Дикая охота. Руины рассвета

Старикам не должно было воевать. Их тела не помнили силы, становились неповоротливыми, дряхлеющими, скупыми. Он знал эту скупость: в руслах животворящих рек внутри его плоти кровь иссыхала, оскудевали жилы, и на полях сражений, где властвовали штормы крови, он, старик, не мог встать в ряды истинных воинов. Даже самые достойные вилины оставляли этот путь, когда их тела становились сухими, будто старые осенние листья. Махаравья с горечью думал о том, что прежде его рука была полна живой воды, а сейчас кто угодно мог бы, дерзнув, растереть ее в труху и пыль. Едва ли в нем осталась кровь – только ветер и прах в пересохших каньонах вен. Его отец погиб в одной из битв Часа Пламени, в долгое и седое от пепла лето. Тогда стояла сушь, горький дым заволакивал долины, наплывая с юга. Скрытые люди предвидели то: шаманы накануне зимы предостерегали племя об огне, что сойдет с неба и пожжет всходы будущего года, зачернит небо и ввергнет племя в войну. Так то и случилось – зима миновала, прошла и весна, и в середине лета пришла беда. Огонь падал с неба вдали от их дома, заставлял море кипеть и корежил южное побережье Бар-эс-Тиллада, сотрясая землю. То было самое начало мира, его заря; они делили его с другими бессмертными и не ведали, что однажды настанет миг, когда Скрытым людям придется биться со своими Речными братьями и с кочевниками Креасса, чтобы выживать. Махаравья был тогда молод, а его отец, вилин Нараявин, был зрел, свиреп и могуч. Его волей сын остался с племенем – он порывался уйти на юг вместе с другими вилинами, чтобы доказать свою смелость, чтобы, вернувшись, заполучить сердце грайи, но отец был непреклонен. - У тебя горячее сердце – и слабая плоть, сын, - говорил он, навязывая на навершие тяжелого посоха красные нити и волчьи клыки. Махаравья злился – на отца и на собственное бессилие, и на мать, которая, стоило только ему слово молвить о походе, становилась перед ним и шипела, что прежде пусть переступит через нее… - Тебе должно окрепнуть. И не должно отнимать у меня мое право. Однажды оно станет твоим, когда ты будешь защищать своего сына, или свою дочь. И когда придет их час, они тоже встанут на этот путь. - Но я силен! Я не слабее тебя, - с жаром он швырял слова в лицо Нараявину, а тот лишь усмехался, туже стягивая узлы на нитках. - Ты всегда будешь слабее меня и сильнее детей своих. Сила придет к тебе, народившись с ними. Но прежде того – не смей срамить меня. Расти здесь, чадо мое, через сумрак и пепел ищи для души своей влагу и солнце. Покуда она не окрепнет, ты не станешь силен, Махаравья. Стань достойным. Молодым не должно воевать. Он остался тогда – разъяренный, ощерившийся, лишенный выбора. Отец не оставил ему того, наказав беречь мать, свою грайю, и Махаравья, ослушавшись, обрекался на позор и презрение. И он вместе с ней, тощей и растерявшей всю свою красу за долгие месяцы тоски грайей, день за днем искал в затянутом дымом и пеплом небе лоскутки синевы – или звездные крошки, бился над пересохшими руслами, стараясь пробудить их, слушал ветра и землю. Его племя поредело, выцвело, как оставленный на солнцепеке по неосторожности яркий лен, они походили на обтянутые кожей скелеты, что по злой шутке Первого Ветра бродили по земле. То было страшное и злое время, но в нем вершился какой-то неумолимый и причудливый труд. И Нараявин знал о том, потому что спустя время Махаравья понял, что ярь в нем затихла. Иногда она взметалась и опаляла и без того обожженную грудную клетку, но чаще всего вместо нее была изнурительная концентрация, которая как-то его вытачивала, обкатывала, будто камень в беспокойном ручье. Он держался в ней, пока Лахрини, его мать, хрипло выла дни напролет, оплакивая мужа, держался, когда племя начало слабеть и вымирать, держался, когда шаманы предрекли, что Час Пламени продлится два года, и что засуха, сойдя, приведет за собой холод, который убьет их, если они не найдут способ переждать беду. Порой становилось невыносимо, и он проклинал себя самого за слабость и малодушие. Порой кроме боли не оставалось ничего, и тогда Махаравья метался в отчаянии по долине, пытаясь найти в себе хоть что-то, что не было искалеченным. Но искалеченным неизменно оказывалось все в нем, и с этим нужно было смириться и научиться жить. Когда Час Пламени отгорел, он остался на пепелище – выросший, окрепший, осиротевший. Ставшая вдовой Лахрини ушла к другим безмужним грайям и угасла в тоске. А Махаравья отныне был силен, потому что ни единой опоры кроме самого себя у него не осталось. Никейя, гордая грайя, краше которой для него не существовало, вошла в его пустой дом спустя сотни зим после того, как войны закончились – такая же сильная, все утратившая и взрастившая себя на пожарищах и руинах. И в доме том они стали тем самым будущим оплотом силы для собственных детей, чтобы те позже дали такой же кров другим, и чтобы и дальше тянулась в вечность нить, сотканная из судеб сильных и слабых, старых и молодых. Сила его крылась и в знании: он не стал бы сыном войны. Махаравья был чадом мира – его руки умели созидать, никак не рушить. Даже Никейя была куда свирепее и яростнее, чем он, и этот огонь на крохотную толику умерило лишь рождение Лилен. Он же был тихим, в его жилах текла тихая кровь, сделавшая его стойким. Шаманы Скрытых людей говорили, что в сердце каждого из них жил зверь, чей лик воплощал в себе истинную силу крови. Его отец был волком, росомахой была жена, дикой кошкой выросла дочь… А его зверем стал олень – древний олень, скакун Первого Ветра, на чьих рогах лежал мир. Чтобы нести эту ношу, требовалась стойкость, и этим даром он с лихвой одарил Махаравью. И это сыграло с ним такую злую шутку. Прежде он был сильнее, но силу эту сам и предал, когда не смог перечить дочери и не сумел отпустить ее, как подобало. Уже тогда он сделался стариком, медленно дряхлеющим глупцом, который так и не вошел в свой зенит и не защитил собственное чадо. Лилен превозмогла его, презрела заветы предков и те самые речи о праве, что