Дикая охота. Руины рассвета

В мире не осталось ни единого звука, кроме грохота ее собственных мыслей. И от этого хотелось кричать, кричать до тех пор, пока болезненное горькое забытье не навалится на тело, а в разорванном горле не запечется напряженными трещинами кровь. - Женись на мне. Она хрипло хмыкнула, находя губами лоб Реанивар, оставляя на нем короткий поцелуй. Губы были горячие, сухие, теплой была тяжелая рука, обнимавшая ее плечи. Реани чувствовала себя так, как ни с кем прежде – маленькой и хрупкой, совсем слабой, ошалелой. Тоже – теплой. Мягкой. Ласковой. - Ну и шутки у тебя… - Я серьезно, - Реани приподнялась на локте, окончательно решая для себя все. Тело, все звеневшее наслаждением, чувствовало каждый изгиб тела Аллэи, такого сильного и такого красивого, и она знала, что хотела бы просыпаться и засыпать в ее объятиях всегда. – Будь моей женой, Аллэивар. Я люблю тебя. Она сконфузилась, как-то неуверенно смаргивая, и Реанивар захотелось вдруг смеяться и целовать ее веки с этими невозможно длинными ресницами. Аллэи могла сколько угодно храбриться во всем, что касалось ее статуса в племени, ее авторитета, но совсем терялась в каких-то очень простых житейских вещах. И теперь Реани готова была быть смелее. Это даже забавляло. - Давай-ка подождем, пока закончится Излом, ладно? – она все-таки совладала с собой, снова улыбнулась ей, как умела – властно, уверенно, даже нахально. Когда она так улыбалась, Реанивар готова была согласиться на все. – Едва ли мне кто-то предложит что-то подобное, красотка, так что у тебя в этом смысле право первенства. За всю свою жизнь она не была счастливее, чем сейчас, в полупустом тихом городе, забывшемся в беспокойном сне, в крохотной келье одной из старших Ищущих, ушедшей на фронт, в самый страшный час. От королевы давно не было вестей, оставшиеся Знающие молчали, мрачные и ожесточившиеся, Жрицы денно и нощно молились, плакали и подвергали себя все более тяжелым аскезам, и это тоже было страшно. Каждый день, каждый миг она задавалась одними и теми же вопросами. Что будет, если дикие войдут в город? Что будет, если не останется тех, кто мог бы защитить детей и стариков? Что будет, если их племя падет?.. Вопросы не девались никуда – но в присутствии Аллэи Реанивар не боялась. Аллэи была ее светочем, Аллэи была для нее воздухом и живой водой, и прямо сейчас, пока они занимались любовью, Реани большими глотками пила эту жизнь, глядя в ее невозможные золотые глаза и шепча ей в губы то, чего никогда и ни с кем не посмела бы произнести вслух. С ней это было так легко. С ней это было по-настоящему. Аллэивар улыбалась, целовала и щекотала горячим дыханием ее ключицы, и внутри Реани не осталось ничего, кроме всепоглощающего желания. Ничего и никого она в своей жизни не хотела так, как хотела ее. Предательская память обжигающим железом разъедала грудь. Будто прямо в глотку ей кто-то жестокий вливал добела раскаленный металл, и ее сердце сгорало в агонии, от переизбытка боли даже не ощущавшее эту самую боль. Это было что-то запредельное, что-то слишком насыщенное, и Реанэсс не понимала поначалу, почему это происходит с ней прямо сейчас, почему так несвоевременно и так больно пришло самое драгоценное воспоминание из всех, какими она владела. И лишь потом она осознала, что это воспоминание всегда было с ней, каждую секунду. Оно прорастало сквозь все, что она делала, сквозь все время мира, оно цвело в ней – и в ней же гнило, как цвела и гнила так и не растраченная нежность, так и не поднесенная на раскрытых ладонях любовь. Жара в ее груди было столько, что Реанэсс дивилась тому, как еще ее ребра не сплавились, а кожа не обуглилась. Она так много времени провела в трудах тела и ума, она столько усилий потратила на то, чтобы сделать себя той, кем была, закалиться, укрепиться, стать непробиваемой, остудить эту разверзнутую бездну с кипящей кровью земли… Но внутри клокотал пожар, огненный шторм, медленно выжигавший ее, и от него нельзя было спрятаться. Теперь, когда все посторонние звуки стихли, этот пожар ревел в ней, неумолимый и злой, не сдерживаемый ничем, и почему-то ей казалось, что именно сегодня он наконец возьмет над ней власть и поглотит ее полностью. И борьба длиной в десятки лет закончится. Любовь могла калечить. Реанэсс думала об этом, методично и как-то даже спокойно расталкивая отдыхавших в палатках Ищущих, на языке жестов отдавая им приказы. Те смотрели на нее осоловелыми глазами: они понимали, что происходит, но совершенно не знали, что в связи с этим делать. Они выпутывались из