Дикая охота. Руины рассвета

Дожди все не кончались – они топили и топили снег, смывали его с голых черных ветвей, напитывали освобождающиеся от льда реки. Одна из таких рек, Лакариен, разливалась широко на южной окраине Эрхеля, и сейчас она поднималась, с каждым днем все сильнее поглощая песчаные мягкие берега. Ее воды беспокоились, волны, вздыбившись, гнули серые спины, на которых гребнями посверкивало ледяное крошево – Лакариен брала начало в горах, где медленнее всего земля освобождалась от зимы. Прибрежные березы, клонившие гибкие ветви к волнующемуся течению, стояли, нахохлившись, отяжелев от влаги. И пахло, головокружительно пахло свежестью и водой. Тэаргавар не обращала никакого внимания на то, что капли дождя, стекавшие по лицу вниз и ползшие по шее, давно промочили ей воротник, и теперь даже в пальто стало зябко. Она, кажется, никогда и не чувствовала чего-то подобного: как холодная вода омывает лицо, оставляя невидимые следы прикосновений, оседает россыпью на бровях и ресницах, промачивает насквозь волосы. Это почему-то приковывало к себе внимание, и Тэарга нет-нет да начинала думать о том, каково это – погрузиться целиком в прохладную речную воду, ласковую и свежую, позволить течению нести себя, смотреть на проплывающие над головой облака… Купальни Лореотта, запертые прямо в камне, не могли бы дать ей ничего похожего – но внешний мир мог. И она сама себе не могла раньше разрешить такой опыт, потому что для этого нужно было сбросить с головы капюшон и не испугаться. Лишь теперь она училась тому, столько лет пронеся в себе страх и ненависть к себе же. Сейчас об этом можно было думать бесконечно, оценивать и анализировать, пытаться понять, могла ли она поступить иначе много лет назад? Наверное, все же нет, однако внутренний надзиратель ее, жестокий и внимательный, не терпел рассуждений и оправданий. Тэарга усмехнулась, отстраненно следя всем существом за тем, как холодная капля стекает вдоль виска – почему-то ее движение приковало все внимание к себе, и Знающая выслушивала собственные ощущения. Каково ей было жить теперь – вот так? Каково ей было – чувствовать свободно, без страхов и взведенных, будто озлобленная химера, защит? Конечно же, она себе врала сейчас, Тэаргавар и сама знала. Страхи никуда не делись, тонко дрожали внутри натянутой напряженной нитью. Ее тело, отточившее за долгие годы определенные жесты, все равно стремилось повторять их – набросить капюшон на макушку, поправить складки ткани, наклонить голову, чтобы тень сильнее укрыла лицо. Она училась останавливать себя напоминанием – больше этого не нужно. Училась смотреть в зеркала – смотреть внимательно, не оценивая, не придираясь, привыкая к собственному взгляду, присваивая себе собственные очертания. В такие моменты она прекращала дышать, и приходилось почти силой расталкивать ребра в стороны, побуждать саму себя к вдоху. В такие моменты очень хотелось закрыть глаза, потому что вдруг обнаружилось, что она совсем не ассоциировала себя с собой же, и это казалось нелепостью. Тэарга с трудом удерживала себя от презрения и противного, ни на что в мире не похожего чувства вины: она была молода по меркам эльфов – но стара по меркам человечьей жизни, и, наверное, должна была к своим годам поумнеть. И ведь раньше казалось, что она и впрямь обладала и мудростью, и способностью принимать взвешенные решения, и трезвым холодным рассудком – однако все это рассыпалось прахом после того, как эльфы Алариса приняли ее и впустили ее в свое племя. Приходилось учиться жить по-новому, в пронзительной честности – и совсем неприкрытой. Лореотт, ее дом, сулил ей совсем иное будущее: статичное, полное вековечной мощи, медленного течения времени – и пустоты. Тэаргавар поняла вдруг, что одиночество и отстраненность стали ее самыми близкими друзьями, ближе, чем что-либо другое или кто-либо другой – однако она представления не имела, было ли такое положение вещей желанным для нее самой. Хотела ли она этого на самом деле, как казалось всегда? Или ей просто не оставили выбора, отвергнув ее с самого начала, чураясь ее, возложив на ее плечи бремя ответственности за не по годам развитые способности? В Лореотте ее уважали – и боялись; наверное, лишь старая Мэг и королева Шедавар в ее присутствии не цепенели