когда-то вел Нараявин. Для Лилен не существовало того права, что могло бы подавить ее волю. И с виной он свыкся – то была неизбывная ноша, уже вросшая в сам хребет его, и с ее душой, исстрадавшейся за долгие века, он простился, оплакав свою дикую дочь, а вот теперь пришло то, чего он раньше не ведал: горечь и стыд. За слабость, за старость, за то, что он не был силен, когда тому было время, а теперь и подавно не станет. Утекла его сила в песок, ушла далеко к сердцу Матери-Земли, и вспять потечь не могла. Что я могу дать тебе в твоей войне, человечья дочь? В свой расцвет я не присвоил себе право доказать свою силу, и по сей день у меня ее нет. Махаравья-мудрец – на самом деле слепой и глупый старик, дитя летнего ветра, и мне так страшно потерять теперь еще и тебя, как я потерял Лилен… Потоки ветра держали ее под плечи, хрупкую тонкую веточку, и сердце его на короткий миг стиснула боль. Темный ржавый след остался на ее щеке, капля крови проложила путь от ямки трогательного маленького уха куда-то под воротник, и она, кажется, не знала о том и того не чувствовала. В том он вновь нашел горечь вины: сильные грайи и вилины его племени могли слышать истинную песнь Первого Ветра и Его истинное молчание, и это не вредило им. Но она была всего лишь человеком, и ее мягкое тело не выдерживало древнего голоса. Я велел тебе просить Первый Ветер вмешаться. Я повинен в том, что ты взяла на себя непомерную ношу. Ты – не она, и я, позабыв о том, могу тебя убить по глупости своей, по твоему доверию. Не к месту были эти мысли, но Махаравья не мог избавиться от них, сколько ни старался. Ветер толкал их в спины, они втроем спешили как могли, а внутри было так много боли и горечи. Было ли это в сердце Нараявина, когда тот покидал сына и свою грайю? Махаравья так смутно помнил его – помнил лишь, что глаза его были пронзительными и острыми, и что он был высок и худ, как быстрое опасное животное. И уж наверное, Нараявин не позволил бы своему сильному злому сердцу такой слабости. Он весь состоял из яростной и непреклонной силы, и когда пришло его время, сила эта разлилась по свету, как ей и должно было. Отец был на своем месте, защищая тех, кто слабее его. На каком месте теперь стоял сам Махаравья, коль его сила теперь уже ушла? Теперь он вновь был слабым, бессильным, и выходило, что маленькая человеческая грайя и грайя древней крови встали вместе с ним в ряды тех, кто почему-то сражался в этой битве. И они не могли не сражаться – от того его медленная кровь в жилах становилась еще холоднее. Они должны были бороться здесь, потому что иного выбора для них не осталось. Древо было все ближе, Махаравья чувствовал зов, что протянулся к ним через сажени, зов, полный истового крика и мольбы. И сумерки светлели – мир вокруг мерцал переливами силы, как бывало в самом его начале и в самом конце. Предки его видели то самое начало, и он страшился теперь увидеть конец. Боковым зрением он ловил, как танцует лазурь и синь, как пропарывается пространство серебряными и золотыми волнами, на которые накатывает мгла. Тысячи цветов переплетались вокруг него, из этого многоцветия он мог узреть лишь малое – но впереди лежал шторм силы, и жар от гроз его с каждым шагом все сильнее отпечатывался на внутренней стороне век. А кости болели, и в жилах было пусто и сухо, и яри не было – той, что могла стать живительной силой для воина. Он чувствовал стыд за то, каким дряхлым и немощным он был перед этой бедой. Только усталость и горечь остались ему, только последняя отчаянная попытка просить прощения – за то, что он не был сильным, когда тому был срок. Его запоздалое искупление. Все колыхалось кругом, как причудливое многоцветное море: он видел своими древними глазами сияние, оттенки которого не ведал – лишь смутно помнили его кости момент своего рождения, и в этой глубине веков призраками жили те же цвета. Эта память была тонкой, ускользающей, она существовала на границе яви и сна, и ловить ее сейчас было бессмысленно. Махаравья разомкнул руки, словно бы поддерживая под спины двух грай, хоть и не касаясь их; это все, что он мог – силой своей крови вести их так быстро, как только возможно, защищать их, выстроив купол чистой стихии вокруг… Но что будет, когда они достигнут Древа? Кем я стану там, если воином я никогда не был? Не из страха за свою жизнь, не из подлого желания спрятаться или отвернуться, а лишь потому, что мои кости не присвоили себе то право и ту силу… Кто я пред лицом твоим сейчас, Первый Ветер? Недостойный сын, плевела без зерна – или все еще чадо, равное среди прочих? Смотришь ли Ты на меня? Вокруг гремел мир, воздух трещал, насытившись молниями, и казалось, будто сразу несколько пространств соединяются в единое, и их свойства и качества соединяются, переплетаясь, изменяя друг друга и сплавляясь в нечто третье, новое. Величественной и сокрушительной казалась эта перемена, и Махаравья не понимал, что видит перед собой: абсолютный крах или что-то иное, что-то, чему пока еще не было имени и что называть было страшно. Исполинская крона, озаряемая вспышками и переливами света, высилась впереди, выступая из-за стены темных ветвей. Там что-то происходило – Махаравья видел, как мечутся вокруг странные силуэты, и сердце его раз за разом заходилось от ужаса и восторга. Он помнил Древо памятью костей своих, памятью матери и отца, собственной памятью – прежде он приходил к Нему, задолго до рождения Лилен, задолго до того, как Никейя ожгла его взглядом-копьем, пропоров насквозь сердце. Час Пламени истек, мир, ошарашенный собственной болью, делал первый вдох; отец не вернулся домой, а мать надела вдовий покров. Тогда одиночеству Махаравьи не было ни конца, ни края: он был опустошен и легок, истощенный дом не держал его. Махаравья уходил далеко на перевалы, там плясал что есть силы, призывая Первый Ветер, а когда Тот приходил – несся следом за Ним куда глаза глядят. То была нужда превыше его воли: он ходил на выгоревшие пустоши земли, что ныне стала Креассом, на поля сражений к костям мертвых, на