одеял, вскакивали, хватали оружие и вырывались в черную безмолвную ночь, не понимая, что предпринять дальше. Реанэсс тоже не знала: в полной тишине нужно было отдавать команды, координировать действия, собираться в построения, а как это сделать жестами прямо во время нападения, она понятия не имела. У нее не было опоры, на которую она могла бы ориентироваться: ни звука, ни шороха, ни голосов. Она знала, что встанет в первую линию и попытается направить тех, кто будет рядом. Она знала, что когда враг нанесет удар, у нее не останется места, чтобы отступить. Понимать это было легко. А вот понимать, как сильно искалечила ее любовь, было так… Нет, не больно. Это было за гранью боли, за гранью всего, потому что то, на что она закрывала глаза долгие годы, навалилось всей громадой, как только в мире не осталось ничего, что могло бы отвлечь ее. На самом деле не осталось ничего – только ее собственное развороченное, дотла выжженное нутро, кровавое месиво вместо сердца и обломки ребер, вышедшие наружу прямо из плоти. Чувство было таким реальным, что на миг ей захотелось остановиться и дотронуться руками до плотной форменной куртки на груди. Реанэсс даже не удивилась бы, обнаружив там лохмотья, горячую кровь, толчками сочащуюся наружу, а еще – что-то, что было чернее самой глубокой и густой мглы. Ей понадобилась секунда, чтобы избавиться от наваждения и продолжить делать самое главное сейчас: поднимать Ищущих, поднимать дриад – тем она не могла объяснить на жестах эльфов, что произошло, поэтому приходилось изъясняться совершенно топорными символами, и время утекало сквозь пальцы. Когда все палатки опустели, Реанэсс обернулась – и поняла, что любая попытка кого-либо направить и как-то организовать оборону окажется провальной и с большей вероятностью приведет защитников к скорой гибели. Потому что в лагере царил хаос – не сравнимый ни с чем, так как ни единый звук не прорывался сквозь толщу безмолвия. Впереди метались тени, там шла борьба в темноте и тишине, и что-то нужно было предпринимать. Реанэсс выхватила оружие и бросилась туда, пытаясь отбросить от себя все то, что теперь имело над ней такую тотальную власть. Она всегда думала, что знала все о самоконтроле, что достигла в этом совершенства - теперь же понимала, что весь ее хваленый самоконтроль разбился в мелкое крошево, как только исчезло все, что могло бы отвлечь ее. И теперь она осталась наедине с самой собой, и ничего страшнее и хуже Реанэсс в жизни не переживала. Потому что внутри нее были боль, мгла, пепел, ярость и яд. Они выталкивали наружу ту самую сладкую память, раз за разом швыряя ей в лицо картинки из прошлого – и прорастая сквозь них, напоминая о том, что было, растравляя сердце тем, чего никогда не будет, буквально отравляя ее осознанием того, что могло бы быть. И распахивались новые раны, из которых тек и тек неисчерпаемый яд. Осень пришла раньше, чем ожидалось – холодные ветра принесли в предгорья тучи, непрестанно трусившие мелкую морось на склоны, на колючие шапки сосен. Особенно зябко было на рассвете, и Реани ежилась, поднимая воротник формы выше и кривясь: судя по всему, ее все-таки протянуло за часы короткого сна. Но руку грела железная кружка в оплетке, а на временную стоянку вот-вот должна была вернуться Аллэи. Реанивар слышала ее шаги – и сердце встрепенулось, забившись где-то у горла. Молодая Ищущая показалась из-за деревьев, вся взъерошенная, будто промокший воробей, хмурая. Правда, угрюмость слетела с ее лица, как только она завидела устроившуюся под хлипким наспех сооруженным навесом Реани. - Так ведь ты вчера была костровой и вроде сейчас должна бы спать, нет? - Была, - подтвердила Реани, стараясь унять дрожь. Едва ли трясло ее от омывавшей щеки мороси. – Но подумала, что ты к утру совсем отсыреешь. Она протянула Аллэи чашку, и Ищущая одарила ее улыбкой – той самой, ради которой Реанивар была готова едва ли не на все. - Ты сама доброта, красотка. Спасибо. - Не зови меня так, - поморщилась Реанивар, разминая болящую шею и думая о том, что из ее уст это звучало так, что ноги почти подкашивались. - Ни слова неправды же не говорю. А еще мне нравится, как ты сердишься, - пожала плечами Аллэи, усмехаясь и глядя на нее лучистыми глазами поверх края чашки. – Доконали тебя ночевки в грязище? - Ну, не скрою, я бы многое отдала за купальню и руки, которые могли бы этот кошмар размять, - протянула Реани, потирая затылок. Сердце продолжало биться так, словно она наперегонки с химерой неслась по склонам вверх-вниз. - У меня есть руки – что отдашь? – как ни в чем не бывало