Дикая охота. Руины рассвета

Облокотившись на перила открытой террасы, что располагалась на крыше «Ночлега Сахейлы», Меред бездумно крутила в пальцах пустую трубку и невидяще смотрела на крученые улицы Шаванти. В окнах уже зажигались огоньки, цветные фонарики мерцали на верандах, пахло медом с пряностями, солью, человеческим теплым жилищем… В катакомбах пахло не так. Там стоял густой и ни на что в мире не похожий запах камня, в самом начале коридоров – сырости и запустения. Занфир предупредил, что ближе к городу в тоннелях стоит мгла, вооружил их с Шейдом круглыми фонарями на посохах и повел под землю. Пока они шли, Меред зябко ежилась: никто в здравом уме не принял бы катакомбы за жилое пространство. Случайно забредший сюда человек наверняка решил бы, что подземелье является собственностью алхимиков и, скорее всего, поспешил бы повернуть назад. В тишине их шаги гулким эхом отскакивали от стен катакомб, где-то капала вода, и слышать это почему-то было жутковато. Воздух полнился влагой, словно в старом подвале, и Меред на миг представила, каково это – жить здесь дни напролет, проводить годы в затхлой и сырой яме без единого окна, и ее вновь передернуло. За ее спиной шагал Шейд, впереди торопился Занфир, что-то бормоча себе под нос. В какой-то момент Меред ощутила странную рассеянность, невозможность сосредоточиться; инстинктивно она потянулась к Дару – и тот отозвался неохотно, заворочался внутри сонной кошкой да так и свернулся обратно. Словно отвечая на незаданный вопрос, Занфир заговорил: - Мы прошли одну из точек экрана. Дальше будет еще несколько, но вы вряд ли их ощутите, не беспокойтесь. Изнанка близко! Вопреки его убеждению, Меред чувствовала каждый раз, когда они приближались к установленной Шуадом субстанции, или породе, она так и не поняла. Накатывала сонливость, а Дар Хартанэ в груди будто рассеивался, слегка размазывался, становясь неуловимым. Погрузиться в него при таких условиях никак не получалось. Когда она заметила Занфиру, что чувствует близость точек, тот лишь удивленно хмыкнул: - Это необычно! Обычные ведуны даже не реагируют никак, у них в ощущениях ничего не меняется… - Я ничего не чувствую, - подтвердил Шторм, и Меред, хмурясь, бросила на него короткий взгляд. – Возможно, дело в особенности вашего соединения с Хартанэ. Строго говоря, Птиц нельзя назвать ведуньями. Тему они не стали развивать – коридор вильнул вправо, затем раздвоился, распахивая темные пасти им навстречу. Занфир повел их в левый тоннель, и вскоре впереди замаячил тусклый свет, с каждой саженью становившийся все более ярким и холодным. Вскоре они дошли до фонаря, втопленного в стену и практически не отличавшегося от тех, что несли они в руках. В круглой колбе из толстого стекла ослепительно сияло какое-то вещество, и тонкие усики то ли пара, то ли дыма вились вокруг него. - Это – единственный свет, который местные жители видят? – спросила Меред, не уверенная в том, что хочет знать ответ. Она бывала лишь в одном пещерном городе – но Лореотт не производил такого гнетущего впечатления, даже наоборот: он был чарующим, самобытным, очень особенным. В катакомбах же пронзительные, почти болезненные пятна света вызывали лишь желание уйти отсюда поскорее, и Меред представить себе не могла, как здесь могли жить дни напролет люди. Даже подземелье храмовников по сравнению со здешним подземельем казалось уютным кровом. - Угнетающе, да? – довольно хмыкнул Занфир. – Это Шуад придумал: поставить в тоннелях такой свет. Чтобы даже самый любопытный проныра, если вдруг каким-то образом такой попал бы в катакомбы, испугался и не совал нос куда не надо. Да и Изнанка защищена небольшим лабиринтом по внешнему краю. Вход в катакомбы располагался на подземном этаже башни, и Меред не представляла кому бы из добропорядочных граждан Шаванти пришло в голову лезть к алхимикам в башню, да еще и на запертый железной дверью этаж, да еще и в сомнительного вида люк на нескольких замках и засовах, а потом – в сырое затхлое подземелье. Но у Шуада, судя по