Дикая охота. Руины рассвета

- С ума сойти можно!.. – Иллэлин вытянула и без того длинную шею, из-за чего стала лишь сильнее похожа на всполошенного едва оперившегося совенка. Был ее черед ехать в самом начале колонны молодых Птиц верхом на вороном Угольке, но она даже в стременах привстала, еще сильнее возвышаясь над всеми остальными. – Ну просто с ума сойти! И это правда просто ветром выдуло так, Бовин? Камень не обтесывали?.. - Нет, - Бовин энергично шагала рядом с ней, часто моргая и морщась, когда слишком сильный порыв ветра сбрасывал с лап елок снежную пыль прямо им в лица. – Вода, ветер, время… Особенность здешней породы еще. Видела когда-нибудь, как растут разные минералы? Вот и здесь то же самое. Просто камень вот такой структуры. - А туда можно вскарабкаться, чтоб на самый верх? – с энтузиазмом воззрилась на нее Иллэлин. – Кто-нибудь залезал? - Там даже есть лестница из столпов, - посмеиваясь, отозвалась Бовин. – Хранители сигнального огня поднимаются, конечно. Каждый день. Венец Орлада видно со всех самых высоких точек Таврании, он – центр нашего сообщения. Паломники еще приходят иногда, приносят кости своих мертвых. - Чтобы что? – настороженно уточнила Навьяла. Она тоже была здесь – они втроем пристроились рядом с Угольком, вырвавшись далеко вперед. Обоз тащился где-то позади, Филисс и Тельфа ушли вперед в разведку и должны были дожидаться их на контрольной точке, если ничего подозрительного не происходило на пути. Примерно раз в полчаса откуда-то спереди по связи с Хартанэ накатывала спокойная, нейтральная волна, а потому можно было предаться праздным разговорам. - Чтобы позволить предкам стать хранителями Таврании. Дети и внуки, или соратники, или супруги несут их кости сюда – так мы почитаем мертвых и показываем им, что их земной путь продолжается, его поддерживают другие: потомки, братья и сестры, любимые люди. Несут позвоночник – самый остов тела, его ось. Поднимаясь наверх, они складывают кости в чашу сигнального огня. В час, когда необходимо зажечь его, вместе с огнем духи предков поднимаются в небо, чтобы защитить родную землю. - О Хартанэ, ну и обычай. Вонь, должно быть, стоит невозможная, - поморщилась Навьяла. Ати украдкой взглянула на Бовин – посмотреть, как та отреагирует на выпад; на месте тавранки, она бы замкнулась, ведь это звучало так обидно по отношению к традициям ее земли… - Ну не знаю, - рассмеялась Бовин. – Не то чтобы это заметно. Да и жгут на самой вершине, запах не доносится до поселений. Венец Орлада считается самым крупным таким огнем предков – все сигнальные огни выполняют ту же роль, но сюда обычно приносят кости тех, кто прослыл великим человеком при жизни. Не обязательно в воинском деле: он мог учить, верно служить стране, заниматься ремеслом. Не обязательно и почитать предков именно что паломничеством сюда; можно сделать это, помогая подняться их духам на ближние вершины. А можно и просто отдать их морю, земле, небу или скалам, огню. У нас не то чтобы существовала единая погребальная традиция, но мы верим, что все наши мертвые встают, чтобы защитить дочерей и сынов Таврании, придают им сил. - Это довольно жутко, - сообщила ей Навьяла – впрочем, спеси у нее поубавилось, и выглядела она уже не такой самоуверенной. Ати подумалось, что вот она точно не умела так: вот так легко говорить, не зацикливаясь на бритвенно острых словах, не зацикливаясь вообще ни на чем. Поэтому ее было слишком просто ранить и задеть за живое, мягкое и уязвимое. Поэтому она вынуждена была так прятать это от других. Бовин хватало твердокожести, и им всем хватало, а вот ей… - А как по мне, очень глубокая традиция, - со всей серьезностью выразила мнение Иллэлин. – Это тебе не как у нас – в холм зарыли, камень поставили, да и все… Здесь вот смысл есть, история… - Иногда нагромождать лишние смыслы ни к чему, - возразила Навьяла. – Мертвые и есть мертвые, зачем их трогать? Им положено отдыхать от трудов жизни, посмертие затем и нужно. Будь у меня потомки, я бы прокляла их с той стороны, если бы им вздумалось куда-то волочь мой прах. И с вами бы сделала ровно то же самое, если бы вздумалось кому-то из вас. Будто бы при жизни недостаточно страдаем. Иллэлин явно намеревалась спорить, а потому Ати просто выключилась из беседы, вперивая взгляд в окружающий пейзаж. Наверное, можно было насладиться