранят в себя память старой крови, память о Таалдаре. Священным наследием они одарили своих потомков – мудростью. Как хорошо, что ты бережешь ее. Легенды о Древе есть у всех старых рас: эльфы верят, что оно – первое семя, оброненное Матерью Мира в здешнюю землю. Ловхи, духи, живущие в нашем краю, почитаются как пряхи, сумевшие разделить ствол и давшие рождение ветвям, чтобы Древо не ранило небесный свод. В Аларисе полагают, что именно в сердце Гарварны стоит оно. Кочевники Креасса, сгинувшие ныне, верили, что души умерших через травяные корни бредут в подземной степи до его корней, чтобы по ним подняться в степи небесные и там ловить табуны крылатых коней. А у поморов есть сказка о первом корабле, корпусом которого стал обломок коры Древа. Дриады верят, что их серебряные древа-дома – потомки Древа Гарварны. Это почти соответствует истине: древа в Роще были созданы и выращены по подобию его. Скрытые люди знают: Древо соединяет миры. Древо – мост между минувшим и еще не воплотившимся. Мертвое к мертвому ведет, живое – к живому. Связывает и разделяет. Ива обернулась к Махаравье: его сокрытое костяной маской лицо было обращено к темноте меж деревьев, длинные пальцы цепко обхватывали посох, о который тихонько постукивали на ветру бусины из скорлупок и дерева. Симирам с мягкой улыбкой кивнула: - Да. И Скрытые люди знают его. Мне даже жаль, что я не могу рассказать тебе о нем так, как рассказывают дети исконных земель; каждый из них знает собственную песнь, каждая по-своему красива. Я несколько раз ходила по Тропам древних прежде, поэтому сейчас мое сердце трепещет: мы совсем близко, и я все еще помню молодой мир, его мощь, головокружительную свободу… - она вздохнула, полная какой-то тихой и светлой тоски, и Иве захотелось дотронуться до ее руки – таким же тихим, робким жестом. Конечно же, она того не сделала, а Симирам продолжила. – Лет ему столько же, сколько самой этой земле, горам и морям. Оно огромное – даже в Вечной Роще нет таких исполинов, разве что дворец Владычицы, ее древо-дом. И то – оно выше, да, но не такое величественное. По стволу его вьется дикий плющ, живая лоза обрамляет вход в иномирье. В благодатные дни на ветвях его сидят духи – таким я помню его. К нему же они приходят, когда на зиму засыпают вместе с лесом, из-под его корней являются. Можно и впрямь сказать, что эти корни тянутся от самого сердца Создателя и к Его же сердцу ведут. Духи рождены этим сердцем, а потому срастаются с ним и выходят из него вновь с того самого мига, как были пробуждены. - А кто-нибудь пробовал последовать за ними? – полюбопытствовала Ива. Симирам усмехнулась: - О, конечно же. Самыми разными способами. Но Древо впустит лишь того, чья природа полностью едина с Создателем. Остальные просто не смогут пройти. - Что же хотят сделать с ним залески? – ни к кому конкретно не обращаясь, негромко спросила Ива, проследив взглядом облачко пара, сорвавшееся с губ. Несмотря на то, что морозы стали не такими свирепыми, ночью холод все равно не позволял забыть о себе. - Зло умеет принимать самые разные формы, у него множество ликов. Мы можем дни напролет гадать, каким оно придет, как воплотится – и все равно, скорее всего, промахнемся. К удару зла невозможно быть готовым, потому что когда мы нарекаем что-то, мы закрываем ему путь в бытии – но идее необходимо обрести плоть, поэтому она будет искать другую форму, ту, которую мы не предусмотрели. Да, мы владеем дурным предчувствием, иногда можем видеть и предсказывать череду событий, ожидающую нас, но… - Симирам грустно улыбнулась. – Но к великому сожалению и к великому вместе с тем счастью ничего не можем с этим сделать. Жизнь не может протекать лишь в свете, она рождается из сплетения, борьбы, взаимодействия; она рождается там, где противоборствующие силы сталкиваются – в зоне сумерек, где происходят самые дивные чудеса, где свет начинает вплавляться во тьму или наоборот. Это страшно, конечно же, это очень страшно. Но так красиво. В этих сумерках до срока спит сияние наших сердец, и лишь