всему, были большие проблемы с доверием и головой заодно, а потому она могла понять такую осторожность. - В самом городе, конечно, все несколько иначе, - продолжал Занфир. – Во всех смыслах. Опять же, мы делаем все что можем, да и ребята не промах! Что-то вновь неуловимо изменилось – Меред поняла, что запах затхлости и сырости постепенно растворяется, сменяясь обычным свежим воздухом. Откуда-то издалека даже потянуло ароматом выпечки. Коридор вновь разветвился, и Занфир выбрал лишь ему одному ведомый ход. Здесь не было светильников, и некоторое время только отсветы их фонарей танцевали на стенах, заставляя тени рвано двигаться, а затем они неожиданно уперлись в совсем неприглядную ветхую дверь, окованную железными пластинами. Занфир вынул из кармана маленький молоточек, отстучал какой-то сбитый ритм по пластине – Меред подумалось, что это был какой-то условный знак. А затем одна из пластин – та, что была на уровне лица – вдруг отъехала со скрежетом сторону, и из прорези на них воззрились темные глаза, подведенные черной краской. - Я с друзьями, - миролюбиво проговорил Занфир. Глаза чуть сощурились – кажется, по-доброму, будто человек за дверью улыбался, и пластина с лязгом встала на место, и послышалось щелканье отмыкаемых замков. - В Изнанке еще не было гостей с материка, - алхимик улыбнулся им, поспешно добавляя. – Они могут показаться вам нелюдимыми и странными. Дайте им время – они сами потянутся к вам, гарантирую. Дверь распахнулась, и Занфир первым шагнул внутрь, кого-то сердечно приветствуя. Меред в нерешительности последовала за ним, не зная, к чему готовиться – и почти сразу же замерла, пытаясь понять, что видит перед собой и что в связи с этим ощущает. Пещеры Лореотта уходили далеко ввысь – там было огромное свободное пространство, в котором вниз с усеянного кристаллами потолка свисали гигантские сталактиты, способные вместить в себя десятки человек, парили мосты на немыслимой высоте, кипела жизнь. Высота катакомб составляла не более пяти саженей, и под самым потолком горели разноцветные фонари, освещая странный быт этого места. Какие-то фонари были громадными – они освещали растения, вьющиеся лозы, взбиравшиеся по стенам и подпоркам вверх и заплетшие толстые сети, натянутые прямо под потолком. Свет пробивался сквозь их узорную листву, темную и мясистую, окрашивал белесые прожилки яркими оттенками, ложился мазками на стены невысоких прямоугольных построек без крыш. Некоторые были больше, другие – меньше, третьи расталкивали прилегающие домишки углами, четвертые больше походили на массивные колонны. Многоярусность Шаванти добралась и сюда, но здесь это выглядело словно бы нереально: Меред не могла охватить все пространство, не ощущала его привычной свободы. На стенах всюду пестрели рисунки – цветные орнаменты, напоминавшие вышивки на одеждах, ряды надписей, цветы и схематические изображения животных; все было пестрым, ярким, едва ли не кричащим. Видимо, однообразность камня вокруг вынуждала жителей делать все, чтобы окружающее их пространство не сливалось в однородную безликую массу породы… - Новички? – широко улыбаясь, мужчина, запиравший обратно дверь, наконец прекратил возиться с замками и подошел к ним ближе – но тут же нахмурился, оглядывая чужаков. – И не южане при том? - Я привел помощь, Муншар, - очень серьезно проговорил Занфир, и тот прислушался. – Провозглашай общее собрание – нужно потолковать. Меред успела подметить только отдельные черты: то, что у мужчины были подведенные краской глаза и ряд золотых колец в ухе, то, что он носил ярко-красный халат в цветастых разномастных заплатках, то, что смотрел он пронзительно и остро. Однако слово Занфира Муншар послушал и быстро удалился куда-то, а через минуту буквально по катакомбам раскатился низкий, глубокий гул, как будто кто-то ударил в огромную литую тарелку, сделанную из металла. Вибрация звука будто бы отразилась от стен, многократным эхом расслаиваясь по подземельям, и Занфир удовлетворенно кивнул. - Ну вот и ладно. Пойдемте, до площади