поседевшие от пепла нивы. Ему нужно было увидеть все это – опожаренное, искалеченное, перемолотое временем; увидеть – и принять, выстрадать, как-то исцелить ожесточившееся сердце. Он переживал собой каждую смерть, танцем своим вымаливал легкого перехода для тех, кого приняла в свое чрево земля, учился плакать и петь, до дна допивая жизнь. В один из таких дней Первый Ветер привел его к Древу – и там он, непутевый и озлобленный, долго стоял, преклонив колени и не в силах отвести взгляд. Приходили духи, смотрели на него своими всезнающими глазами, оставались рядом. Бесшумно уходили, оставляя после себя небесную тишину, какая лежала на границе мира плотного и мира тонкого, и Махаравья чувствовал, как возвращается к нему душа, долгие дни бродившая неприкаянной. Под сенью Древа он обрел покой: оно стало символом жизни непреложной, всепобеждающей, извечной. Вился у корней темный дикий плющ, взбираясь по коре наверх, на раскидистых ветвях сонно мерцали болотные огоньки, в кроне вил гнезда ветер. Тогда оно казалось последним ее оплотом, тем, что никогда не будет разрушено… И вот теперь он вернулся – кажется, для того, чтобы узнать еще один урок: не существовало вечных вещей. Здесь больше не было покоя и тишины – был плотный воздух, который Махаравья с трудом вдыхал, был непрекращающийся гул, лежащий за пределами слуха, но перетрясавший кости и все нутро, и повсюду царил хаос. Изломы ветвей Древа казались трещинами, расколовшими эфирный свет, что струился из-под корней – а еще от тел духов, собравшихся вокруг. Махаравья никогда не видел такого, а потому оцепенел, завороженный: ему понадобилось время, чтобы понять, что свет, окутавший Древо, исходит от сотен огоньков, запеленавших его со всех сторон в кокон. Эта причудливая оболочка мерцала, переливалась, изредка вспыхивая болезненными, рябящими искрами; там, где расходилась рябь, появлялась прореха, будто невидимый огонь прожигал сухой кленовый лист. Еще несколько мгновений там была пустота, а потом что-то менялось, и она вновь становилась целой – разве что казалась более тонкой. Он не понимал, что происходит, и разглядеть яснее не мог: со всех сторон Древо окружили тонкие духи – Махаравья и прежде видел их. Он даже помнил их имена – кажется, одни назывались иль-вэане. Первый Ветер говорил, что они были рождены вместе с осенью и осенью становились особенно сильны. Ныне они стояли тесным кольцом, вскинув руки, и он видел, как интенсивно сияют их глаза. Вокруг их тел клубился туман, но он вновь не знал, что именно они делали – знал лишь сердцем, что это выпивало их и лишало сил. О том говорил встревоженный Первый Ветер, и на этот раз голос Его был неумолим и страшен. Были и другие создания – с ними он тоже был знаком. Их атаковали обезумевшие грайи с темными узорами на лицах; Махаравья видел, как они мечутся, видел и то, что оружия, казалось, при них нет – те, что были с оружием, остались позади и дрались сейчас с грайями и вилинами пещер. Но они владели иным оружием, что было куда страшнее железа, и он знал это лучше прочих. Как знал и то, чья ворожба сейчас связала их в единое существо, подчиненное злой воле. Раньше, еще до того, как болезнь пришла за Лилен, ритуал, соединявший Скрытых людей, вершился, когда мир нуждался в помощи, утешении и поддержке: они объединялись, чтобы усмирить стихию, усилить благое намерение, всецело вверяя себя в руки самого мудрого шамана племени. То была сакральная связь для них, особенная и тонкая – но когда Лилен отняли, исказился и смысл ритуала. Махаравья стал изгнанником, и самое первое благо заключалось в его свободе: он больше не был достоин называться Скрытым человеком по мнению братьев и сестер. И хвала Первому Ветру за это. Что-то внутри надломилось, и пустые жилы заполнила боль, когда одна из грай повернула к нему пустое лицо, будто бы ей не принадлежащее. Он знал эту силу, знал ее иссушающее касание – чувствовал прежде, когда отказался подчиниться воле, исказившей душу Лилен. Махаравья взмолился, открывая сердце Первому Ветру и полагаясь на Его повеление. Поток повел его, отнимая тело у боли; он почти чувствовал, как они борются в нем – и повсюду снаружи. Ничего не осталось, кроме этой борьбы, и в самом сердце ее Махаравья пытался понять, кто же он сейчас: безнадежно опоздавший на свою войну старик или тот, кому мир дал еще один шанс стать опорой для кого-то, кто был слабее его. В чем же он, Твой завет, Твой урок для меня сейчас? Ушло ли мое время? Или до тех пор, пока бьется мое сердце, еще есть шанс постичь его? Мир, каким он знал его, исчезал на глазах, и старик Махаравья тоже исчезал вместе с ним, уходил, как уходили по крупице и без того скудные силы. Он это чувствовал так явственно, так остро сейчас. Грайи были сильнее его, но на один короткий миг ему подумалось вдруг, что грайя всегда сильнее вилина, сколько бы тот ни стремился доказать и ей, и себе самому обратное. Его странное племя костьми своими знало о том, но головой отрекалось от того знания, и в этом было лукавство – то ли шутливое, то ли нет. Махаравья сам не знал, в чем истина лежит – знал лишь, что там, где вилин пройти не сумеет, пройдет, вскинув голову, разъяренная гордая грайя, а там, где ее уязвимости потребуется защита и опора, вилин должен стоять до последнего вздоха. И вот сейчас они были здесь – он, непутевый отец, овдовевший муж и потерянный сын, а подле него бились грайи: дикие и злые – против двух хрупких, нежных и безмерно сильных. Роль его была проста: дать ту самую опору одним и уберечь их от других. Ничего в жизни труднее ему не доводилось делать, и он не знал, сколько еще продержится его старое истощенное тело, но надеялся, что отмеренного времени хватит. Грайя с выкрашенной во мглу половиной лица вперила в него взгляд застывших, чуть заметно мерцающих в темноте глаз – и бросилась к нему, вскидывая руки с кипучей силой на кончиках пальцев. Удара Махаравья не почувствовал, но знал, что он случился, что-то в нем разрушая, рассекая то, что прежде было целым. Так тому и