и общались с ней равно как со всеми остальными. Для большей части племени она была чужой, непонятной, зловещей – с ней не играли дети, мало общались ученицы ведьм, влюбленности ее обошли стороной. И с этим в целом можно было сжиться; более того, она неплохо справилась, как казалось раньше. А вот теперь ее оглушило, раздробило в сияющую звездную пыль, вывернуло костьми наружу осознание того, что жизнь могла бы быть иной. Ее могли принимать, ее могли не бояться. Ее изъян, как оказалось, жил преимущественно в ее голове – и на самом деле нисколько ее не клеймил. И среда, конечно же, тоже играла роль: выяснилось, что эльфы подземелий сложно воспринимали инаковость – даже несмотря на то, что сами считались изгоями среди всех племен. И это тоже было нелепо: Тэаргавар лишь сейчас поняла, что именно вынудило ее сбежать из Лореотта. Узость мышления ее соплеменников вкупе с предопределенностью будущего – монументальной предопределенностью, лишенной всякой вариативности и жизни. Она не отдавала себе отчета в том, как глубоко они застряли в камне, если сами уподобились ему, если с таким трудом соглашались менять что-либо, выбирать неизвестное. Женщины, решившие уйти в другой клан, сразу же становились чужими, и если раньше она относилась к этому с безразличием, то теперь что-то изменилось – исподволь и безвозвратно. Страх инаковости пропитывал ее мир, и Тэарга даже не сопротивлялась этим неписаным законам – просто принимала, как данность. Она и сама боялась своей инаковости, как чего-то постыдного, что принято было прятать. И да, королева Шедавар со своим неуемным характером и жаждой перемен отличалась от своего племени столь же разительно, как сама Тэарга, однако она противостояла медленному и неповоротливому большинству, которое гасило импульс ее идей и предпочитало все привычное, рутинное. И Тэаргавар не знала, было ли достаточно воли и огня одного сердца, чтобы изменить мир сотен. С другой стороны, королеву Шедавар часто сравнивали с первой эльфийкой, принесшей в жизнь племени перемены. О смелости Инведаар ходило множество легенд, однако Тэарге было достаточно слов одной-единственной женщины, знавшей королеву древности так, как не знал никто другой. Мэг вспоминала ее редко, но когда это происходило, что-то неизменно появлялось в ее голосе, какая-то ни на что в мире не похожая сила – и тоска, ей соразмерная. - Мало кто бы так сумел, - слепые глаза старухи смотрели сквозь переплетение нитей тени, которые Тэарга с таким усердием связывала, компоновала, вытягивая из себя все возможные силы. Тень глодала камень, делая его мягким, будто глина, пластичным. Мэгавар не могла видеть того обычным зрением, но тени стали ее кровью и плотью, и все, что происходило с ними, она чувствовала собственным телом. Тэарге такое и не снилось сейчас – ей требовалась вся концентрация, чтобы держать потоки, вылепливать, обтачивать, сохранять несколько фокусов внимания. Похвала не льстила: скорее, отвлекала, и приходилось отталкивать все лишние мысли. – В тебе – кровь иного пошиба, милая. Такие, как ты, рождались в племени еще до Исхода под землю. Будь ты с нами тогда, Веде, быть может, было бы проще уберечь племя. Хоть и никто не смог бы сделать больше, чем она. О, никто бы не смог, да… Выбрать жизнь страшную, неизвестную, сумрачную – но жизнь… Никто не верил в нее поначалу, но ей того и не надо было: одной ее веры хватило на нас всех. Все мы выкормлены пламенем ее сердца, жизнью ее. Мэгавар любила Инведаар, Тэарга знала. Разговоры об этом ей не нравились, потому что каждый раз ей казалось, будто громада камня давит еще сильнее, будто сам город чувствовал одиночество старой ведьмы, ее долгую, отупевшую боль. Тэарга не знала, жаль ли ей – она ничего не знала о том, что такое привязанности и чувства, и ей становилось неловко, когда приходилось наблюдать проявления этого в мире. Поэтому концентрация стала еще более острой, и тень изменила структуру, став уже не мягкими ладонями, а будто бы ножом. Камень поддавался, будто масло, и получалось тоньше, острее, еще красивее, чем прежде. - Наверное, больше не будет у нас таких владык. Они приходят, когда нужда становится невыносимой, - продолжала Мэг. – Вы изнежились уже, стали мягкими, тонкими. Сонными. Мы тоже такими были, пока не пришла