поинтересовалась Аллэивар. Ее глаза смеялись – и что-то было на самом донышке радужек, что-то такое, от чего становилось трудно дышать. - Будь осторожна: если это предложение, я могу принять его всерьез и задуматься, - предостерегла ее Реани, возвращая улыбку. Стоило помнить: Аллэи всегда легко увлекалась, но... но ведь с ней было по-другому. С ними на самом деле происходило что-то совсем другое. - Инарэ говорит, что я безрассудна, красотка, - хмыкнула Аллэи, делая глоток и по-прежнему глядя на нее – прямо, насмешливо, как-то особенно. – Не разочаровывать же ее. Тем вечером был первый раз, когда Аллэи дотронулась до нее – совсем невинно растирая сведенные судорогой мышцы ее плеч, шеи. И ничего больше. Прикрыв глаза и замерев, Реани чувствовала кожей, как скользят ее пальцы вдоль позвоночника, как там будто рождаются крохотные молнии, разбегаясь по спине, проникая повсюду. Она обратилась в слух, и все ее тело слушало – и хотело, чтобы Аллэи не останавливалась. А еще – чтобы была смелее. - Дыши, - насмешливо напомнила ей Аллэивар. В их палатке было холодно, особенно в одном только нагрудном полотне да штанах, но Реанивар отчаянно хотелось, чтобы Аллэи сняла с нее это. И ее пальцы то ли невзначай, то ли по умыслу то и дело соскальзывали под ткань вдоль хребта, пуская по ребрам молнии, заставляя ее замирать. - Заткнись, это больно вообще-то, - севшим голосом парировала она, по-прежнему не открывая глаз. И ведь почти не солгала: было так хорошо, что почти больно. Сейчас ничего кроме боли не осталось – наверное, именно поэтому Реанэсс не ощущала ее привычным способом. Больнее ей быть попросту не могло, поэтому она с неожиданной для себя легкостью швырнула собственное тело вперед, в последний миг уходя из-под клинка одной из Ищущих, отбивавшей удар. Тело не понимало, что происходит и почему она не слышит свиста лезвия, звона оружия, голосов и вскриков… Все было странно, будто в каком-то лихорадочном кошмарном сне, из которого не было возможности выбраться. Паники, впрочем, тоже не было – было что-то совсем иное, страшное, неясной природы. Как бороться с этим чувством, Реанэсс понятия не имела. Как и с тем, что без единого звука ее короткий меч принял обрушившееся лезвие противницы – страшной, болезненно-худой женщины с темными узорами на лице и гривой нечесаных волос. Она скалилась, и глаза ее казались совсем звериными. Полная тишина так странно действовала на тело: оно будто не понимало, что происходит. Оно было напряженным, растерянным и слишком медленным. Им за спины встали дриады – Реанэсс сумела понять это лишь тогда, когда увидела росчерки стрел. Одна из залесок, находившаяся в поле ее зрения, упала, но королева не могла отвлечься. Она совсем ничего не могла – рассредоточение внимания сейчас стало бы верной смертью. Для нее существовала сейчас лишь женщина, нападавшая на нее с яростью обезумевшего животного. Женщина из племени, откуда родом была молодая жена Аллэи. Буря внутри с новой силой развернулась, струясь по венам горячим огнем, растекаясь раскаленным ядом по всему существу. Если бы Аллэи не подобрала девчонку, ничего бы не случилось: Лореотт остался бы цел, кланы Иан и Рель не канули бы в небытие, Аллэивар… Клинок неожиданно оказался в опасной близости от лица, совсем рядом, и Реанэсс с беззвучным рыком подалась назад, мгновенно изворачиваясь и пытаясь достать ее. Предплечье вдруг рассекло коротким росчерком боли, но у нее не было времени смотреть. - Реани, я… Я не готова сейчас говорить об этом… - Помнишь, что я сказала тебе? – она настойчиво смотрела на Аллэи – какую-то потерянную, растерявшую все свое нахальство, свою спесь. Последние недели выдались совсем изнурительными, но все завершилось – а значит, начаться могло нечто иное. Реанивар взяла ее ладони в свои, так бережно и нежно, как только сумела. – Я готова повторить это. Я люблю тебя. Будь моей женой, Аллэивар. - Послушай, Излом… - Закончился, - Реанивар опустилась перед ней на колени, по-прежнему глядя ей в глаза, самые красивые на свете, самые лучистые. – И теперь мы можем строить новый мир, восстанавливать его, оберегать. Мы можем идти рука об руку, быть рядом. Мы выстояли в этой мгле – и я хочу встретить с тобой рассвет. Я знаю, сейчас тебе больно и тяжело – позволь мне разделить с тобой твою ношу. Позволь исцелить твое сердце. Я сделаю тебя самой счастливой женщиной, клянусь тебе! - Реани, постой, - Аллэи сжала ее руки, но взгляд отвела. На лице ее застыло какое-то болезненное вымученное выражение, и она медлила; Реанэсс ждала, отсчитывая каждый удар сердца. Наконец