собраний недалеко совсем, дождемся там остальных. И он повел их по улицам Изнанки – а Меред смотрела, как из домов выглядывают люди, как выбираются из-под занавешивающих арки дверных проходов пестрых полотен и шагают куда-то вместе с ними. Некоторые замечали их: улыбались Занфиру и с настороженностью оглядывали их с Шейдом. Она ощущала себя неуютно под всеми этими взглядами – хотелось стать незаметной, слиться с камнем, чтобы пристальное чужое внимание не царапало снаружи ее сознание, не колебало его ровность. Какая уж тут ровность, саркастично хмыкнул внутренний голос. Что за безумие, почему я опять втянута в Хартанэ весть что? Что это за урок, Шестикрылая? Хартанэ молчала, абсолютно равнодушная и недосягаемая, и Меред усилием воли заставила себя сосредоточиться на реальности, а не на собственном смятении. Алхимик привел их на широкую площадь – наверное, единственное просторное пространство Изнанки. Здесь свод катакомб тоже увивали лозы, и в них разноцветными солнцами горели круглые фонари. Их свет озарял лица собиравшихся на площади ведунов, и Меред смотрела во все глаза, пытаясь понять, что за люди перед ней. Мужчины и женщины, подростки и старцы, их всех объединяло одно: пестрые многослойные одежды, огромное количество украшений, вплетенные в волосы бусины и перья, подведенные краской веки – и одинаково пронзительные глаза, явно видевшие в жизни разве что презрение от других людей и страх. Они напоминали стаю зверей, чутко знающих каждого в своем племени и готовых за каждого драться. И с ними ей, женщине с материка, не знавшей всех их лишений, бед, чужой и совсем с ними не единокровной, нужно было о чем-то договариваться… Сначала говорил Занфир - пылко, сердечно и обеспокоено, потом – скупо и очень сдержано – Шейд. В принципе, вещали они об одном: об опасности, которая ждет всех ведунов и вообще остров, если они останутся в катакомбах, о том, что вариантов остается все меньше – и нужно или уходить на материк, или договариваться с местными властями. Первое предложение вызвало разве что раздражение, второе – открытый гнев. Они не желали ничего слышать. Они не хотели уходить, но и переговоры с правителями, угнетавшими их столько веков, вести не намеревались. Меред видела их глаза – совершенно одинаковые, острые, они обратились разом к ней, когда Занфир, подняв руку и призывая всех к тишине, с уверенностью проговорил: - Со мной женщина, которая может стать ключом к вашей другой жизни. К новой жизни для всех нас! Госпожа Меред, - он с теплом взглянул на нее, и Меред поняла, что готова сквозь землю провалиться. – Тебе слово. Это, наверное, можно было счесть провалом. Другого термина для описания того, что происходило в катакомбах, у нее не было, и теперь, вечером на крыше «Ночлега», она бесконечно крутила в голове, а что еще можно было бы сказать. Какие слова подобрать, чтобы убедить этих людей, вызвать хоть какую-то реакцию… Хорошо, три человека из четырех сотен решили обдумать возможность перебраться на материк – но все остальные единогласно заявили, что никуда не уйдут, и что договора между ними и Вьянхаром не будет. И она в данном случае была для них не другом, а врагом, предлагавшим им… А что ты им предлагаешь? Какая разница, где умирать – здесь ли, там? Новость об Охоте на острове они встретили с недоверием, кто-то – с открытой насмешкой, и во главе угла стояло то же самое убеждение, с которым она раз за разом сталкивалась: Нас это не касается. Их не касались дикие – за всю историю Меариви Дикая Охота ни разу не добиралась до пустынь. Они хотели лишь одного – жить свободными на своей земле, и когда Меред заикнулась о том, что дикие уничтожат все население острова и что здесь появится многотысячная стая, ее никто не услышал. - Так может будет, а может не будет, - заявила тогда, щурясь, какая-то женщина, укутанная в пестрый палантин. Голос ее звенел непреклонностью. – Тебе надо заставить нас плясать под твою дудку? Так мы не будем, женщина с материка. Мы станем говорить с тобой об этом только в том случае, если