беда. И нужен был тот, чьей воли будет довольно. Может быть, дитя, приходит такое время. Я его чую костями. На твоем ли веку, на веку ли тех, кто будет после – начнется смутное время, и ты должна быть готова к нему пуще других. Я так жалею, что не была достаточно сильной для нее… Мне пришлось догонять ее, и я все равно не сумела – она ушла прежде, чем я вошла в свою истинную мощь. Если бы я только была быстрее… - она качнула головой, и горечь стиснула грудь еще сильнее. Камень обтачивался все искуснее, а Тэарге казалось, что внутри нее трещат кости, что вот-вот они лопнут, рассыплются ломкой сухой травой. Мэг замолчала, а когда заговорила вновь, голос ее звучал тише, он больше не был голосом горюющего человека. - А потому тебе я дам все. Чтобы ты уже всем владела – потому что ты горазда на это, девочка. Все, что мне пришлось искать на ощупь, у тебя будет. Дар, достойный королевы, что пойдет по ее пути… Они с Шедой были почти ровесницами – во всяком случае, племя относило их к одной возрастной категории. Тэарга не проявляла особого участия в жизни клана, а потому не следила за успехами других эльфиек. Ее не обучали, как обучали Ищущих, она не владела ни клинками, ни стрелами, а потому новости о том, что кто-то среди соплеменниц стремительно шел вперед, показывая себя достойно, воспринимались ею как некая информация, не имевшая для нее значения. Все приходило мельком: во время Излома Шеда проявила себя рассудительной и радеющей за клан, удержав молодых эльфиек от самовольных походов на фронт; когда основное командование ушло из Лореотта, она руководила обороной города и успешно организовала несколько диверсий, в которых участвовала лично. Потери клана при этом были минимальными, и когда прежняя королева вернулась, имя Шедавар стало на слуху. Когда Дикая охота завершилась, она возглавила большой отряд Ищущих и Знающих, отправившийся зачищать горы, и по словам глав каст никто бы не сумел справиться с поставленной задачей лучше нее. Молодая Ищущая оказалась решительной, уверенной в себе и своих решениях; каким-то образом ее обаяние действовало на остальных – а может быть, все та же сила воли не оставляла никого равнодушным: в присутствии Шеды каждый будто бы находил доселе неизвестные опоры, свой собственный стержень. Рядом с ней проще было держаться за него, Тэарга неоднократно слышала это из разных уст и разными словами – суть оставалась одной. Увидеть впервые эту женщину ей довелось на одном из праздников солнца, до того они не пересекались; Шеда оказалась высокой и жилистой, в ней странным образом сочетались сдержанность и дерзость, которую можно было ощутить, лишь раз взглянув на нее. Она имела привычку смотреть прямо в глаза, и взгляд ее был пронзительным, чрезмерно внимательным, отчего через какое-то время собеседнику становилось неуютно. Всех их – и Тэаргу тоже – представляли клану как гордость племени, самых сильных дочерей, их чествовали. Во время Излома да и после него тоже Тэарга исцеляла несметное количество раненых, окончательно вынимая из них яд, а позднее – с помощью теней искала чуть ли не по всему Каралассу те уголки, в которых прятались дикие, и передавала необходимые координаты ведьмам, ушедшим сражаться. В том числе благодаря ее действием племени удалось избежать колоссальных потерь, и это было отмечено. Тэаргавар помнила, как их подводили по очереди к королеве, и как Мэгавар, сидевшая по левую руку от нее, сказала о них обеих: - Эта молодая женщина станет заменой мне, - с теплом в голосе проговорила она тогда, наклоняясь к владычице. А затем она обернулась к Шеде, усмехнулась шире и добавила. – А эта – станет заменой тебе, Юинэвар. Королева тогда тоже смеялась – но слово Слепой Мэг не пропустила. С Шедой Тэарга обменялась парой ничего не значивших фраз: они слышали друг о друге, о том, какую пользу каждая из них принесла, но в целом их общение ограничилось этим. После они вновь изредка пересекались, а затем королева Юинэвар сложила добровольно полномочия, желая уйти на покой, и клан выбрал Шеду, потому что и Мэгавар, и сама правительница отдавали предпочтение именно ей. Дальше началась история бесконечной борьбы Шедавар с теми, кто, переждав положенное для празднеств время, продолжал продавливать политику стабильности и отсутствия