быть, думал он, принимая собственную смерть, такую незамысловатую участь, легкую, как тонкий волос ковыля, что вился на ветру. Старикам не должно было воевать, потому что смерть всегда хотела молодых и полнокровных. Но молился он лишь о том, чтобы утекающая из распахнутых скудных каньонов сила-вода утолила хоть на малую толику жажду извечно голодного времени – чтобы оно не взяло их. Молодые не должны были идти на войну. С такой нежностью и бережностью жизнь растила их – давала им целый мир на раскрытых руках, качала каждое создание в колыбели детства, пестовала их, даря им рассветы начала, щедрый исток, из которого смерть казалась чем-то несуществующим, чем-то, что не случится никогда… Симирам знала это – о, как хорошо она знала это чувство свободы, такое особенное теперь, обретшее вкус в миг, когда она осознала собственную гибель! То, что было прежде данностью, стало драгоценностью, очень хрупкой; ничего не стоило разрушить ее. Она видела это разрушение прямо сейчас, пока сгорали тонкие тела болотных огоньков. Ей было так горько и страшно видеть это – там, где было целое и плотное сияние, вдруг появлялась прореха, ожог, под которым лежала пустота. Бестелесное тоже умело болеть и кричать, и даже сейчас, лишившись дара своего мертвого народа, Симирам чувствовала тень этой агонии. По щекам вновь текла соль, слезы чувствующего живого сердца. Огоньки пытались удержать барьер целостным, чтобы защитить Древо, а потому вновь создавали оболочку из собственных тел, расширяясь – но бледнея. Так они становились слабее, рассеивая свою силу, так их было легче поразить, но духи все равно заращивали собой снова и снова раны единого, жертвуя индивидуальным. Это было величественно – и ужасно. Так не должно было происходить. За что мы платим такую цену? За какое великое откровение, о Ты, Породивший все сущее под этим небом, на этой земле? Почему детей Своих Ты не уберег – и почему они берегут Тебя? Кроме горечи была еще злость – новое, совсем непривычное для нее чувство. Злость жгла изнутри, раздувая из маленькой искры пожар, и Симирам не препятствовала тому. Впервые она ощущала подобное: гнев захватывал ее, он придавал сил, и она больше не была слабой, не была защищенной собственной отстраненностью и непричастностью. Эта ярость принадлежала не ей одной – она принадлежала и духам Гарварны, древним хранителям леса. Сейчас их связывал единый порыв, такой острый и мощный, что невозможно было не подчиниться ему. У залесок не было ни клинков, ни стрел, но было что-то иное, не менее смертоносное. Симирам увидела стальной росчерк, метнувшийся к крылатой кельди – и дальше все происходило медленно: глаза духа расширились, создание замерло, покачнулось назад. На груди ее расползлась, разворачиваясь каверной, рана, в которой блеснула сталь, а затем плоть ее стремительно начала поглощать мгла. Духи боялись железа – это знали все, кто делил с ними мир до прихода людей. Духи боялись железа, потому что были детьми Бессмертного – и детьми звезд, а всякая звезда, в теле которой появлялось железо, начинала умирать. Так она помнила, и именно это сейчас и происходило. Плоть кельди осыпалась, как будто она была создана из сухого песка, который не мог сохранить форму. Симирам успела поймать ее взгляд – тихий, странный взгляд того, кто встречал свою смерть, а затем глаза ее полыхнули, и из этого сияния родился болотный огонек, когда погибла кельди. Он устремился к другим, соединяясь с ними – туда, где только что исчез другой огонек, слился с единым полотном их тел. Следующий удар мог уничтожить его, а мог уничтожить кого-то иного – имело ли значение, кого? Подле нее была Ива – бледная, потрясенная. Их окружала слабая защита Махаравьи, но Симирам все равно инстинктивно приблизилась к ней еще, вскидывая руку и словно надеясь заслонить человеческую девочку. Это едва ли помогло бы, если бы на них направили мощный удар, но покуда они обе осмысливали, что им делать, этот жест стал иллюзией хоть какого-то оберега. Одна из женщин заметила их – Симирам уловила ее движение и обернулась, когда та устремилась к ним, формируя меж ладоней плотный узел энергий. В следующий миг этот узел понесся к ним, и Ива, вскрикнув, успела выставить щит. Сила удара заставила ее покачнуться, когда энергия взорвалась, высвобождаясь из плетения. Симирам подхватила ее под плечи, руки залески снова затанцевали, рисуя невидимые символы, пространство меж ее ладоней скрутилось и сжалось – она видела это искажение, изворачивающее структуру воздуха. Вдруг женщину сбило с ног потоком ветра, что был гораздо плотнее и гуще окружавшего их с Ивой, а затем тело ее как-то неестественно смялось, будто ломаясь под немыслимым давлением, и она упала на землю, неподвижная и застывшая, как сломанная игрушка. Симирам резко обернулась, находя в хаосе и зареве фигуру Скрытого человека: он, окруженный потоками уплотнившегося ветра, кружился в танце среди напавших и оборонявшихся. Им нужно было как-то добраться до него, и она наклонилась к Иве, ощущая под руками дрожь ее тела. - Ты можешь идти? Ива, даже не мигая, кивнула – казалось, что она боялась закрыть глаза и пропустить хоть толику секунды происходящего. Поддерживая ее по-прежнему, Симирам сделала шаг вперед, и они двинулись к Скрытому человеку, мучительно медленно протискиваясь через кипение сражения. Прошла вечность, прежде чем они сумели подойти к нему достаточно близко: Махаравья непрестанно двигался в гуще битвы, успевая закрывать от энергетических ударов духов – но он по-прежнему ничего не мог сделать с железом. Пока они шли, Симирам на глаза попалось их странное оружие: под ногами лежала четырерогая железная звездочка с чуть изогнутыми заточенными лучами. Вокруг нее черной пыльцой, посверкивающей искорками света, осыпалось то, что прежде было телом духа. Симирам ощутила, как горло, теперь умеющее чувствовать, стиснуло – и картинка так и застыла перед глазами, отпечатавшись под веками. Так выглядело зло, так выглядела смерть, и ничего общего с мягким забвением и растворением, в