Аллэивар набрала в грудь воздух и на одном дыхании выпалила. – Прости меня. Прости… Она попыталась уйти, однако Реани удержала ее: Аллэи была мощнее, но откуда-то нашлись силы, и она, встав на ноги, подступила почти вплотную к женщине, впервые на ее памяти выглядевшей так растерянно. - Я не тороплю тебя, - она понизила голос, стараясь вложить в каждое слово всю любовь, что только была в ее сердце, ставшем за эту страшную пору таким большим, таким смелым… Реанэсс знала это о себе – она была очень смелой. Теперь знала это наверняка. И у нее хватило бы сил не на одну себя. – Я здесь, я буду ждать столько, сколько необходимо, пока ты не оправишься. Я люблю тебя и хочу быть с тобой… - Реани, ты очень, очень дорога мне… Как подруга, понимаешь?.. - она все же посмотрела на Реанивар, застывшую в этот миг истуканом – неуклюжим, безвольным камнем, который и шевельнуться способен не был. Аллэи почти взмолилась. – Не смотри так!.. Я не могу стать твоей женой, мы с тобой ведь… - Мы с тобой что? – почти шепотом спросила Реани. Ладони в один миг похолодели, это было так странно… - Мы с тобой очень близки, и… быть ближе не можем. Я люблю тебя, но как подругу… И я вообще не хочу жениться, понимаешь? Сейчас это не ко времени… - Если дело во времени, я готова ждать хоть век, хоть сколько ты велишь, - с жаром выпалила Реанивар. – Мне плевать на время! Я хочу быть с тобой. Я хочу быть только с тобой, Аллэи, и все больше утверждаюсь в этом. Мое желание не изменится. Ты и есть мое желание, самое заветное на свете. - Реани, прости. Я не люблю тебя вот так… То есть люблю, но не так, как тебе хочется, понимаешь? – она смотрела затравленно, будто ее вынуждали говорить то, чего ей сказать никогда бы в здравом уме не захотелось. – И ты правда дорога мне, но… Но тебе нужен кто-то другой, не я. Прости меня. Прости… - Мне нужна ты, - процедила сквозь зубы Реани, не понимая, почему так мокро щекам – и почему так трудно дышать. Она смотрела на Аллэи – и любила, допьяна любила ее даже сейчас, когда эта женщина так легко и просто вонзила нож в самое мягкое и сокровенное, что было у нее. Наверное, сейчас она любила ее даже больше, чем прежде. – И я буду ждать тебя, Аллэивар. Мне все равно, сколько потребуется ждать. Просто знай это. В плечо врезалось что-то, и ей понадобилось время, чтобы понять, что это был один из эльфов Ферниира. Мужчина согнулся пополам, покачнулся, пытаясь выпрямиться, но не сумел: он повалился на землю, укрытую разворошенным снегом, а затем замер. Реанэсс видела влажно блестящие острия стрел, пропоровшие его куртку и торчавшие из-под его лопатки. В следующий миг такое же острие пролетело совсем рядом, почти оцарапав ее лицо, и она подалась назад, каким-то чудом увернувшись от еще одной стрелы. У нее не было времени оценивать обстановку – нужно было сражаться; кажется, они даже сумели образовать какую-то формацию, но она понятия не имела, как долго они продержатся. Еще одна стрела, короткая и тяжелая, вонзилась в снег там, где за доли секунды до того была стопа Реанэсс, и она вскинула голову, сталкиваясь взглядом с залеской. У той были волосы точь-в-точь как у молодой жены Аллэивар – льняные, распушившиеся лохмы, в которых путались сухие стебли каких-то растений. Реанэсс подумалось, что если с ее лица смыть краску, Аллэи может даже не заметить подмены. Ярость взметнулась костром, и Реани в несколько мгновений оказалась рядом с ней. Кажется, залеска все же задела ее, кажется, Реанэсс вскрикнула – миром по-прежнему владело безмолвие, сейчас казавшееся еще более страшным. В кромешной тишине единственное, что осталось им – это боль, холод и запах крови, да еще разъедавший нутро яд. Она обрушилась на залеску, не понимая, кто перед ней – незнакомая женщина или та, другая, ставшая чужой женой. И та почему-то улыбалась ей – это лишь сильнее бередило бурю в ее груди. Улыбка была странной, словно бы принадлежавшей кому-то другому, словно ее натянули на это лицо – и странными были глаза, цепкие, колючие, не мигающие. Реанэсс зацепила ее раз, второй, рассекла улыбающееся лицо. Кровь хлынула по нему, причудливо изламывая черты. Ей подумалось, что было бы любопытно посмотреть, так ли она течет по лицу этой ее драгоценной Ивы. Что-то внутри надломилось, буквально закричало в ней, и она попыталась отбросить прочь образы – прошлого, нынешнего, возможного будущего. Они не уходили, лишь у них был звук в ее сознании, у них – и еще у ее собственных мыслей, чудовищных, страшных, таких, которые никак не хотелось с собой увязывать. Реанэсс с превеликой радостью