всяких перемен. Со Жрицами это было наиболее трудно, как с самой архаичной структурой: законы и кастовые правила, в свое время введенные Инведаар, больше не требовались как необходимость, продиктованная выживанием, однако Дом Жриц оставался сверхмассивным элементом сопротивления. И это отражало самую структуру племени, самое фундаментальное его качество: то, что превращалось в традицию, очень скоро становилось сдерживающим фактором во многих смыслах, так как подчиняло себе и формировало рамки, дальше которых заходить было кощунственно. А еще это угрожало спокойствию клана, и значит, нужно было сохранить любой ценой привычные шоры. Шеду это злило, наверное, как ничто другое; на общих собраниях Старших клана, на которых вместе с Мэг присутствовала и Тэарга, ничто не могло вывести из себя Шедавар с той же эффективностью, с какой это делали Жрицы. За каждую из своих реформ она боролась дни напролет, а то и месяцы: чего стоило одно только упрощение процедуры перехода из клана в клан и ограничение участия Дома Жриц в церемониях кастового распределения. Тэаргавар хорошо помнила, как долго потом Жрицы бойкотировали новый порядок. В конце концов, смириться им пришлось, но по мнению Шеды они продолжали слишком активно лезть в управление кланом – именно такие выражения использовала королева. Может быть, корни взаимной неприязни, если не вражды, лежали в том, что Юинэвар из всех кандидатов выбрала Шеду, а не Каинувар, бывшую главой Дома Жриц и имевшую статус едва ли неприкосновенной. А может быть, дело было все же в застое развития племени, что стал привычкой и комфортом. И об этом Тэарга тоже могла размышлять бесконечно долго, рассуждая, пересыпая в своей голове причины и следствия, строить гипотезы… Вот только какой в них был толк, если теперь она оказалась совсем в других обстоятельствах? И да, Аларисом тоже правили те же самые законы косности, законы массы – однако еще они обладали поразительной, ни с чем не сравнимой искренностью и способностью разделять ощущения друг друга, эмоции и переживания, а значит, гораздо лучше приспосабливались под новые условия. Это ошеломляло своей беспредельностью, рождало ряд вопросов – всегда ли безусловной была связь, можно ли было экранировать ее, как-либо подделывать? Чем больше Тэарга думала об этом, тем сильнее ей казалось, что истинную природу такого контакта невозможно было подделать, потому что червоточина чувствовалась точно так же, как чувствовалась заполненность, чужой гнев падал в собственные кости, становясь частью уже ее тела, чужие мысли, стоило ей только сильнее сосредоточиться и получить разрешение на разделение этого опыта, принимались роиться в ее голове. Тэаргавар никогда не считала себя слабой в контексте всего того, что относилось к разуму и разнообразным мыслительным процессам, однако к такому их количеству явно готова не была. Для эльфов эта история не являлась какой-то особенной, они так росли, так жили, несли это сквозь поколения. Наверное, рыбы в толще воды точно так же не обращали никакого внимания на эту самую воду вокруг себя, тогда как для кого угодно другого она была зримой субстанцией, порой даже препятствием. Искренность ее новообретенных поданных не подвергалась сомнениям: они ее выбрали. И в этом даже было что-то обреченное – Тэарга не могла игнорировать чувства в собственной груди. Ее затапливало принятием, просьбой о помощи и жаждой других помочь ей самой, сдержанным вниманием; ей не удавалось держаться отстраненно – на их такую полную открытость она не сумела бы реагировать привычной замкнутостью. А если пыталась, эльфы – как смехотворно! – просто принимали это, их сознания отступали, давая ей возможность обнаружить привычные защиты. И они не требовали той же степени взамен, так как понимали, что из нынешнего своего состояния она не была на это способна. Они не строили никаких теорий касаемо ее отношения к ним, не пытались притянуть ее ближе к своей общности – просто давали время подойти. Они были так спокойны в этом, так уверены; они не сомневались в том, что их общее решение было правильным. Никто из них не давил на нее, не навязывал свое присутствие; они просто приняли ее как владычицу Алариса, как прежде принимали Ал'Навира. Какое-то время она пыталась объяснить все их отчаянием, слепой