видами, которые она и не чаяла увидеть когда-либо в жизни. И ведь было на что посмотреть. За время, проведенное в Келерии, Ати здорово отвыкла от привычных глазу пейзажей Эллоина – пестрой скатерти полей с редкими аккуратными рощицами, ровной линии горизонта, маленьких городков провинций, тонущих в садах. Вместо них в ее жизни был теперь только снег и камень, и островерхие неприютные горы, и одинокие скрючившиеся на склонах редкие деревца, перекрученные постоянными злыми ветрами. Птенцы, пробывшие в Гильдии дольше, рассказывали, что весной и летом долины Караласса преображаются, что вокруг даже становится красиво, но Ати не застала таких времен, а потому не особо верила в это. Она ожидала, что земли Таврании окажутся такими же однообразными, колючими и пустынными, но как только их отряд спустился с предгорий, их встретил лес – и такой, какого Ати в жизни не видела. Вокруг поднимались исполинские сосны – некоторые они бы и вчетвером не обхватили, густо пахло смолой и хвоей, а с веток свисали мохнатые серебряные косы лишайников. Кое-где сквозь снег, где сугробы были ниже, проглядывали проплешины невысокого алого кустарника – и неожиданно яркие цвета притягивали взгляд. Из-под снега то тут, то там выглядывали замшелые валуны – сонные, рябые, странно умиротворенные сейчас, в солнечные дни. Поразительно, но небо не хмурилось: лишь пару раз за время их пути по землям Таврании его затягивали перламутровые низкие облака, и то, очень скоро ветер относил их на северо-запад, туда, где горы поднимались выше и становились более обрывистыми. Их вершины показывались далеко на горизонте, когда тракт взбирался на хребет холма, а лес отступал в низины. Оттуда же открывался обзор на крохотные с такого расстояния селения; единожды Ати видела крупный город в отдалении – с крепостными стенами, несколькими высокими башнями, пеленой дымков над крышами. Их отряд не подходил ближе: они шли строго по дороге, и лишь к вечеру должны были впервые устроиться на ночлег на подворье одной из военных школ, дружественных Гильдии – Ати не помнила названия, однако знала, что по прикидкам старших Птиц к ночи их ждала крыша над головой и теплый очаг. И, быть может даже, бани, но на всякий случай она не рассчитывала слишком сильно на такой подарок судьбы, чтобы не разочаровываться. А еще с вершин холмов открывался вид на далекое замерзшее у берегов море – и на громадный массив каменных столбов, увенчанный открытой всем ветрам башней. С такого расстояния она походила на черную свечу, оплывшую гранеными ярусами воска до самого льда, и в самом сердце ее на фоне голубого неба бился столб пламени. Ати поежилась, представив себе, какую величину на самом деле имела башня и какой высоты в действительности был сигнальный огонь. Базальтовые выступы скалы у берега мельчали и рассыпались на отдельные колонны, у подножия которых лед вставал гребнями. Еще дальше в этом белоснежном крошеве виднелись скалистые острова, протягивающиеся цепью за горизонт. Судя по всему, это и были Острова пилигримов, и Пайр располагался на одном из них – наверное, на самом дальнем. Старшие говорили, что им нужно будет пересечь лед, а Бовин рассказывала, что летом, когда Гвинлед мелеет, к Островам идут вброд, по затопленной каменистой косе, и в самом глубоком месте волны едва достают до колен… Как удивительно было оказаться снова в большом мире. Ати чувствовала себя птицей, переломанной штормом, которую люди подобрали, держали в тесном сарае, а потом все же вынесли на волю. И да, птицу ту выхаживали, кормили и поили, и жалобам здесь не было места – однако она совсем забыла о небе, о том, что делать с собственной свободой. Кого ты обманываешь? Ты не свободна. Тебя никогда не отпустят – и ты знаешь, в чьих руках эта привязь. Летай, пока можешь – да только недалеко. Бессилие поднялось внутри, и горло омыло горечью – едва ли не до тошноты. Ати украдкой опустила взгляд, разглядывая собственные пальцы: руки в последнее время дрожали. Это вызывало странное, похожее на злорадство чувство: в таком состоянии она была никудышной Птицей, и Лорелей не могла ее использовать. Точнее, могла, но едва ли эффективно, в полной мере. С другой стороны, кто мешал ей подчинить себе всю Ати, выжать из нее все возможные силы, вложить их в нужный момент? Не имеет значения, в Келерии мы или где бы то