которое велли так верили, она не имела. Махаравья заметил их: один из потоков по широкой дуге обогнул их, закрывая со спины и оттесняя нападавших. Под покровом защиты древней силы стало немного спокойнее, и Симирам подумалось, что она впервые за все это время по-настоящему вдохнула – а еще ощутила что-то кроме ярости. К ней пришел страх, кромешный ужас: вокруг царила гибель, пирующая на костях живых и на духе бесплотных. Она поглощала все, не оставляя ему шанса подняться, сохраниться в мире в той же форме, в которой оно было явлено. И теперь это разрушение было не далеко – оно скалилось ей прямо в лицо, оно касалось ее напрямую, и она сделалась абсолютно беззащитной перед ним и уязвимой. Но ярость перевешивала – так не должно было происходить. Каждый удар, каждая звездочка из лезвий, каждая смерть – все попадало ей прямо в сердце, выбивая на нем все глубже и глубже этот завет: так не должно было происходить. У них железо не воинов, а убийц. Голос Махаравьи в ее голове звучал презрительно – и она была так согласна с ним сейчас. Уловки подлецов. - Ты можешь остановить их? – Симирам настойчиво смотрела на него, прямо в прорези маски – из их глубины в самое ее сердце точно так же глядели древние глаза. Или их, или тех, что используют силу крови. Не защитить от всего. Вам нужно уходить, тебе – и человечьей дочери. Уведи ее… Симирам сморгнула, чувствуя смятение, непонимание. В голосе его, заплетенном в потоки ветра, звучала решимость – а еще боль, и страх, и обреченность, словно он твердо решил выкупить время для них самим собой. Но куда они могли уйти, если повсюду их ожидало именно это? Где она сумела бы укрыть себя, Иву, всех этих живых существ, сейчас сражавшихся за свой дом и друг за друга? Махаравья знал это, несомненно, он знал – а она знала, почему он сказал это сейчас. Это дитя стало для тебя собственным, и тебе так страшно потерять ее теперь. А я стала для тебя женщиной – безликой матерью, женой и сестрой, тем символом, за который бороться можно до последней капли крови. Но я не могу и не хочу уходить, я тоже бьюсь здесь, с тобой на равных. Защити меня и ее от стали, а я сделаю все, что сумею, чтобы защитить их. Кроме нас никто здесь не сумеет сделать это, и мы, быть может, не сможем – какое это имеет значение? Бездействие невыносимо. Это даже не было выбором – это был тот единственный шаг, который она могла предпринять. - Ревенка здесь, - вдруг сказала Ива, невидящим взором уставившаяся в пустоту. – Я чувствую ее присутствие – оно всегда ощущалось так, но теперь оно гораздо мощнее… Что-то происходит… - Мы должны разбить их связь, - наклонившись к ней, настойчиво заговорила Симирам. Она тоже ощущала изменение, медленно втекающее в мир – как яд, отравляющий воду – поначалу незаметно, но с каждой секундой все необратимее. Что-то и впрямь было не так, но Симирам никак не могла взять в толк, что, и это пугало. - Я не смогу, - отрывисто бросила та: очередная ударная волна врезалась в созданный ею щит, Ива стремительно отмела прочь исковерканную энергию, но не успела сформировать ответный поток – натиск продолжился. – У меня слишком мало для этого сил… Симирам, не медля больше, положила руку на ее плечо, погружаясь в саитри – и со странной легкостью принимая решение. Сила, которую она направила через себя к Иве, потекла рекой, напитывая тело, укрепляя связи. Щит, всего секунду назад сминавшийся и уже начавший проседать, стремительно разгладился, наполнился, и направленный в него удар срикошетил мощной волной, врезаясь в тела залесок. Ива недоуменно застыла, а затем вскричала, отталкивая ее ладонь: - Нет! Тебе нельзя направлять саитри, это убьет тебя!.. - Нам иначе не победить, - прервала ее Симирам. – Ива, мы не справимся иначе. Махаравья может разбить тех, кто при оружии, защитить нас от железа, но этого мало. Возьми мою силу, найди эту женщину – чем скорее ты сделаешь это, тем больше шансов на то, что мы сумеем остановить их. Медлить нельзя. Это решение было таким простым – она поразилась, как легко дались ей слова. Так же легко, наверное, Фардарин принимал свою участь, покидая их племя, выбирая для себя дорогу сердца. Ему, кажется, было тогда очень страшно – точно так же, как ей сейчас, но в это заплеталась ни с чем не сравнимая легкость. Симирам знала: ее выбор верен. Она жила очень долго, и вот теперь ее время наконец-то пришло. Осознавать это было страшно – и благословенно. Наверное, смертные чувствуют именно это, уходя – скоротечность времени. Я так мало была смертной и так долго – бессмертной. Создатель, если мне дозволено просить, то об одном прошу Тебя: в следующем возрождении, если оно будет даровано, дай мне иной выбор: крупицу бессмертия – и долгую мою смертность, чтобы я успела познать ее. Узнать гнев и радость, и злость, и горесть, и истинную нежность, и все то, что было лишь тенью Фьоры для меня. Всех лишений смертности и всех ее даров прошу для себя новой. Бесновался ветер, щит вокруг них, удерживаемый Ивой, то и дело озаряли вспышки – они стали слабее, будто залески устали, однако откуда-то она знала, что это не так. Ладонь Симирам, обхватившая запястье человеческой девочки, светилась изнутри мягким сиянием, и она видела, как красиво перетекает древняя энергия под ее тонкой-тонкой оболочкой, как она закручивается в спирали и вихри подобно жидкому свету звездных тел. Ива смотрела на ее руку с отчаянием – и каким-то обреченным упрямством, она все еще хотела спорить и суметь спасти всех – и, наверное, еще один дар смертности заключался в этом: смертные не соглашались отпускать. Мы дарим друг другу уроки, которые самостоятельно постичь не способны. - Это не сработает, - Ива замотала головой. – Я не выдержу – даже с тобой, мы погибнем обе; я не умею драться, мои умения скудны… - Это лучше, чем ничего, - возразила ей Симирам. – И выбора у нас нет. Ты выдержишь, если я буду источником силы для тебя… Совсем рядом как подкошенная упала одна из женщин, неестественно замерев прямо в движении. Остекленевший взгляд почему-то приковал на