от нас зависит то, станет ли это сияние знаменем утра или померкнет. Те, кто придет после, будут иными. Мы будем светлы – они будут темны. Мы будем темны – они принесут в мир свет. Таков закон. Вечный цикл. Круг. - Но разве же конечная цель – не жизнь в свете? – Ива вопросительно взглянула на них с Махаравьей. – Счастье для всех детей Создателя, равноразделенное между всеми? - Дети Создателя очень разные, мой новый друг. Их невозможно уравнять. Каждым из них движет жажда совершенно непохожих вещей. И так и должно быть, потому что иначе мир не растет. Он застывает, как пчела в золотой смоле – и о да, это красиво: мы можем рассмотреть крупинки пыльцы на ее крылышках, самые тонкие линии, совершенный механизм ее трудолюбивого тела. Но будет ли это тело двигаться – совершать то, ради чего оно явилось? Будут ли эти крылья знать небо? Может ли это великолепное творение явить себя в застое? Счастье – это прекрасно, Ива, но оно не будет равноразделенным. И придет оно именно тогда, когда ему будет срок, не раньше. - Симирам, я могу спросить? – решилась Ива. Дождавшись ободряющего взгляда, она заметила. – Все древние расы почитают Колесо и то, как оно обращается; Колесо напоминает нам о том, что всякой жизни есть свое завершение, в том числе и жизни всего мира. И так говорили в Залесье… Я помню это: Охота завершает наш цикл. Она должна свершиться, чтобы родилось новое. Они говорили, что когда мы сражаемся, мы лишь оттягиваем то, что неизбежно должно произойти. Но… - она мотнула головой. – Я не хотела так. Не хотела и не хочу позволять этому миру уходить, потому что люблю его. И не верю в то, что для него все кончено – он так красив… И вы ведь тоже пришли на помощь. Самые древние из живущих рас, вы пришли, вопреки тому закону, который всегда был непреложным. Значит, вы тоже не хотите, чтобы мир умирал? Значит, Охота не должна уничтожить Бар-эс-Тиллад? Мы же боремся не напрасно? Так страшно было задавать этот вопрос – потому что у Ивы было то самое предчувствие, о котором говорила Симирам. Обреченное, затвердевшее, как ждущее удара сердце. Велль долго молчала, вглядываясь во тьму, и Ива разглядывала ее, ловя с жадностью медленные движения ее век. А затем Симирам вдруг посмотрела на нее с такой нежностью, что внутри что-то екнуло – так ласково и сладко, будто в заиндевевшую, усталую от холодов землю чья-то рука обронила первый солнечный лучик, и внутри начало оттаивать, теплеть, оживать. - Разве может быть напрасным рост и желание превозмочь то, чем ты являлся прежде? Нет ничего естественнее и прекраснее, ничего правильнее и непреложнее одного-единственного закона: всему живому положено расти. А всему, что себя изжило, положено отмирать. Твое сердце знает ответ, в его глубине уже живет знание, о котором ты просишь. Противоречий нет – лишь теперь я вижу это ясно. Цикл обязан завершиться, это так. И Охота, несомненно, для того и нужна: чтобы прежний Бар-эс-Тиллад канул в небытие. Но не так, как мы мыслили раньше. Не тотальным уничтожением и торжеством мглы – а своей трансформацией через эту мглу, необыкновенным перевоплощением, которое и станет началом следующего цикла, началом нашего следующего бытия. И да, мой новый друг, мы хороним все прошлое и оставляем позади свою старую кожу; так делают змеи, и нам есть чему у них поучиться. Закон движения требует от нас перерождения, а не статичного, иссушающего, подавляющего саму плоть нашу самосохранения. Я не знаю цены, которая была бы слишком высокой за такой дар. - Тогда почему мне так страшно? – почти шепотом спросила Ива, сама не понимая, почему спрашивает. Вряд ли они знали ответ, и она должна была искать его сама… Но они были нежны к ней, по-настоящему нежны, эти древние старцы, видевшие самое начало этого мира и теперь проживающие его завершение. Не знаешь исхода и нового истока. Совсем одна перед пастью пропасти. Как и каждый. Воинство одиноких сердец. Ищем руки друг друга на ощупь. Вынуждены отказаться от всего, что знали, от всего, чем владели. - Потому что бесстрашные