ни было еще. Я в ее власти. Как игрушка, как марионетка. Она может делать все, что заблагорассудится. Бесполезно было думать об этом, ну конечно же, но не думать она не могла. Мысли походили на колею, такую глубокую, что колесо не могло не соскользнуть с нее – выбора не было, вокруг стояла непролазная чащоба, и дорога сквозь нее тянулась лишь одна, вот эта. И никто, кроме Ати, не замечал этой безысходности… Слева среди деревьев почудилось какое-то движение, и Ати сморгнула, вырываясь из собственных смурных мыслей. Она немного отстала от группы молодых Птиц и плелась в самом конце – девушки были увлечены беседой, и ее это вполне устраивало. Остановившись, Ати прищурилась и вгляделась в рябящую стену стволов – чтобы в следующий миг вздрогнуть от неожиданности: меж деревьев стоял, вытянув длинную шею, тонконогий олень. Не обращая внимания на путников, он увлеченно почесывал рогом ближайшую сосну, сдирая тонкий слой рыжих чешуек и лишайник заодно. С острия рога уже свисало несколько спутанных прядей-нитей мха. Ати заворожено наблюдала, как ссыпается снег с хвои прямо ему на спину мерцающей под солнцем пылью, как олень встряхивается, а затем фыркает, и из ноздрей его вырывается облачко пара. Она не шевелилась, кажется, даже не дышала: так близко ей еще не доводилось видеть дикого зверя. Олень вдруг резко поднял голову, глядя, кажется, прямо на Ати, и она оцепенела сильнее: напряженный силуэт замер, готовый сорваться с места стрелой. - Красивые они, да? – негромкий голос Бовин послышался откуда-то сбоку, и Ати едва ли не подпрыгнула, оборачиваясь на звук. Тавранка стояла рядом с ней, спрятав руки в карманы куртки, и чуть заметно улыбалась, щуря глаза. Внутри поднялась досада – олень, скорее всего, уже убежал, напуганный наблюдателями и непрошенным вниманием. Однако когда она обернулась, он все еще стоял на опушке, вновь поглощенный своим занятием, и дела ему никакого не было до людей. Спустя несколько мгновений он вновь встряхнулся, а затем неторопливо побрел в сторону, откуда шли сами Птицы, и снег посверкивал в жесткой густой шерсти, оставляя звездную дорожку вдоль хребта. - И не убегает, - задумчиво проговорила Ати, провожая его взглядом. – Мне казалось, что в лесу звери пугливые… - Вдоль трактов нет промысла, их не трогают, - пожала плечом Бовин. – Поэтому они могут выйти к людям. С одной стороны, здорово – где еще так близко их увидишь? А с другой, хищники тоже выходят к дороге, поэтому следует быть аккуратной, если вдруг идешь одна. - Я слышала пару ночей назад волков, - Ати поежилась: тогда в полусне казалось, что звук лишь почудился – или что это ветер воет в дальних ущельях. Однако теперь после слов Бовин пришел запоздалый страх. Тавранка невозмутимо подтвердила: - Да – на северо-западе их больше, там прямо несколько больших стай, но и здесь тоже встречаются. А мать рассказывала, как ее отец в юности однажды нашел в лесу осиротевшего котенка рыси, едва живого. Приволок его домой и тайком от родителей кормил, выхаживал. Поначалу – прятал, но тот быстро рос, и в конце концов старейшина деревни узнал об этом. Было много шума – мол, каким дурнем надо быть, чтобы в селение рысь приволочь? Обещали выкинуть вон вместе со зверем, как только первая курица пропадет или ягненок. Но потом все пообвыклись. Рысенок вырос, прижился, чуть ли не сторожем был на околице; все равно дичился и мог надолго уйти, но возвращался, и скот не бил. Через пару лет совсем ушел, но вроде как иногда показывался в чащах поблизости. Ну конечно, чего-то такого Ати и ожидала – истории Бовин о ее семье и Таврании в целом всегда завершались каким-нибудь фактом, который любого нормального человека поверг бы в смятение. А для этих людей все словно само собой разумелось в каждый момент их странного, диковатого бытия. - Моя тетка по матери разве что кошку хромую подбирала, когда на ярмарку ездила с отцом, - хмыкнула все же Ати, понимая, что надо выдать хоть какую-то реакцию. Скосив взгляд на Бовин, она расхрабрилась и все же добавила – получилось почти шутливо. – Я, правда, ждала минимум медведя в подполе. - Шутки шутками, но в отдаленных селениях и медведей в подполе можно отыскать, - рассмеялась тавранка – и зашагала обратно по следу Уголька. Ати ничего не оставалось, как пристроиться сбоку. Нагонять молодых Птиц не хотелось, но компания