миг внимание Симирам – в глазах залески не было ни тени воли, совсем ничего, однако прежде в них горела искрой странная жажда, ожесточенное стремление сломать, навредить, уничтожить. И вдруг даже это исчезло, разверзлась двумя провалами пустота. Симирам ощутила, как холодеет внутри, как недоброе предчувствие все сильнее захватывает ее существо. Залески больше не использовали силу – только железные злые звезды, сметаемые Махаравьей. А еще они падали на землю – одна за другой, как будто кто-то выпивал их, выжимал до последней капли крови, забирая у них что-то безвозвратно. - Они умирают… - прошептала Ива, и Симирам услышала ее. – Но что… Хаос больше не кипел, исполинское Древо чернело, и на фоне сияния вокруг мгла его ветвей казалась еще гуще. Почему-то от этого становилось страшно – и внутри что-то леденело, дрожало мощным предчувствием, неохватной и неумолимо приближающейся бедой. А еще ее древние глаза, все еще помнящие, как смотреть в суть вещей, видели, как от тел залесок поднималась энергия, откатываясь куда-то во тьму, будто что-то невидимое собирало ее, тащило, все быстрее притягивало – и она не знала, зачем, но чувствовала, что рано или поздно туго натянутая нить этой привязи лопнет. Симирам чувствовала тревогу духов, видела, как в смятении они оглядываются по сторонам, как и без того тонкий дрожащий барьер начинает истончаться еще. - Как хорошо, что вы все здесь, - в звон силы вдруг заплелся чей-то голос, по-матерински умиротворенный, почти ласковый. – Я бы рассердилась, если бы довелось искать вас и ловить, одного за другим, как котят из корзинки. Ты помнишь сказку про котят в корзинке, маленькая Ива? Одну из этих милых историй – ты рассказывала ее девочкам после вашего побега? Они, помнится, страх как любили ее. - Покажись! Где ты? – выкрикнула Ива, замирая подле Симирам. Духи по-прежнему были в смятении, и это казалось неестественным, неправильным: они чуяли живых, а потому должны были видеть предводительницу залесок. - Всюду – как забирает себе всю землю оброненное зерно, - рассмеялся голос. – И я пришла забрать. Хорошо, что ты здесь, дитя. Я очень рада. Вдруг кто-то из крылатых духов закричал – пронзительно и тонко. От неожиданности Симирам вздрогнула: одна из кельди выгнулась, будто проткнутая невидимой иглой бабочка, пошатнулась, кренясь, будто сломанное бурей дерево. Ее ноги подломились – совсем как у залесок прежде, а в самой середине груди вдруг начала расползаться рана, высвобождающая свет и что-то, что напоминало легкий-легкий пепел или снег. Но свет этот не обращался огоньком: он рассеивался, осыпался и просто переставал существовать. - Занятно, - теперь Ревенка, где бы она ни была, говорила заинтересовано. – Они начинают чувствовать – и поддаются! Я даже не думала, что будет такой эффект – но тем лучше. Еще один крик разрезал ночь, затем еще, и еще… Симирам в ужасе смотрела, как духи погибают – просто так, один за другим. Сила, исходящая от тел залесок, проходила сквозь них – и расщепляла их, не трогая тех, кто укрылся под завесой. Они тоже кричали – от страха, от ярости и горя, сейчас единого для всех. - Скорее, уходите к остальным! – громко воскликнула Ива, бросаясь к кельди, что была ближе других к ним. – Уходите к Древу! Один за другим они пятились, кто-то успевал, а кто-то исчезал навсегда. Симирам не знала, что сделать, и от этого только хуже становилось: она чувствовала себя безвольной и слабой, ни на что не способной. Что могло бы спасти их в этой кромешной тьме и безнадежности? Что-то незримое словно растаскивало мир, разделяло его на мощную волну, устремляющуюся вверх – и хрупкий дом под ней, на который вся эта масса должна была вот-вот обрушиться. Завеса принимала своих детей, и они, разъяренные, замирали под ней: Симирам чувствовала, как все сильнее пространство вокруг них начинает изламываться, искажаться. И почему-то ей казалось, что сейчас это лишь усиливало опасность. А одна из залесок, чье тело прежде неподвижно лежало на земле, встала на ноги – она двигалась легко, мягко, распрямляясь и неторопливо подходя ближе к ним. В эфирном сиянии Симирам сумела разглядеть ее, женщину маленького роста с седыми волосами и выкрашенным темной краской лицом. Блестели, отражая всполохи света, черные глаза – недобрые, страшные глаза, оглядывавшие их с оценивающим интересом. Она остановилась напротив них, складывая руки плавным и смиренным жестом, почти церемонным. Симирам поняла, что вся высвобожденная сила стянулась к ней, к ее тонкому и ломкому на вид телу, и воздух вокруг нее тоже казался гуще, темнее. - Я даже не думала, что доживу до мига, когда увижу создание мира изначального… - женщина рассматривала Симирам, чуть заметно улыбаясь. – Воистину, неисповедимы пути – уж теперь-то всех чудес мне довольно! И можно на покой. Хорошо! – она нахмурилась, будто чего-то не понимая. – Только я всегда думала, что велли – стражи законов цикла, его соглядатаи и почитатели… Отчего же ты здесь, бессмертная? - Я больше не бессмертная, - тихо отозвалась Симирам. – И иначе сужу о законах цикла. Они велят мне остановить тебя, что бы ты ни пыталась сделать. - Жаль видеть сбившихся с пути… - горестно покачала головой Ревенка. В этом ты совершенно права. Вслух Симирам ничего не сказала, силясь разобраться в том, что происходило в тонком мире. – Ну что ж, раз все в сборе… - Ты чудовище! Ты уничтожила всех, кто был предан тебе, всех, кто шел за тобой! – в отчаянии воскликнула Ива, и Ревенка неторопливо, почти лениво обернулась к ней. – Они тебе верили, а ты отплатила им этим! Ради чего? Ты всего лишь человек, и тебе не под силу разрушить то, что создано миром всем – не тобой! - О, милая моя глупая Ива, - рассмеялась Ревенка, разводя руки. – Как видишь, мне подвластно чуть больше, чем ты думаешь! Хоть я и сама не думала, что так произойдет… - она задумчиво поворошила носком сапога землю под своими ногами – Симирам видела, как переливалась остатками силы то, что прежде было телом духа. – Очень любопытно. Они будто звездная пыль… Ветер развеет