не ведают радости преодоления страха, а значит, им некуда идти – они не видят того, через что нужно прорасти их храбрости, - мягко поддержала Махаравью Симирам. – Потому что для того чтобы победить, нам нужен противник, таящийся в каждом из нас. Всякий страх рождается в тебе – и в тебе же гибнет, перерождаясь в смелость. Без него, Ива, ты не ведала бы разницы между пустотой и полнотой, между шагом и бездвижьем. Страх – это благо, потому что если ты боишься – ты жива по-настоящему. Мертвое не боится. Мертвое не гневается, не плачет, не смеется, не страдает. Мертвому не ведома любовь, сострадание, а потому оно равнодушно и непричастно. Мы были мертвы, хотя мнили себя живыми, - она снова печально улыбнулась. – Грустно осознавать, что мы, сами того не зная, не позволяли всходам нового, тем самым золотым зернышкам будущего, прорасти. Грустно – но так дорого. Я никогда не чувствовала вины и растерянности, даже не знала, что это такое. Моя древность была залогом того, что я очищена от всего мирского, что оно мне нужно. Как же сладостно знать, что я ошибалась. Что больше всего на свете мое существо стремилось ожить. Оно такое новое теперь. Так внутри него все болит! И мне тоже страшно, человечья дочь. Бойся. Пожалуйста, бойся – и расти сквозь этот страх. Ива некоторое время смотрела на нее, не понимая, почему щекам мокро, а затем робко подошла вплотную к Симирам и обняла ее, несмело прижимаясь к ней, такой мощной и мудрой. Велль была теплой, как обласканный солнцем мир, как Мать-Земля, полная нежности к каждому из своих чад. Это Ива и почувствовала: забытую, даже, кажется, никогда прежде и не ведомую материнскую нежность, когда длинные узкие ладони мягко накрыли ее голову, с такой бережностью прикасаясь, что она оцепенела. А затем еще одна ладонь коснулась ее, опустившись на плечо – надежная, крепкая, жесткая, совсем отцовская. Они так и стояли втроем, прильнув друг к другу, связанные этой вдруг случившейся лаской, в которой вдруг каждый из них ощутил нужду: бессмертный Скрытый человек, прежде бессмертная и отныне смертная велль и всегда бывшая смертной человеческая женщина. И каждый был напуганным, но бесстрашным, и каждый всем пожертвовал, чтобы все защитить. Это были такие странные и путанные истины, и Ива не знала, как их можно было переложить на язык слов, но знала, что ее сердцу они ведомы – и из сердца они и проклевываются молодыми всходами, свежей и омытой росой пряжей, которую свивал Первый Ветер. Тот самый Первый Ветер, который носил через все небесные поля песни всех детей Создателя, тот самый, с которым когда-то была обручена дочь Махаравьи, тот самый, который и теперь явился в мир, потому что тот, кто призвал Его, выбрал жизнь, а не смерть, ради нее пожертвовав всем самым дорогим, чем владел. Мгла и тишина надвигались на них – Ива почти видела, как это происходит, стоя лицом к черной стене деревьев, к пустой тропе, на которой клубилась молчаливая и неотвратимая беда. По обе стороны от нее стояли древние, оба протянули ей ладони, обоих она держала, чувствуя своими слишком хрупкими ладонями тонкие нити, которые тянулись вдоль их жил, врастая в плоть, сплетаясь, образуя незримые канаты. Они были совсем разные, но каждый из них нес в своей груди страхи и чаяния, сомнения и надежды. Они как-то нашарили в этой густеющей тьме руки друг друга, выбравшись из полного своего одиночества и обнаружив на своей стороне кого-то такого же: живого и теплого, сражающегося, каким-то чудом еще не сломленного, пускай и искалеченного. И как-то эти страшные раны зарастали, как-то вдруг боль от них тускнела, становясь тише. Время шло, ползли мгновения, все ускоряясь и ускоряясь – Ива думала, что эти оставшиеся до рассвета часы и минуты будут тянуться мучительно долго, но вместо этого они неслись вперед отпущенными с тетивы стрелами, и чем ближе были их острия к ним троим, тем неумолимее близился миг, когда мгла все поглотит. Она знала, что так будет, просто знала – что станет совсем тихо и темно, что драться они будут на ощупь, ища