Вьянхар сам придет к нам и примет все наши условия безоговорочно. Мы вообще впервые видим тебя. И да, мастер Занфир – человек чести, - она с теплом взглянула на алхимика, а затем вновь обернулась к Меред, и лицо ее ожесточилось. – Ты – чужая. Докажи сначала, что говоришь правду, что тебе можно верить. Потому что прямо сейчас я вижу лишь желание использовать нас в войне, которая никоим образом к нам не относится. И ее поддержали – а саму Меред никто не услышал. И вот теперь она стояла в одиночестве на открытой веранде, добела сжимая в пальцах так и не раскуренную трубку, и все пыталась понять, почему никакой помощи на своем пути она не встречала – одно лишь сопротивление. Никто не желал слушать ее доводы, все лишь фыркали презрительно ей в лицо. На пустое место и то больше обращали внимания, чем на нее – каждый проклятый раз. И прямо сейчас это будило внутри лишь жгучую злость, у которой не было никакой возможности выплеснуться. Хартанэ, что Ты мучишь меня? Все кругом твердят мне о какой-то там силе, о значимости – где она, если каждый считает своим долгом напомнить мне о том, что я для них – ничтожество? Если до того, что я говорю, вообще никому нет дела? Она поняла, что стискивает челюсть едва ли не до боли, и попыталась глубоко вдохнуть, чтобы хоть как-то успокоиться, когда за спиной скрипнул напольный люк, а затем до боли знакомый голос воскликнул: - О, сердце мое! Наконец-то!.. Она даже не успела обернуться: Ашвари – а это была она – налетела на нее со спины, обхватила ее накрепко руками, утыкаясь носом в затылок. Меред даже оторопела на минуту: она не ждала ведьму сегодня, она уже вообще ничего не ждала, и вот теперь та была здесь, в момент, когда сама Меред очень нуждалась в присутствии и помощи… Но почему-то сейчас внутри поднялось еще больше раздражения, и Птица одеревенела, пытаясь понять, что с ней происходит. Ашвари расцепила ладони и обошла ее, возникая в поле зрения – и будто озаряя собой все пространство, такой искренней была ее улыбка. Меред разом охватила взглядом все ее черты, такие родные, такие знакомые и особенные: глаза ее лучились океанской синевой под солнцем, волосы вились под ветром, губы улыбались. Ее ладони нашли руки Меред, не обращая никакого внимания на трубку, пальцы обернулись с нежностью вокруг кистей Птицы. Она потянулась к ней с поцелуем, и Меред нехотя ответила, впервые ощущая нечто подобное. Ей так хотелось еще минуту назад, чтобы Ашвари пришла, но как только та оказалась здесь – видеть ее стало невозможно. - Что-то случилось? – ведьма, как нарочно, встревожено оглядела ее, вся такая чуткая и заботливая, внимательная, что бесило это еще сильнее. Почему она не могла быть такой всегда? Почему оставляла Меред жалкие крохи своей благосклонности, а стоило той лишь чуть привыкнуть к этой нежности – упархивала куда-нибудь, вынуждая ту снова захлебываться одиночеством, страхами, неуверенностью? - Я не ждала тебя сегодня, - вместо ответа отозвалась она, совершенно ошалевшая от шквала чувств: Ашвари была такой красивой и желанной, но Меред с ужасом поняла, что прямо сейчас ненавидит ведьму и этот ее нежный взгляд всей душой. Та, судя по всему, наконец начала соображать, что что-то не так: непонимающе сморгнув, она отстранилась, вглядываясь в глаза Птицы. - Я тоже не думала, что удастся вырваться, так что не предупреждала. Сердце мое, что-то произошло? Ты выглядишь раздосадованной… - Нет, ничего. Я просто очень давно хотела тебя увидеть… - это получилось злее, чем она планировала. Ашвари медленно кивнула, вновь улыбаясь – будто ждала ответной нежности. - И я соскучилась, жизнь моя, очень! - …и почему-то за все эти дни ты не смогла найти время на меня, - не купившись, договорила Меред свою мысль. Ашвари нахмурилась: - Как не смогла? Я же здесь. - Ну да, конечно, - хмыкнула Меред, провожая взглядом витки дыма из печной трубы на соседней улочке. – Здесь – после того, как я бес знает сколько времени проторчала тут одна, вынужденная ждать тебя и постоянно чувствуя себя так, будто я