наивной верой потерявшегося ребенка, что каждый взрослый поблизости способен его спасти. Однако Тэарга хорошо знала, что чаще всего никто никого не умел спасать. Потому что побывала по обе стороны этой красивой иллюзии о помощи. Потому что когда-то Тэарге очень нужно было, чтобы ее спасли; этого, конечно же, не происходило, потому что в мире существовали несправедливые вещи. Холод камня вокруг показался хорошей защитой: свою собственную чувствительность она благополучно превратила в нечто подобное, лишь бы только никто не узнал о ее слабости, уязвимости, лишь бы только никто не демонстрировал ей жалость – такую приторно-сладкую, выглядевшую заманчиво, но на поверку – не наполненную ничем. Каменное и холодное сердце практически не болело, а если принималось вдруг все же ныть, Тэарга владела эффективными методами для того, чтобы быстро и методично остановить этот процесс и напомнить себе о важном. Мир в ее голове был безопасным, потому что она полностью его контролировала. Мир теней, так топорно стремившийся этот контроль сбить при помощи витального голода, казался ей игровой площадкой, полем, на котором она могла отточить все навыки саморегуляции – возможно, в том числе поэтому Тэаргавар так преуспела в работе с древними энергиями. Они ничего не могли ей сделать, если она не нуждалась ни в чем – ни в заботе, ни в понимании, ни в бережности по отношению к себе, ни в любви. И лучше всего на свете Тэарга умела быть безжалостной к своим чувствам, к этим тонким-тонким липким ниточкам, оплетавшим изнутри все, стоило только дать им волю. Эта безжалостность очень скоро стала залогом ее могущества, и довольно рано она поняла, что в спасении больше не нуждается. И в принципе больше не нуждается ни в чем, что мог бы дать ей кто-то другой. Она стала полностью самодостаточна. Правда, существовало еще кое-что, одна маленькая, крохотная слабость, очень хитроумная придумка, на которую ее контроль так и не распространился в полной мере. Она сама очень уж полюбила спасать – раз с собой не слишком удалось, что-то в ней отчаянно хотело попытать счастья с другими. Да, Тэаргавар старалась делать это ненавязчиво, сдержано и так, чтобы иметь возможность уйти в тень сразу же, как только необходимость в ее помощи отпадет. Однако чаще всего спасенный не спасался, как Селкет. И Тэарга в своей манере принималась искать способы, так как в идеальном мире не могло существовать сломанных вещей. Или же спасенный привязывался к ней, и это было еще хуже, потому что внутри что-то отзывалось в ответ на чужое желание сблизиться – как было с Гветан. И каким бы нежным и надеющимся это чувство ни представало перед ней, следом за ним на Тэаргу обрушивалась лавина первозданного ужаса, заставляющего цепенеть. Потому что привязанности рождали только боль и ничего кроме боли; уязвимость – и ничего кроме уязвимости; привязанности разбивали вдребезги, и Тэарга видела это неоднократно и испытывала это неоднократно. Но почему-то этот проклятый хитроумный механизм работал в обход ее контроля, и это сердило – а еще заставляло испытывать презрение к себе самой. Потому что стоило на горизонте замаячить кому-то брошенному, несправедливо угнетенному или замерзающему, как она тут же бросалась туда – очевидно для того, чтобы благополучно залепить свои собственные раны или сделать вид, что с ней все в порядке. Что она умеет чувствовать, и это не выламывает ей хребет каждый раз, не оставляет ее в смятении и беспомощности. Тэарга, не открывая глаз, горько усмехнулась: она не умела доверять. Она не умела любить, чувствовать, она не знала, что делать с собой и другими в близости. И весь ее хваленный разум, потрясающие способности и умения ничем тут не могли помочь. Впрочем, что-то не стыковалось. Что-то не сходилось в этой простой и отвратительно жестокой картинке, которую ей нужно было просто принять как факт: человек без руки мог лишь тогда освоить мир, когда осознавал, чего он лишен. Тэаргавар убеждала себя, что лишена чувств, что она сама с собой это сделала, и винить кого-либо было непродуктивно и бессмысленно, она пыталась взглянуть на это как на преимущество – а прямо сейчас по щекам лился дождь, и было холодно, и вдруг она со странным удивлением чувствовала, как что-то болит внутри нее. Не орган и