сказала бы, что они ей не принадлежали, но неумолимая правда заключалась в том, что они были ее. И от этого становилось еще больнее, еще страшнее. Внутри жил кто-то жестокий, яростный, он раздирал путь себе наружу через ее плоть, сокрушая кости, захватывая по крупице сознание, заражая его настоящим бешенством – таким, которое убивало. Кромешная тишина разбудила его, и лишь теперь Реанэсс поняла, что никогда не контролировала его по-настоящему. Он с поразительной легкостью захватил власть над ней, выбравшись из своего заточения, и теперь агонию, в которой он провел годы, они делили пополам. Реанэсс не знала, на сколько ее хватит – и не знала, что случится после того, как силы ее и выдержка иссякнут. Взгляд то и дело сам перебегал на ее же собственный клинок, и она вдруг поймала себя на мысли, что что-то внутри нее чувствует странное любопытство: что будет, если этот клинок вонзится в нее? Или в Аллэи? Или в ее милую Иву? Кажется, она всхлипнула – Реанэсс не знала. В глотке плескалась холодная, вытолкнувшая весь звук пустота, будто кто-то обрушил на нее самые черные и далекие пространства неба, где существовало лишь молчание. Жрицы говорили, что первые племени их жили в Поднебесье и оттуда пели свою волю потомкам, но Реанэсс с каким-то мстительным удовольствием осознала, что на самом деле там нет ничего, и ничей голос там не звучал. Только тишина – ровно такая же, какая сейчас была тут. Наверное, мир обрушится и превратится в руины в точно такой же тишине. И это будет миг торжества молчания. Она не знала, кому принадлежала эта мысль: ей – или тому чудовищу, которое тоже было ею. Винить кого-то третьего в этом она не могла. Искажение было пугающим – но Ива вдруг осознала, что что-то похожее уже ощущалось ею. Она знала и гнетущую неумолимую тишину, и бессилие собственного голоса, и навалившуюся в один миг лавину мыслей, самых страшных и самых прекрасных на свете. Все, что любила она, все, чего боялась и никогда бы не пожелала, все, что расцвечивало ее жизнь и затеняло ее – все рухнуло на нее едва ли не плашмя, вышибая из легких весь воздух. Звука не было совсем, когда она попыталась позвать Махаравью и Симирам, и в первые мгновения Ива растерялась, беспомощно озираясь по сторонам и не зная, что делать. В следующую секунду сработала память настолько глубинная, что она даже не успела отследить этот процесс: ее сознание словно замерло, позволяя потоку и грохоту мыслей пройти сквозь, не задерживаясь ни на одной, а просто наблюдая. Это помогло немного собраться, начать ощущать пространство вокруг себя, а не просто находиться внутри бури в абсолютном оцепенении. Ива почувствовала опасность, приближающуюся стремительно, и успела: снег перед ней взмыл вверх, на глазах превращаясь в плотную стену воды, и стрела, рассекающая ночь, врезалась в эту преграду и увязла в ней. Ива покачнулась: она была слабой ведьмой, и выброс такой силы потребовал от нее слишком большой затраты энергии. Еще одна стрела врезалась в стену перед ней, а внутри поднялось отчаяние: она знала, что долго не продержит барьер. Нужно было что-то другое, нужно было что-то сделать… Вдруг вода перед ней задрожала, зарябила так, будто дождь полил, а затем стремительно закрутилась воронкой, в сердце которой они оказались втроем: она, велль и Скрытый человек. С замиранием сердца Ива ослабила контроль над потоками, молясь лишь о том, чтобы в этот миг враг не ударил, если защита их слаба. Ей казалось, что она видит, как вихрь снега и воды снаружи что-то пытается рассечь, однако сила стихии была несокрушимой. Ива отпустила призванную энергию, обернулась, находя взглядом Махаравью; Скрытый человек чуть раскачивался, так, словно танцевал, однако в танце его не было привычного Иве ритма. Она уже видела, как это происходит, и сейчас что-то было не так. Она попыталась дотянуться мыслью до древних, услышать их, услышать хоть что-нибудь, кроме себя – суетливой, напуганной, смятенной. Это не удавалось, и с каждой секундой бесценного времени она ощущала себя все более беспомощной. У нее не было возможности увидеть, что происходит в лагере, не было возможности помочь Аллэивар, и от того становилось лишь страшнее. Волна ужаса выстудила все внутри, и каким-то неимоверным усилием воли Ива заставила себя очнуться и сконцентрироваться. У всего существовало решение, на каждый удар находился свой щит, нужно было только найти… Интенсивный и прямой взгляд, настойчиво зовущий ее, выдернул ее из потока мыслей, что были одна хуже другой, и Ива посмотрела на Симирам. Та не отводила нездешних своих