важна тебе так же, как может быть важен и нужен разбитый кувшин. - Меред, ты чего? – Ашвари заморгала, отступая еще на шаг, совсем сбитая с толку. – Мне очень жаль, что не получилось прийти раньше – я просто не могла… - Они тебя к столу привязали? – неожиданно ядовито поинтересовалась Птица, и вот теперь Ашвари смотрела на нее во все глаза. А Меред поняла, что не хочет и не может останавливаться. – Ты серьезно, Ашвари? Что означает «Не могла»? - Мате было важно мое присутствие, наш с ней контакт, - очень медленно проговорила ведьма, будто бы взвешивая каждое слово. – Им с Нариной нужна была помощь, Нарина совсем зашивается с детьми. Если бы я ушла, это было бы проявлением высшего неуважения к мате, и можно было бы забыть о том, зачем мы вообще тут. - Да как будто бы ты не забыла, - усмехнулась Меред. Лицо Ашвари дрогнуло, и что-то внутри Птицы тихо-тихо попыталось было запротестовать, но она и впрямь не могла остановиться. – И про неуважение ко мне ты почему-то не думаешь. И списываешь все на какое-то несуществующее «не могла» - при том, что ты взрослая женщина, вполне способная идти и делать то, что тебе хочется. - А при чем тут ты и неуважение к тебе? – кажется, она тоже начала злиться – во всяком случае, благостная нежность в ее глазах растаяла, уступая место надвигающемуся шторму. – Я провожу время с дорогими мне людьми, которых я не видела больше десяти лет. Каким образом это демонстрирует мое неуважение к тебе? - Ты думаешь об их чувствах, о том, что будет важно для них, о том, как бы угодить им – и просишь меня сделать то же самое для тебя: понравиться твоей мате, быть обходительной, быть идеальной, сносить все эти бесконечные угрозы и дрянной характер – но не потому, что тебе нужен амулет. Тебе хочется, чтобы они приняли тебя, одобрили, сказали тебе, как они любят тебя и раскаиваются в том, что твой дар не приняли. И все остальное тоже, - говоря это, она нервным неопределенным жестом указала на себя саму. – Ты играешь в какую-то абсолютно глупую игру, делая вид, что мы все можем дружить. Что твоя мата может тебя принять обратно. Что она может меня принять. И при этом тебе совершенно плевать на то, что по этому поводу чувствую я, и на что я вынуждена соглашаться, лишь бы только помочь тебе… но знаешь что? Это все бред, это просто бред. Твоей семье я не нужна. И ты, если говорить совсем честно, тоже, прости уж. И мне осточертело унижаться, лебезить перед твоей матой и ждать тебя, раз за разом ждать, когда ты уже наконец выберешь меня. - Как ты… да как вообще у тебя язык повернулся такое сказать… - она пораженно захлопала глазами, неверяще глядя на Меред. Та преувеличенно широко развела руками. - Ну вот как-то так повернулся, Ашвари. Потому что сколько можно уже? Мне надоело это. Надоело делать вид, что мне не больно, что со мной можно обращаться как тебе вздумается и вертеть мною, потому что я и слова против не скажу. Я не пустое место! - А я по-твоему считаю тебя пустым местом?! – не выдержала ведьма, наконец повышая голос. Вот теперь они были одинаково злы, и это даже успокаивало – потому что внутренний голос, пытавшийся убедить ее в том, что это сейчас лишнее, наконец умолк, и Меред больше могла не сдерживаться. - А кем ты меня считаешь?! Ты просто берешь и делаешь то, что тебе вздумается, не считаясь со мной! Ты прикрываешься своей родней и вашими традициями, потому что боишься признать, что для своей семьи ты – чужая… - Я не чужая!.. – рявкнула Ашвари – и Меред увидела, как глаза ее наполняются слезами. Внутри было больно, и безмерно хотелось, чтобы это все закончилось, чтобы они просто вдруг обнялись, забыв все то, что было сказано… - Это мой дом, моя земля, моя семья!.. - А я кто для тебя?.. – с горечью спросила Меред, и ведьма, всхлипнув, со злостью воскликнула: - Женщина, которую я выбрала!.. - Это поэтому ты каждый вечер сейчас выбираешь остаться там? – уточнила Меред, понимая со смесью стыда, странного злорадства и обиды, что сейчас наступает на больное. - Я не понимаю, как ты вообще увязываешь