их по свету, соединяя со всем сущим. Прекрасная участь. Что до сил моих – видишь ли, дитя, миру угодно то, что я делаю. Тем я и сильна. Потому я и всюду. Они отдали мне себя добровольно, потому что знали, что так нужно. Как бы я могла удержать их? - Ты отвратительна… - Ива дрожала – кажется, тоже от ярости. – Я не боюсь тебя, слышишь?! И не испугаюсь, что бы ты ни сделала!.. - Конечно, не испугаешься, - мягко согласилась с ней женщина с темным лицом. – Ты не успеешь. И Симирам поняла, что случится прямо сейчас, поняла так ясно, что сама подивилась тому, почему раньше осознание не пришло к ней. Все было предельно просто. Схватив Иву за руку, она успела взглянуть ей в глаза и сказать, вложив всю силу, что была у нее, в слова: - Пусть уходят в Древо, немедля! А ты – под завесу! - А ты… - начала было Ива, но Симирам оборвала ее, отталкивая и чувствуя, как нарастает волна: - Скорее, не спорь! Знание пришло вместе со зрением, тем самым тонким зрением, которым прежде она владела. За спиной Ревенки собралась тьма и страшная, резкая, освирепевшая сила, принадлежащая прежде десяткам, а теперь отобранная одной. Этой силы было много, слишком много, и она, вывернутая наизнанку, была очень особенным оружием. Духов, связанных воедино друг с другом и с Древом, она должна была уничтожить в один миг – так же, как уничтожила тех, кто не сумел добраться до живого барьера. Но Симирам не была духом, а потому решение было и впрямь простым. Саитри пела в ней, как никогда прежде – ни в день ее явления, ни в день ее встречи со смертностью, ни в самые счастливые моменты ее прежней жизни. Теперь она по-настоящему знала что-то, чему не находила имени. Симирам казалось, что именно для этого она и явилась в мир, что теперь это наконец реализовывалось: этот ослепительный миг сияния, когда распад все еще не начался, а прежняя форма уже завершилась. Саитри забирала себе каждую частичку ее, все быстрее распространяясь внутри ее тела, превращая ее в миллиард звезд, сплетенных невидимой силой в целое существо, единое существо. Внутри нее в самом центре груди что-то горело, расширяясь, освобождаясь, разворачивая огромные крылья и вытесняя все то, что она о себе знала прежде. Ива обернулась к ней, бледная и отчаянная, и Симирам очень хотела подбодрить ее. Они стояли прямо возле завесы из огоньков, то и дело вспыхивающей и истончающейся, и туманные духи за ней, кажется, понимали, что нужно сделать. Одна из них, с искаженным от неистовой силы лицом и яростными бездонными глазами, отделилась от своих сестер, рванулась вперед, вытягивая тонкую руку с длинными, словно бы паучьими или птичьими пальцами. Рука прошла сквозь свет, иль-вэане нашарила плечо Ивы – и Симирам отпустила ее, со всей нежностью, что в ней горела сейчас. Глаза человеческой женщины чуть расширились, когда Симирам буквально передала ее в руки духов, помогая ей сделать шаг в этот иной мир, вдруг воплотившийся здесь. На короткий миг дух замер перед ней – воплощенная ярь и сила, почти звериный оскал, зарево в глазах… Симирам ощутила, как ладонь иль-вэане обхватывает ее руку на одно мгновение, ощутила их единство, их совершенно одинаковую природу; это было хорошо сейчас, и о большем она не могла просить. Уходите в Древо, пока она будет бить – укройтесь. Мысли странно текли в голове – они заканчивались, распадались на волокна и вихри света, обращаясь чистой энергией. Дух разжал хватку, сделал шаг назад, и Симирам инстинктивно шагнула за ней, всем телом приникая к завесе. Ей показалось, что она успела увидеть какое-то движение – и успела ощутить последнюю нежность к своему древнему брату, бьющемуся до конца. Вот и все, Великая Мать. Вот теперь – все. Встречай меня на той стороне, сердце… А дальше не было ничего, ничего, кроме ослепительного света, первого и единственного вдоха, который не кончится никогда, освобождения – и сияние поглотило все. Никто не должен был гибнуть на войне – ни единое живое существо, обличенное плотью или ее не имеющее. Жизнь стояла превыше всего прочего, она обязана была побеждать: побеждать ложь и глупость, побеждать неуемную жестокость смерти, потому что иначе вся эта восхитительная красота мира не имела смысла. Это осознание обрушилось на нее вместе с обжигающе ледяным потоком, частью которого вдруг она стала, войдя в созданное духами пространство. Здесь было причудливо, странно, невыносимо тяжело и беспредельно легко, и Ива, беззвучно охнув, схватилась за грудь, пытаясь протолкнуть в легкие воздух, здесь имевший совершенно иную структуру. На миг паника захватила ее, но так уже было с ней – она очень хорошо знала, каково это, стать бездыханной и учиться дышать заново. Кажется, тело сумело вспомнить, что нужно делать, и… - Скорее! – с трудом протолкнув сквозь стиснутое горло слова, Ива взмолилась, обращаясь к бестелесным созданиям. – Вам нужно вернуться под покров Древа! Свет вдруг ослепил ее – кажется, ничего не осталось, кроме света и тонкого нежного звона, волнами раскатившегося под эфирным куполом. Она снова вскрикнула, теряя опору, все ориентиры; в следующий миг цвет и звук вернулись, и Ива резко обернулась, пытаясь найти взглядом Симирам. Сердце пропустило удар: там, где прежде стояла велль, остался лишь сияющий отпечаток ее силуэта, медленно растекающийся в свет и растворяющийся в ставшем ярким и равномерным барьере. - Нет!.. – вскрикнула она, чувствуя, как внутри что-то рвется – будто лопнула тонкая и такая красивая нить… - Нет-нет-нет… Это было необратимо, откуда-то она знала, что так есть. Замершее сердце так и не начало биться, оглохшее и ослепленное разом. Вокруг все сияло – сильно, ярко, мощно. Теперь Симирам была всюду, укрыв собой других, вытеснив их тела чистой непобедимой силой. Она была во всем, над всем, она была самой саитри, больше не заключенной в плоть – и ее больше не было. Ива не сразу поняла, что из груди толчками вырываются всхлипы, выталкивая наружу горе – и какую-то нелепую, необъяснимую обиду: так не должно было быть. Всего этого не должно было случиться, с