глаз, будто что-то пыталась сказать, но Ива не понимала. Им нужно было как-то согласоваться, отыскать способ услышать друг друга – а еще услышать своих врагов. Кое-как она показала Симирам, что попытается подняться выше этого абсолютного безмолвия, расслышать за ним иное, миновать его – и посмотреть сверху на происходящее. Велль кивнула ей, и Иве почудилось, что под кожу древней словно бы втекло мягкое, едва заметное свечение; грохот мыслей чуть отодвинулся, стал не таким всепоглощающим, и она с благодарностью кивнула Симирам – а затем сосредоточилась. Махаравья учил ее погружаться в звук – теперь нужно было сразу же уйти на другие его уровни, в более далекие и широкие пространства. Это тоже напомнило ей ловушку Лилен, только теперь вместо того, чтобы медленно прибывать, море сразу же поглощало ее, в один миг выбрасывая ее на темную глубину, куда свет солнца уже не мог дотянуться. И ей нужно было как можно скорее выплыть наверх, добраться до спасительного воздуха. Ей не за что было зацепиться, она не могла уйти дальше тишины, нащупать хоть что-то, что могло бы стать чертой, началом ее пути. Симирам смотрела ей в глаза, спокойно и все так же настойчиво, и это, кажется, немного помогало: во всяком случае, Ива как-то умудрялась отпихивать от себя отчаяние и сосредотачиваться на своем поиске. Светлые глаза древней, наполненные интенсивной волей, приковали к себе все ее внимание, и Ива цеплялась за омуты ее зрачков. Напряжение то и дело прорывалось через концентрацию, и тело порой начинало само дрожать от него. Ива будто шла на ощупь, надеясь, что рано или поздно натолкнется на ту границу, за которой начинался звук. Это наконец случилось, когда дрожь уже не прекращалась, а в голове начала пульсировать горячая злая боль. Ива стиснула зубы, не зная, как еще у нее хватает сил игнорировать грохот своих мыслей – таких страшных, таких чудовищно жестоких. Она понимала, что стоит только один раз обратиться к ним, стоит только один раз прислушаться хоть к одной из них, и ее сознание не выдержит, а вся концентрация рассыплется прахом. Но когда казалось, что еще несколько секунд, и все будет кончено, она вдруг услышала далеко-далеко тихий звук, такой нужный сейчас, совсем не обращающий на себя внимание в привычной жизни – шелест ветра. Ива охнула – во всяком случае, ей казалось, что это произошло – и устремилась туда из последних сил, как путник, ползущий по отвесному склону горы до выступа, на который можно было бы встать, не рискуя упасть. Залески накрыли их тяжелым куполом, непроницаемым ни снаружи, ни изнутри. За его пределами звук существовал, он все так же раскатывался по миру, омывая его подобно волнам, и дела миру не было до беды, что разворачивалась здесь, в самом сердце леса. Ива сосредоточилась еще, посмотрела на Симирам, беззвучно зашевелила губами, показывая наверх. Одна лишь мысль сейчас имела значение больше других – пожалуйста, услышь меня! Найди мой голос, найди его! Симирам, кажется, поняла ее: взгляд изменился, он стал отстраненнее, словно велль тоже искала ее голос, искала ту высоту, на которой звук уже существует. Ива ждала, но ничего не происходило, и время все так же утекало, и за пределами вихря, странно рябившего, вращающегося неравномерно, происходило что-то страшное. Там была смерть, и она, возможно, уже забрала кого-то. Забрала всех. В отчаянии Ива попыталась собственной волей ударить купол беззвучия, расколоть его снаружи. У нее ничего не получалось, как бы она ни старалась, и напряжение все возрастало – а ее силы, кажется, иссякали. Ива не знала, насколько ее хватит еще, боль становилась все интенсивнее, она начинала медленно вытеснять все остальное. Закусив губу, она зажмурилась, буквально вцепляясь в этот тихий мерный шелест, накатывавший на безмолвие, и вдруг что-то случилось. Ива услышала что-то еще, что-то, что напоминало далекое эхо голоса, и буквально рванулась туда, уже не зная, на что надеяться. Это был еще один шаг на ощупь, вслепую, но к огромному своему облегчению она услышала отрывистый голос Махаравьи, звучавший непривычно на таком расстоянии. Сил мало. Торопись. Первый Ветер. Я пытаюсь!, в отчаянии направила она мысль, стараясь насытить ее звуком, проговаривая ее вслух так громко – и без единого звука. Я не могу разбить их плетение, чем бы оно ни было! Сила Скрытых людей. Не разбить. У меня мало сил. Не слышу Первый Ветер. Иди к Нему. Проси. Что просить? Торопись! Последнее его слово было едва ли не ревом, и Ива вдруг осознала, что не так. Когда Махаравья танцевал, у его движения всегда существовал