эти вещи, - покачала головой Ашвари. – Ты хочешь, чтобы все мое время было посвящено исключительно тебе? Чтобы у меня не было никого и ничего, кроме тебя? И каким, скажи на милость, образом тот факт, что я провожу время со своей семьей, преуменьшает твое значение в моей жизни? - Потому что сейчас ты думаешь исключительно о себе, Ашвари, и ни о ком другом. Тебе плевать на то, что у меня есть долг перед Гильдией, и что время, отпущенное мне здесь, дорогого стоит. - Ты могла остаться на материке, - прошипела ей в лицо Ашвари. От нежности не осталось ни следа – осталась только ярость и обида. Мы хотя бы на равных теперь, подумалось Меред. – Мне казалось, что ты идешь за мной по своей воле, и ты должна была понимать, что все это не будет легко и просто. - Это не легко и не просто, потому что ты все усложняешь. Ты заварила всю эту кашу, а теперь отчаянно боишься потребовать безделушку у своей бабки – потому что от ее одобрения ты зависишь. И ты из кожи вон лезешь, чтобы она тебя одобрила. Поэтому мы торчим здесь – только из-за твоих страхов, с которыми ты все никак не можешь договориться. И ладно бы ты в одиночку это делала: ты заставляешь меня поступать точно так же. Притворяться, делать вид – просто для того чтобы ты ощутила себя снова любимицей? - Даже не смей так говорить! Ты никакого права не имеешь рассуждать об этом так!.. – закричала она – и Меред поняла, что попала в точку. И это, наверное, было правильно. Ашвари должна была понимать, что делает, и что при этом чувствовали другие люди. Правда оказалась совершенно неприятной: эта женщина, вся из себя такая свободная и храбрая, на самом деле так и осталась забытой и брошенной девочкой, которая зависела от сильных взрослых, решивших от нее отречься. Она могла сколько угодно демонстрировать всем свою силу и гордость, свою решимость, но на самом своем дне была совсем иной. И Меред, которой долгое время показывали совсем другое, оказалась к этому не готова. - Я имею полное право говорить все, что думаю, - отчеканила она, не понимая, почему опять, если она все правильно сделала, возвращается злая тянущая боль – на этот раз пополам со стыдом. – Ты почему-то все свои годы на материке не думала ни об этой земле, ни о своей семье. Ты жила как-то без них, а стоило тебе здесь оказаться – все прочее, все, чего ты добилась без них, ты сама же и отодвинула прочь, потому что тебе важно быть хорошей для них. А так не будет, Ашвари, пока они не переделают тебя под себя полностью – и ведь это не получится. Потому что ты ведьма. Ты всегда будешь для них «не такой». Будешь просто вещью, которой они могут распоряжаться, потому что ты им это позволяешь. Они тебя никогда не примут, а ты в попытке стать наконец-то нужной им потеряешь не только себя саму… - Но и меня. Это осталось неозвученным – и Меред испугалась этой мысли. – Ведуны здесь не нужны никому, но гордость не позволяет им принять это. Я убедилась в том, а потому хочу вернуться на материк как можно скорее, так что займись, пожалуйста, делом. У меня есть мой долг. - И у меня есть мой долг! – надрывно воскликнула Ашвари. – Множество долгов, Меред из Паррена, и я за каждый из них сполна плачу! И за ценой не стою. Не тебе говорить мне, о чем я думала, будучи на материке – ты попросту не знаешь об этом ничего. Есть законы крови, и я всю свою жизнь иду против них, а теперь ты говоришь мне, что я пытаюсь быть любимицей? Ты вообще хоть на минуту подумала о том, что мне может быть больно? О том, как много всего я чувствую, вернувшись сюда спустя столько времени? Ты вменяешь мне в вину то, что я забыла о тебе – и ведешь себя так, будто у тебя отняли любимую игрушку, а после говоришь, что со мной обращаются как с вещью и что я сама это позволяю? - По законам крови и законам этой земли ты должна была или скрываться всю жизнь, или подавить свой дар с помощью снадобий. По законам крови ты должна была уже найти достойного мужа, нарожать охапку детишек и головы не поднимать поперек взгляда своей маты. И сейчас они пытаются сделать