не кость, не жила – что-то иное. Медленно, будто во сне, Тэаргавар положила собственную ладонь на ребра, под грудь, прислушиваясь, как стягивалась медленно и туго эта боль в пружину под рукой, не девалась никуда – лишь зрела и наливалась, как тяжелая капля. Мне больно, очень тихо самой себе сказала она, все же открывая глаза и вглядываясь в серые воды Лакариен. Как же мне больно… Что это такое? Разумно было бы прямо сейчас вынуть из недр тень, запустить ее в собственное тело, выправить все, что сигнализировало о слабости. Но откуда-то она знала, что прямо сейчас это не поможет. Ничего не изменится. Тень едва ли что-то могла сделать с чувством – только притупить его, только прикрыть и спрятать, однако ведь под ней оно все равно останется – и будет гнить, будет цвести болью, лишь бы только на него взглянули. И сейчас она делала выбор, совершенно себе не свойственный: она выбирала смотреть. И на это, и на все прочие вещи, от которых больше не получалось отвернуться. Теперь она владела страной. Думать об этом не получалось – Тэарга просто впадала в ступор всякий раз, когда кто-то называл ее владычицей, и сориентироваться могла не сразу. И, по чести сказать, присутствие Рады и Самрина стало практически необходимостью – они подсказывали, куда следует направить внимание, внушали большее спокойствие, хоть и наивно было полагать, что могли спасти положение полностью. Или хотя бы частично. Тэаргавар не лукавила, когда эльфы Эрхеля приходили к ней – каждый раз она говорила им, что некомпетентна во всем, что касается управления, и вместо того, чтобы разочароваться, они – уверяли ее, что все понимают. И с каждым днем надежда на то, что они передумают, таяла. Даже когда Тэарга попыталась предложить открытый диалог с Ал'Навиром и обсуждение требований всех сторон, в котором она могла бы представлять интересы эльфов, с последующим восстановлением его власти при соблюдении взаимных договоренностей – они ответили отказом. - Ал'Навир не пойдет на это, - безо всякого сомнения в голосе заверил ее Самрин. – И ты сама это знаешь, Кела. Для него решение окончательно, я не чувствую в нем никакого желания контакта. Скорее всего, в ближайшие дни он покинет Эйрен-Галар и уйдет в уединение. Тэарга знала, однако абсурдность ситуации заставляла искать варианты, в которых она каким-либо образом избежала бы этой ответственности. Для того, чтобы осознать, насколько ты переломана, тебе понадобилось спасти не одного человека – а целую страну. И все, что у тебя есть – это понимание того, что никого ты спасти не можешь. И тебя саму – никто, кроме тебя. Что ей было с этим делать? Что было делать с тем, что сейчас вся общность Алариса ощущала ее потерянность, изломанность и хрупкость, которую она так упорно пыталась окружить хотя бы руинами собственных защит? Они все видели ее – беззащитную и слабую, не способную справиться с чувствами, не умеющую с ними обращаться; они смотрели, просто присутствуя, и это было невыносимо. Впрочем, во всем этом монолите принятия и спокойствия был еще один осколок, еще одна заноза, от которой волнами расходилась по связи пульсирующая боль, прорывающаяся наружу, сколько бы ее ни давила хозяйская воля. Миерну сложно было спутать с кем-либо другим: ни у кого Тэарга не ощущала такой пронзительной остроты – и такой тяги к самоуничтожению. Если и мог кто тягаться с ней в способности все положить под нож контроля, так это Миерна: стискивающая зубы, ожесточенная, точно так же привыкшая игнорировать боль – и превращающая ее в собственное оружие. Она была тем самым чертополохом в ухоженном, полном света саду. Ее никто не трогал – то ли из уважения и все той же совершенно ни на что не похожей бережности в праве бытия, то ли из страха раниться, и она щетинилась всеми шипами наружу, будто бы выбрав жизнь из сопротивления. Будто бы смерть была слишком легкой участью, которую Миерна не заслужила. И ее единственную, пожалуй, Тэаргавар понимала по-настоящему – и с ней единственной была единокровна. И Миерна тоже знала это: поэтому самым верным решением обе сочли избегание друг друга – иначе боли бы стало слишком много, иначе случилось бы что-то ужасающее, не поддающееся никакому контролю. Это напоминало край бездны, по ту сторону которой находился кто-то другой, глядящий