узор, подчиняющийся ритму мира всего, вплетающийся в него. Сейчас в полной тишине этот ритм не звучал, и потому Скрытый человек двигался, как мог бы двигаться оглохший и ослепший танцор. Поэтому вихрь защиты, созданный им, казался ей странным, каким-то будто лишенным естественности. И теперь она поняла, что барьер мог исчезнуть в любой момент, как только что-то собьет Махаравью. У меня ведь получалось… Я же слышала Его, я же могла!.. Отчаяние, казалось, захватило ее целиком, и вырваться из него не получалось. Да, биение сердца мира не смолкало ни на секунду, его песнь звучала в далекой выси, но ей лишь единожды удалось добраться так далеко – когда она была в абсолютном покое, вдохновленная, легкая, тихая. Так сейчас не было, сейчас было не на жизнь, а на смерть, и Ива вместо того, чтобы безуспешно колотиться волей о сплошную стену безмолвия и мрака, устремилась вверх, по дорогам, протянутым через вечность, прямо сейчас казавшимся самой ненадежной тропой, грозящей в любой миг рухнуть в пропасть. Время шло, она ощущала изнеможение. Природа звука для нее теперь изменилась – он больше не звучал лишь в голове, он пронизывал все тело, сотрясая его мелкой-мелкой дрожью. Иногда он менялся, повышаясь или понижаясь снова, и ее тело подчинялось этому изменению. Кажется, оно неистово болело, она не знала наверняка. Сами кости ее гремели – в них шелестел ветер, в них шли битвы, сотни битв в сотнях углов, в них с треском ломалась земля, падала вода, кричали, пели и смеялись люди. Время и пространство ревели и молчали, а Ива молилась, звала Первый Ветер, не зная, как именно нужно звать – но очень прося, чтобы он пришел. Помоги! Эта молитва не имела никакой другой формы и попросту не могла ее иметь. Прошла, кажется, целая вечность с тех пор, как все началось; иногда она чувствовала, что начинает терять сознание, и тогда Симирам прикасалась длинными пальцами к ее вискам и держала ее голову до тех пор, пока подобие ясности не возвращалось к ней. Мысли наконец закончились, не было ни единой – был лишь ее зов, только крик, и больше не существовало ничего. Волны звука бились о ее кости, словно бы выворачивали их наизнанку, вытягивали и сжимали обратно, дробили все той же самой мелкой вибрацией. Это было невыносимо, но кажется, она все еще оставалась живой. Выход там же, где и вход. Это прозвучало в голове посреди рева и грохота, посреди непрекращающегося шума и агонии, которая длилась бесконечно. Ива вдохнула всей грудью, вспоминая этот завет, тот самый, что пришел к ней в миг ее первой смерти, проживая его. Выход там же, где и вход. Я не понимаю, помоги! Помоги нам! Она уже ничего не видела – даже лицо Симирам, которая стояла прямо перед ней: перед глазами была только темнота, такая же густая, как беззвучие. Но вдруг в ней что-то замерцало, отдельными проблесками прорываясь сквозь мглу, и Ива подумала, что это так похоже на золотые звезды, что плыли мимо нее, пока она дрейфовала в межмирье, на их скопления, на туманности и пути небесных светил – медленных, могущественных, тихих. Что-то пронеслось там, такое же могущественное, не имеющее формы, но имеющее голос, звучащее, поющее. Ива не смогла проследить его движение, потому что таких движений прежде не знала. Молчание звучит. За молчанием стоит голос, за голосом следует молчание. Выход там же, где и вход. Найди песнь, что предшествовала молчанию. Вплети в нее свой голос. Породи им отсутствие тишины. Ее вышвырнуло назад, через всю толщу звука, через невыносимую боль. Ива поняла, что она лежит на руках у Симирам, скрутившись в судорожный комок, ошалевший от боли. Перед глазами плыло, она беззвучно хватала ртом воздух, не имея возможности вспомнить, как дышать. Это тоже вызвало приступ паники, и спасло ее лишь то, что она помнила: нужно замереть, успокоиться – и суметь дышать под водой. Это уже происходило. Это было так просто, что если бы она могла смеяться сейчас, непременно рассмеялась бы. Ведь тишина тоже была чем-то, она тоже имела свою нить во всем этом многоголосии – и спутать ее с чем-либо еще было невозможно. Ей нужно было погрузиться не в звук, а в тишину, найти ее, дойти до самого ее начала, чтобы у истоков переплести эту нить. Значит, ей нужно было вернуться в прошлое песни, в момент зарождения той ноты, которая и была молчанием. Как и прежде, не плыть на поверхность, а идти на самое дно, чтобы от него оттолкнуться. Красота узора не переставала поражать – даже сейчас, даже в этот миг. Она еще раз вдохнула – это было похоже то ли на самый первый, то ли на самый последний вдох – а затем