так, чтобы именно это ты и выбрала. Чтобы ты выбрала не меня – и сейчас я чувствую, что именно это и происходит. Ты пренебрегаешь мной, тем, что я чувствую во всем этом, а я должна это проглотить? Ашвари молча плакала, глядя на нее в упор – но словно бы мимо, не фокусируясь, и лицо у нее было совершенно нечитаемое. Меред ждала хоть какой-то реакции, но женщина задала самый неожиданный вопрос из всех возможных: - Откуда ты знаешь про подавление дара с помощью снадобий? Меред сморгнула, собираясь с мыслями, а затем раздраженно дернула плечом: - Шейд узнал, где находится большая часть ведунов Меариви – им помогают алхимики. Один из них даже помнит тебя, он вскользь упоминал, что ты была в башне довольно долго. Я попыталась поговорить с ними сегодня, убедить их присоединиться к войску Птиц, и ничего не вышло. Они и слушать не хотят. - И сколько их? – будто бы во сне спросила Ашвари. Ее остекленевший взгляд донельзя злил сейчас, потому что она смотрела будто бы сквозь Меред, а не на нее. Будто бы Птица действительно была всего лишь пустым местом. - Четыре сотни. Трое из них заявили, что подумают о возможности уйти на материк, остальных не пугает даже угроза Охоты. Им нет дела до других, - она вовремя прикусила язык и не сказала Как и тебе до меня. Почему-то отчаянно хотелось сделать именно так, сказать именно эти слова, но Меред сдержалась. - Четыре сотни… - покачала головой Ашвари, словно разговор они такой и вели – отвлеченный, никак не связанный с ними. – Так много… И все они здесь? - Да, и все они здесь, - Меред поняла, что снова начинает выходить из себя. – Это предмет нашего разговора сейчас, Ашвари? Ты скажешь мне что-нибудь, что касается нас? - Я уже сказала все, что могла, - кажется, впервые за эти мучительные минуты она посмотрела в глаза Меред – пронзительно, с такой неразбавленной обидой и болью во взгляде, что Птицу проморозило. – У тебя есть на это своя точка зрения, и мне тебя не переубедить, очевидно… - Ну ты хотя бы попытайся! – вспылила Меред, и Ашвари сощурилась, вновь подбираясь. – Попытайся хоть чем-то продемонстрировать мне, что я тебе не безразлична! Найди для меня время в своей жизни! - Я нашла для тебя все возможное время и все возможное место в своей жизни, но кроме тебя существуют другие люди! – она снова рычала, и их могли, наверное, слышать прохожие на улице, но Меред было впервые на это плевать. – И то, что я провожу время не с тобой, не означает, что я тебя не люблю. То, что я хочу побыть с семьей, не означает, что я бросаю тебя! Для меня важна ты, но это не означает, что не важны другие люди, о Натарадра! - Но ты выбираешь не меня, - это звучало так по-детски и так глупо – но слова сами вырвались изо рта, и Меред поняла, что и по ее щекам катятся слезы. Она не помнила, когда плакала в последний раз от горечи, и вот теперь это происходило. – Все, кому я доверяю, выбирают не меня. Вообще все вокруг выбирают не меня, я не значу ничего и ни для кого. Мое слово не имеет никакой силы, а я будто обманываю всех вокруг, что на самом-то деле способна горы свернуть. И ты вынуждаешь меня поддерживать эту иллюзию. Держать лицо, не спрашивая, а чего хочу я. - И чего ты хочешь? – ее губы вдруг скривились в кривой улыбке. Меред всхлипнула: - Я вообще ничего не хочу! Я не хочу кого-то в чем-то убеждать, доказывать всем, что я чего-то стою! У меня нет никакого дара, и я могу только лишь делать то, что мне велят! Да смешно – я даже это не могу делать, потому что никто меня не слышит, никто не пойдет за мной, я никому не нужна!.. - И виноваты в этом, конечно же, все вокруг, да? – Ашвари тоже плакала – все так же роняла слезы, почти не моргая. Меред оцепенела от ее слов, ошарашено глядя на нее. – Ничего не хочешь ты, а бездействуют они? - Я хочу! – настал ее черед кричать. – Я только и делаю, что уговариваю и доказываю то, за что радею! И снова уговариваю, и еще, и еще!.. Да Хартанэ свидетель, я предложила сейчас твоим сородичам выбрать иную жизнь! Не прятаться трусливо в норах, а поговорить с Вьянхаром и