путь для своей смелости в кромешном мраке. Наверное, иначе эта смелость и не могла родиться. Враг приближался. Ива, слушая мир, улавливала, как густеет беззвучие – и знала, что они идут, неся с собой голод, желание поглотить все то, что отличалось от них: все сколь-нибудь яркое, имеющее теплую плоть и звонкую песню внутри. Чем ближе они подходили, тем страшнее становилось, и Ива поняла, что дрожит, уже не в силах унять бег собственного сердца. У Лилен в ловушке ей было страшно – но совсем не так; умирать в первый раз было вовсе не боязно, стоять на этом пороге во второй раз – почти невыносимо. За ее спиной золотился костер, который, Ива знала, погаснет, как только они придут. Там, подле него, сидела Аллэи, тоже переживавшая собственную гибель – и, быть может, не один раз. Были и другие – объединенные общим стремлением найти во мгле друг друга, ухватиться. Ива обернулась туда, ища взглядом жену, надеясь дотянуться до нее хоть так, передать ей все то, что она говорила, казалось, сотни раз – и чего так и не сказала, но натолкнулась на фигуру королевы клана Эсс, спиной опиравшейся на темный ствол будто бы озябшего дерева. Она смотрела вперед, прямо Иве в глаза, и та на миг забыла, как дышать: так много пронзительной и острой силы было в этом взгляде, что до самого позвоночника ее прошибло, будто бы ударило невероятной мощью. Королевы смотрели так, Ива уже знала это благодаря королеве Шедавар, поверившей в то, что они выстоят здесь сегодня. И Реанэсс была рядом, пришедшая к своему народу в самый темный час – настоящая королева, до конца верная и преданная тем, кто избрал ее и вложил в ее руки власть. Аллэивар было не разглядеть, а потому Ива попыталась сердцем своим прикоснуться к сердцу Реанэсс, чтобы та ощутила их единство осиротевших, но обретших друг друга живых. Она чуть склонила голову, прикрывая глаза – и вновь вглядываясь в лицо королевы. Та не шелохнулась даже, лишь чуть сощурилась, глядя исподлобья, напряженно и ищуще. Кажется, она тоже чувствовала, что время близилось. Вглядываться во мглу в ожидании врага было очень тяжело, еще тяжелее было не смотреть, и Ива вновь встала прямо, оставляя за своей спиной Аллэи, свет, королеву клана Эсс, других эльфов, всех тех, кто пришел вместе с ними сюда. Я так люблю тебя. Так люблю этот мир, каждую его черту, каждый штрих, все его несовершенства, все его причудливые тропы. Если мы переживем это все, мы непременно обойдем с тобой весь свет… Мысль оборвалась, потому что теперь тишина приблизилась вплотную и начала пожирать последние сажени, что еще разделяли их. Лагерь тоже затих – внезапно, единовременно все звуки быта, наспех устроенного, смолкли. Ива крепче вцепилась в ладони Махаравьи и Симирам, сглотнула, а затем, с трудом проталкивая звук сквозь стиснутые судорогой и ужасом легкие, запела – и голоса ее хватило ровно до самого последнего слова, каждое из которых становилось все тише, пока последнее из них не истаяло во всепоглощающей тишине, забравшей все. Зернышко спит в земле, и над ним Ковыли ковром выстилает шторм – Пластает играючи, точит под корень И иссекает пылью былье. Эта буря пройдет, дождевая вода Ляжет в трещины исцеляющим швом, Только очень страшно, пока Ты не знаешь о нем. И пока ты, зернышко, спишь в земле, Я лежу на ней, на ее груди, И мне в ребра колотится тихий пульс, Пробиваясь из недр, связуя нас. И грохочет шторм, но моя мольба Вся к тебе протянута: прорасти, Прорасти в самый темный И самый безмолвный час. Прорастай, не страшись замогильной мглы, Колыбельных мертвых, лишенных сна, Не страшись раскалившейся докрасна И промерзшей до синевы земли. Ты оставлено здесь, чтобы расцвести И подняться среди голубого льна На полях, где когда-то была война, А отныне живая вода блестит. Просыпайся, зернышко, в эту ночь, Когда мир расколот и оглушен. Даже если весь он грозой сожжен, Нам с тобою беду эту – превозмочь. Если страшно расти – я буду петь, До тех пор, пока не взойдет росток. Просыпайся, зернышко. Там, где восток, Рассекает мглу молодой рассвет.