ними, с этим миром, с этими прекрасными, такими красивыми созданиями – но оно случилось, не способное щадить, не знающее милосердия. Что-то коснулось ее, что-то, что было еще сильнее, чем здешнее пространство – такое же интенсивное, но будто более плотное. Ива вскинула голову: прямо перед ней стояло то самое странное существо, что провело ее под завесу. Кажется, теперь его чудное, будто из тумана свитое тело напиталось звездным светом, стало гуще. Мимо него стремительно к Древу стягивались огоньки, вновь обретшие свои тела, ошалелые и будто всполошенные, другие духи стремительными тенями бросались к провалу мглы, где медленно вилась предначальная сила, то, что было до становления человечества. Помоги. Ты же здесь, чтобы помочь. Иначе – напрасно. Ей понадобилось время, чтобы осознать все и услышать. Время ушло и на то, чтобы подняться – она не знала, когда это произошло, но обнаружила вдруг, что сидит на земле, сжавшись в комок. Что-то в ней безнадежно отупело, будто его отсекли в ту секунду, когда Симирам сама обратилась саитри; Ива не знала, можно ли было с этим что-то сделать, как-то свыкнуться. Она умела исцелять, только лишь исцелять, и любое разрушение ломало в ней самой какие-то несуществующие косточки – совсем тонкие и маленькие, невидимые, ненастоящие… Но боль каждый раз была такой, будто все происходило внутри нее на самом деле, прямо с ней. Думать сейчас об этом она не могла – время утекало каждую секунду, и нужно было… Ива не знала, что нужно было – и это тоже страшило и причиняло боль. Я замахнулась на то, чего сделать не способна, Создатель? Направь меня, прошу, мне одной не справиться… С трудом на слабых ногах Ива добрела до Древа – сознание уплывало и в голове мутилось от интенсивности всего вокруг. Здесь были иные цвета, которые она не могла воспринять, иные звуки, иная плотность самого пространства, и ее позвоночник корежился, будто сминаемое оползнем тонкое деревце. Дышать и двигаться было сложно, все тело свело в судороге, каждую мышцу стиснула боль. Хватая ртом воздух, Ива из последних сил доползла до Древа, находя рукой на ощупь шершавую грубую кору. Кожу закололо, будто она ненароком коснулась молнии, и ноги вновь подломились против воли. Тело сотрясала дрожь, и Ива, задыхаясь, прижалась лбом к Древу, хватаясь за него ладонями. За золотым сиянием чью-то тень швырнуло в сторону, раз, другой. Сердце вновь ухнуло вниз, но у нее не было никаких сил, чтобы пережить еще одну вспышку боли. Махаравья… Он плясал там, отрезанный от нее стеной саитри, бесконечно далекий сейчас, и Ива не могла ему помочь. И кажется, никому не могла. Последний дух ушел в провал среди корней, и она буквально сползла ниже, к клубящейся мгле, в которой мерцали сполохи света. Что бы ни было, нельзя подпустить ее к Древу… Если она соберет все силы и ударит, у нее больше не останется ничего. И тогда нужно будет атаковать ее, хоть как-то, пока она уязвима… В ее теле не осталось сил, ни единой, она самой себе напоминала младенца, но внутри горел огонь, он становился все плотнее, все мощнее, и мощь эта скользила в грудь от самых ее ладоней, вдоль жил и вен, будто поднимаясь из самой земли, из которой родилось Древо. Она была совсем слаба – и беспредельно сильна, но что с этой силой делать, Ива представить себе не могла. Просто знала, что нельзя позволить Ревенке коснуться Древа. Это случилось вдруг – тень Махаравьи остановилась, медленно осела вниз, а затем мгла, густая и плотная мгла врезалась в золото, и мир взревел. Иву оглушило тысячеголосым грохотом, она прижалась к Древу еще сильнее, жмурясь и крича; вокруг трещало пространство, будто рвалось на части, и в самом сердце этой агонии была она. Мгла наседала, пытаясь продавить солнечное сияние, под веками становилось все темнее, и Ива не могла открыть глаз, потому что боялась увидеть, что все кончено. От интенсивности силы она не знала, чувствует ли боль – и умеет ли по-прежнему чувствовать, или эта способность тоже рассыпалась в ней звездной пылью. И Первый Ветер кричал, и все вокруг изошлось криком, потому что реальность стала абсолютно невыносимой. Ничего не осталось, кроме крика, раздирающего плоть, перемалывающего кости. Она не знала, сколько это длилось – казалось, будто целый век. Просто вдруг мгла обратилась сумраком, медленно бледнея, а Ива поняла, что нужно вдохнуть – совсем немного, хотя бы каплю. Вдыхать было страшно: она не знала, удастся ли. Но открывать глаза было еще страшнее: она боялась слепоты – или того, что не осталось ничего, на что она могла бы взглянуть – и что осталось живым и целым. Но она все же сумела. В тишине чуть слышно шелестел снег – Ива думала, что это мелкая, будто пыльца, ледяная пыль. Но снег был золотым, невесомым, он переливался мягким светом, укрывая тела, голые ветви, разворошенную землю. Он ложился на кору Древа и на ее ресницы, на ладони, теплый и ласковый, и Ива поняла, что по щекам текут слезы. Купола из света больше не было – остался лишь молчащий замерший лес, мгла и туман, осыпающиеся частички сияния, которое медленно таяло. Она сглотнула, взглядом ища движение, закусила что было силы губу, натолкнувшись на костяную маску и безвольную сухую руку подле нее, разжавшую посох. Махаравья словно спал… Ива все смотрела и смотрела на его ладонь, не способная отвернуться – и мыслей не было в голове, ни единой мысли. А затем она увидела другую руку – дрожащую, зарывшуюся пальцами в землю, выкрашенную темно-зеленой краской. Едва дыша и не мигая, Ива подняла голову: сотрясаясь всем телом, к ней ползла Ревенка, двигаясь, будто раненный зверь. Она не отрывала взгляда от Ивы, ощерив клыки – и Иве казалось, что она видит на ее губах кровь. - Вот мы и остались вдвоем, дитя… - шатаясь, она начала подниматься, с трудом разгибая будто окаменевшее тело. - Только я и ты. Но это ненадолго, ты ведь знаешь, милая? Нужно было подняться. Нужно было что-то предпринять, и Ива стиснула зубы, превозмогая собственную слабость. Ревенка улыбнулась ей, становясь в полный рост и делая шаг вперед.