из темноты – в точно такой же провал, на другом конце которого ждала и смотрела она сама. Такого ужаса Тэарга не испытывала даже на мглистых тропах. Кажется, Миерна чувствовала то же самое. Луч ее сознания, безжалостный и холодный, обратился к Тэарге, вонзаясь куда-то, ввинчиваясь под броню. Миерна знала, каким уродливым и израненным было все внутри у Тэарги – потому что сама обладала тем же самым. Они обе хранили под кожей секрет о собственном изъяне, о полной нежизнеспособности и искалеченности. И другие могли видеть внешнюю благополучную картинку, которая, пусть и весьма тонкой ширмой, прикрывала бездну; но их принятие, быть может, было следствием того, что ни один из них не сумел бы выдержать этого. И все участники процесса вполне осознавали истинное положение вещей. Они были мягкими, потому что неизлечимо больному ничего не могло помочь – нужно было лишь присутствовать рядом и давать ему место для его радостей, его агоний, быть рядом, когда ему нужно, и уходить – когда нужно. Принимать полностью, с нежностью и смирением, со всей возможной добротой. Но они не чувствовали того же – а вот Миерна чувствовала, а потому смотрела с той стороны зрачков страшным, обнажающем все до кости взглядом. Миерна понимала, каково это. Через всю мглу бездны между они друг друга видели – вслепую. Совсем как умела смотреть Мэгавар. Луч, острый, как клинок, медленно озарил ее, подавая сигнал, словно далекий маяк. В этом не было доброты, не было и ласки – только молчаливое и безжалостное напоминание об общем на двоих секрете. Тэарга в ответ потянулась к ней всем монолитом своего существа – но не чтобы обогреть, не надеясь на контакт: она просто замерла, такая же холодная, такая же сломанная. Между ними не было моста – только пустота, сухая и жесткая земля с бесконечными трещинами, земля, не способная выносить в своем чреве ни зернышка, баюкающая только холодные мертвые кости. Таким же сухим и безжизненным Тэарга чувствовала свое тело, всю себя, и только разум существовал в ней, заполняя пустоты и щербины, не залечивая – но лишь сильнее очерчивая все углы. Ничто не ускользало от его неусыпного внимания. Впрочем, что-то в Миерне отличалось – в ней жило нечто, чего Тэаргавар не могла познать, чего она никогда не знала. В ней жил сухой, выпивающий все болезненный огонь, жестокий и не гревший. Они обе довели себя до абсолюта, до ужасающего совершенства. Они обе умели теперь, очевидно, лишь разрушать себя, только одна – выжигать дотла, а вторая – превращать в холодный и бесчувственный камень. Такими они и были в своей основе, жестокие к себе самим, и она отстраненно думала, дошли ли они до той крайности, за которой процесс становился необратимым. Существовало ли в мире что-то, что могло бы исправить ситуацию, сделать их – мягче? Могли ли они сделаться мягче? У Тэарги не было ответов на эти вопросы – и у Миерны тоже. Еще секунду весь фокус внимания был прикован к ней, к ее чертополошьему колючему сердцу, к ее непримиримой остроте – а затем ощущение напряженного присутствия начало бледнеть. Миерна уходила, ее сознание больше не фокусировалось на Тэарге, и боль затихала, прекращала ворочать тяжелые петли где-то в самом нутре. Знающая открыла глаза, не понимая, почему влага на щеках тает теплым следом – дождь не мог быть таким. Он все так же лил, свежий, зябкий, пахнущий холодом и сладостью. Лакариен успокаивающе шуршала, беспокойная и широкая, поглощала медленно песок и подбиралась к корням, чтобы напоить их. У Тэарги не осталось никаких защит – только осколки брони, бесполезные, не имеющие возможности выполнить прямую функцию. Больше они не могли ее спасти, как не спасала ни одна, даже самая грандиозная иллюзия, а уж в иллюзиях она была мастерицей. Их больше не осталось, и теперь стало пусто и больно, и при этом странным образом легко-легко. Что-то в ней окончательно и бесповоротно наконец-то сокрушилось – наверное, упрямая и бесполезная привычка спасать. На место ее пришло осознание, что спасти ей никого не удастся – и это тоже доламывало останки той значимости, которую прежде она себе приписывала. У нее не осталось ничего, кроме себя самой – и мыслей о том, чего она хотела на самом деле. Мысли были странными. Тэарга поняла, что таращится на серые, бугрящиеся дождем волны – и думает вовсе не то, что, наверное, следовало думать с учетом всего. Какая я на самом деле? Ладонь все еще жалась к ребрам, и сквозь ткань она чувствовала едва-едва собственное тело. Тело, которое было, наверное, живым. Кажется, еще оно было теплым – и почему-то это приковало ее внимание, потому что не то чтобы Тэаргавар за всю свою жизнь хоть единожды размышляла об этом. Тепло не рождало ничего внутри, кроме каких-то лихорадочных попыток проанализировать ощущения – и все эти попытки терпели крах, сминались, уступая место наблюдению, то ли абсолютно отстраненному, то ли до пронзительного чуткому. Она даже не уверена была, что чувствует собственный контакт с собой же – или что способна отреагировать как-либо на это, как-то, как следовало бы. Я могла бы быть очень теплой. Могла бы выносить ребенка – прямо в этом теле, вырастить в нем жизнь… Мысль не была связана с желанием материнства – того она не хотела и матерью себя не видела; скорее, сама идея заставляла ее взглянуть в область, которая всегда была потаенной, будто бы ей не принадлежащей – в самую плоть, в ее ритмы, законы, в дыхание, метаморфозы. Во всю громаду боли, плотно утрамбованную, как базальт, в каждую клеточку ее существа. Прямо сейчас ей не было больно – но и прямо сейчас она осознала, как долго и упорно, как методично учила себя привыкать к холоду и отчужденности, как делала способность переносить боль лучшим из своих умений. Что ж, сделала. И больше это не могло ей помочь. Больше не получалось спрятаться. Она насквозь промокла – однако искать более сухое и укромное место ей не хотелось. Теперь было совсем зябко, и ее сотрясала крупная дрожь, и хотелось сжаться, найти в себе свое же тепло, чтобы им обогреться. Хотела бы я, чтобы это был кто-то иной? Кто-то – теплый? Привычно внутри взвилось полное ужаса отрицание, но Тэарга не стала ни корить себя за это, ни пытаться изменить искусственно, ни игнорировать. Она и впрямь боялась контакта – потому что слишком часто в ответ получала чужой холод, чужое презрение, чужой страх. И она никогда не горевала об этом, совсем никогда. И теперь, кажется, близилось время ее горя, время скорби после долгой войны, так и не завершившейся ничьей победой – Тэаргавар встречала его спокойной и смиренной, как нечто неотвратимое. Наверное, по-другому не могло произойти. Наверное, иначе бы не случилось. И когда внутри поднялось онемение, захватывающее с каждой секундой все большую часть общности, сейчас изнежившейся от весенних дождей, от пробуждения детей этой земли, она уже знала, к чему все идет. Смятение внутри переплеталось с паникой, растерянностью, ужасом, отупением, печалью, и сначала ее сознание ощутило лишь далекое эхо чужих чувств – оно собиралось где-то за гранью ее, как ползла за край горизонта от берегов волна во время шторма, собираясь в массивный вал, чтобы через какое-то время вернуться и обрушиться всей мощью, всей яростью, не щадя. Тэарга не знала, что там произошло – знала лишь, что правда близится к ней, предопределяющая что-то, неотвратимая. Она приходила, чтобы все расставить по местам, чтобы запечатлеть бытие, придать его элементам завершенность и не оставить им места для иных выборов. Тэарга, продрогшая до костей, медленно шла ко дворцу владыки, как шли навстречу стуже, как шли навстречу той самой волне – а та вызревала, тяжелела и росла, и сила ее притяжения становилась все больше. Поднимаясь по ступеням, она уже знала, что тело Ал`Навира нашли в одной из комнат Башни Десяти. Проходя по пустым коридорам, где не было ни души – знала, что бывший владыка повесился. Входя в тронный зал – знала, что он оставил письмо для Красного Змея Дан'Архона, владыки Верданора, и в письме этом обвинял Тэаргу в захвате власти и подчинении Алариса, а также в пособничестве вражеским силам и уничтожении народа веллей, и своей последней волей требовал правосудия, ее смерти, а также смерти всех тех, кто последовал за ней. И когда Мудрый Хальдан выбежал к ней, встревоженный и побледневший – он не сумел сказать ей ни слова, потому что в словах не осталось никакого смысла. Теперь нам остается принимать решения – и становиться свидетелями их последствий. Теперь у нас больше нет выбора. В отсутствии выбора должно было стать проще – но почему-то не становилось.