добиться прав! В любой момент храмовники здесь могут начать превращаться в диких, и тогда погибнет целый народ, если они не выйдут, а они сказали, что их это не касается… - Да потому что между Охотой и Меариви море! Они знать не знают о том, что такое Охота, у них свои беды, - всплеснула руками Ашвари. Меред указала на дома, тающие в мягком вечернем свете. - Нет никакого моря, они уже здесь! – Ашвари застыла, глядя на нее теперь совсем пронзительно и больше всего на свете напоминая тонкую статуэтку из стекла. Меред горько усмехнулась. – Это рассказал Шейд. Сегодня. Все ведуны Арайды, вошедшие в порты Меариви, связаны с белым источником. И если бы ты была рядом, ты бы все знала, все, что здесь происходило, все, с чем я столкнулась!.. - Здесь дикие? – повторила Ашвари, снова словно бы не слыша ее. Это еще сильнее бесило, бередило самое сердце – почему она не слышала главного? Потому что Меред и правда была для нее пустым местом? - Да, здесь дикие! – процедила она сквозь зубы. – Точнее, ведуны, которые в любой момент могут стать ими. И никто об этом не знает. И они ничего не хотят делать для того, чтобы спасти свой народ!.. - А что сделала ты? – прошелестела ведьма, и Меред взорвалась: - Это их земля! Они наперебой вопят о том, что это их земля – но они ничего не хотят делать для того, чтобы защитить ее! Чтобы хоть как-то доказать свою силу, добиться для себя этих Светлым клятых прав! Я говорила с ними – и меня никто не стал слушать! Да и почему я должна, забери тебя Шестикрылая?! - Потому что ты только и делаешь, что орешь о том, что ты Птица! – такой ее Меред никогда не видела – рыдающей так взахлеб, собранной будто из обломков. Вот только никакого сочувствия у нее не было: Птица и сама была такой сейчас и в утешении нуждалась не меньше. – О своем долге во всю глотку вопишь, прикрываясь им! Несешь как знамя то, что тебе доверили то, это, пятое-десятое – и прячешься в кусты, как только приходится заявлять о себе, требовать, ставить себя впереди других не из гордыни, а потому что ты и впрямь можешь это сделать. Ты не для кого-то пустое место, Меред из Паррена, ты для себя самой пустое место – и изо всех сил ты эту пустоту пытаешься чем-то или кем-то заткнуть. Сейчас под руку подвернулась я… И любишь ты не меня, - она ударила себя в грудь раскрытой ладонью, пока Меред оторопело смотрела на нее, пытаясь понять, как такой бред пришел ей в голову. – Не меня, какая я есть. Ты любишь себя во мне, ту часть, которой ты и надеешься залатать эту дыру. Вот только не получится, потому что заполнить ее можешь только ты сама – и только собой. Может быть, тогда ты наконец увидишь, как тебя любят и ценят другие люди. Как они доверяют тебе. Хватит взваливать на других свою ответственность. Дело не в других людях. Дело исключительно и только в тебе. И это не другие тебе не верят – ты сама себе не веришь. Ярость накрыла ее с головой – ярость и боль такая сильная, что хотелось впервые в жизни сбежать от этого, чтобы просто не чувствовать ничего. Задохнувшись всеми теми словами, которые так и рвались наружу, она развернулась на пятках, с силой дернула на себя ручку люка, а дальше чистый гнев вынес ее, рыдающую и совершенно разбитую, прочь из «Ночлега Сахейлы». Меред шла в сеть улиц, не разбирая дороги, она вообще не думала – не смогла бы, даже если бы сильно захотела, даже если бы от этого зависела ее жизнь. Все это сейчас было неважно, потому что не осталось внутри ничего, кроме боли, обиды и ярости, и Меред поняла, что никогда в жизни она еще не чувствовала себя так, будто ей переломали и размолотили все кости. И хуже всего было то, что это сделала женщину, которую она имела неосторожность полюбить и которой доверилась по-настоящему. Всхлипнув, Птица зажмурилась, буквально швыряя себя в сумерки, медленно опускавшиеся на этот равнодушный город, в котором не было ни единого уголка для нее. Золотые глаза окошек провожали ее безразличными взглядами, и дела им не было до ее страдания. Никому не было до нее дела – она была совсем одна.