обернулась туда, в толщу безмолвия, в самую совершенную и монолитную нить в пряже созвучий. Найти ее было так легко теперь, когда Ива знала, куда смотреть. В кромешной тишине все стремится найти хоть какой-то звук, но никто не задавался вопросом, как звучит сама тишина. Она обратилась туда, вдруг испытав абсолютный покой: здесь не существовало ничего, кроме гладкости, обтекаемости и свободы. Она не встречала ни единого препятствия, погружаясь все глубже в безмолвие: ни один шорох не мог зацепить ее внимание, оцарапать словно бы ждущее того мига сознание, как-то сбить ее. Ее будто бы уносило течением прочь, и больше не было грохота мыслей – они, словно ненужный мусор, одна за другой оставались где-то у берегов этой черной реки, прибивались к ним, и Ива становилась все легче и свободнее, все тише. После запредельной боли и усилия это было таким благословением, что она, кажется, улыбнулась даже. Мир умел петь, но мог и молчать; и у того, и у другого был свой исток и свой исход, и самое волшебное заключалось в том, что все находилось в одной и той же точке. Как же все это поразительно просто. Почему это так легко? Почему нам всегда кажется, что все гораздо сложнее? У нее не было ответов на эти вопросы, и вопросов тоже оставалось все меньше. Она затихала – по-настоящему, как никогда прежде, и всему в ней становилось тихо. Даже дыхание ее словно смолкло, и в этом она нашла для себя в этот миг благословение. Хотела бы я всегда такого покоя? Такой потрясающей тишины, всей вечности здесь? Чтобы ничто не тревожило, ничто не колебало ровности моего сознания? Наверное, нет – Ива и впрямь слишком любила мир, его живую, шумную, подвижную красоту. Противопоставлять ее иной красоте, величественной и недвижимой, она попросту не могла. Время здесь текло медленно – или не текло совсем, она не знала. Оно замедлилось предельно, став тяжелым и густым. Ива не испытывала теперь ничего, лишь ждала, пока его течение не приведет ее к самой первой – и самой последней своей точке, и каким-то образом поняла, когда момент настал. Это был тот миг, когда ее собственные мысли исчезли, все до единой, и не осталось больше ничего. В этом ничего она замерла, сделала еще один вдох, тот, что был перед первым, тот, что лежал за последним – а затем выдохнула, освобождая голос, давая ему волю, пропевая долгое О. В кромешной мгле она видела, как звук рождается в тишине, как тонкая серебряная нить вплетается в черное течение и начинает расцветать там, расползаться, все быстрее устремляясь туда, где происходило настоящее. Будто звездный свет упал в ночное море – и море замерцало в ответ, отвечая сиянием тел тысяч созданий, отражением небесных путей в глазах древних рыб и небесных странников. Ива снова улыбнулась, зная, что теперь все будет хорошо. Что теперь, когда она вернется в тело, это тело будет слышать – и обретет обратно голос. Маленькая глупенькая Ива… Ты опоздала, дитя. Голос был знакомым – и следом за тем, как он пропорол ее сознание, в которое все быстрее возвращались мысли, собираясь вновь в мощный стремительный поток, пришел страх. Ива вскрикнула, вырываясь из рук Симирам, и на этот раз ее голос и впрямь был слышен ей самой, и голос велль тоже, и вой, грохот, и… И зов откуда-то из-за их спин, полный мольбы и ужаса, зов нечеловеческий – но еще более истовый, чем тот, что мог бы принадлежать человеку. - Ива, ты здесь? Все хорошо, покров тишины пал!.. - Симирам, Древо! – выпалила она, хватая древнюю за руку и дрожа. Щекам было мокро и липко, но думать о том, что это, времени не было. – У Древа беда, там Ревенка, они ударили, это было ловушкой!.. Древняя замерла на миг, а затем лицо ее исказилось. - Нам нужно торопиться. Друг, защити нас – и помоги! За завесой снега и ветра она не могла разглядеть, что происходило в лагере – но теперь у нее была возможность сквозь вой вьюги, которой их запеленал Скрытый человек, слышать. Битва еще не закончилась, она кипела, и все, что ей оставалось, это молиться за Аллэи – одним лишь словом, одним лишь намерением, потому что ничем иным она не владела. В далекой выси обитал Первый Ветер, у самых истоков жила Изначальная Тишина, и к ним Ива взывала, прося о защите для всех, а пуще всего – для одной-единственной женщины. Она была жива, Ива знала наверняка. Ничего иного она знать не хотела. Махаравья двинулся вперед, и она, поддерживаемая под плечо Симирам, зашагала вместе с ними. Ветер толкал в лопатки, помогал идти слабым ногам, и они были быстры – но не достаточно. И с каждым шагом Ива понимала, что они катастрофически не успевали.