Бовин ее не раздражала – да и та, кажется, тоже ничего не имела против прогулки в отдалении от всех. Пустельга взглянула на нее со сдержанным любопытством. – Как тебе здесь? Наверное, совсем непривычно? - Ну не то что бы, - неуверенно отозвалась Ати. Она намеревалась еще продолжить и порассуждать на тему того, что Келерия сделала ее привычной к горам, снегу, разреженному воздуху и холоду, однако вместо этого неожиданно для себя самой выпалила. – Но вообще-то – да. Я никогда не видела таких лесов… И у нас совсем другое небо, и земля ровная, будто тарелка. Гильдия стиснута горами, а тут все как будто… Не знаю, одно растет из другого, ничто ничему не мешает. И так много пространства. - Много, это правда, - взгляд Бовин потеплел, соскользнул с лица Ати на пейзаж вокруг них, задержался на пятнах низкого кустарника, усыпавшего мелким алым листом серебристый хрусткий даже на вид мох. – И этот край так и остался изначальным, он не сильно преображен нами. Здесь все – такое, каким его задумала сама жизнь. Может, поэтому и кажется, что ничто ничему не мешает. Всему есть место. Каждый здесь принят. - Звучит чудесно, - помедлив, Ати осторожно добавила. – Но я слышала, что ведунов в Таврании не очень любят. Гаэра говорила. - Не в нелюбви дело – скорее, мы относимся к особой касте. Есть поверье, что дар достается избранным самой землей Таврании – тем, кто необходим другим людям, чья сила может быть направлена в созидательное русло. Эта сила направляется отдельным человеком, но принадлежит всему народу, а потому может быть использована лишь на благо или для защиты края. Когда дар открывается, человек уходит в Святилище – место, где его обучают контролировать силу. Мой дар открылся, когда я уже покинула Тавранию, а потому всех тонкостей не знаю, однако помню, что наши ведуны при необходимости способны сплетать потоки, сонастраивая их и позволяя чистой энергии принять любую необходимую форму. Для этого нужен Пастырь – ведун, который из этой чистой энергии может создать нечто очень мощное, сложное, колоссальное. Пастыри особенно ценны, искусству заплетать потоки нужным образом учатся очень долго. Любой ведун принимает путь аскезы – так энергия не распыляется на мирское; Пастыри в этом смысле живут в еще большей строгости, сдержанности. Ограничения – жертва, которая приносится во благо страны, и по большей части люди, обладающие даром, с гордостью встают на этот путь. - А есть ли вариант на него не встать? – негромко уточнила Ати. Бовин хмыкнула: - Ты сама знаешь, дар не заглушить, если уж он открылся. Но если ты спрашиваешь о том, есть ли какая-то другая дорога у ведунов – да, ее тоже можно выбрать. Если дух края одарил тебя силой, но ты не желаешь следовать своему долгу по законам этого дарения, тогда ты уходишь в изгнание. Тебя не станут порицать, но и поддержки ты не получишь. На севере в одиночку не выжить, но у тебя будет шанс таким образом искупить свой поступок, заслужить право на единоличное владение силой. Ты будешь сам по себе до конца дней, хоть и тебе никто не возбранит завести семью – если найдется человек, не боящийся твоего отшельничества и не презирающий его, а решивший идти с тобой по этому пути. - Значит, или рабство, или вечное одиночество, или смерть? – Ати покачала головой, чувствуя что-то, что немного походило на удовлетворение: не все так гладко было в этом краю, который Бовин так упорно выставляла в лучшем свете. – Не сказала бы, что вижу хорошую альтернативу. Если бы ты осталась – пошла бы ты в Святилище? Бовин задумалась на какое-то время, чуть заметно нахмурившись. Она не сердилась, в этом Ати не сомневалась: скорее, пыталась понять что-то для себя самой. Навьяла в схожих обстоятельствах уже ощетинилась бы, словно рассерженный еж, Иллэлин пустилась бы в долгие бессмысленные рассуждения, в которых перечислила бы все возможные плюсы и минусы такого решения, но так и не определившись. Тавранка же не спешила, формулируя мысль, и погрузиться в тишину было приятно. Сосны распушили хвою над их головами, укрывшись взбитым пухом рассыпчатого снега; с ветки на соседнее дерево перепрыгнула белка, задевая хвостом темные иголки, и серебряная пыль просыпалась вниз, оставляя легкую мерцающую дымку висеть в воздухе. Какое-то время Ати наблюдала за тем, как она оседает, а затем Бовин заговорила – кажется, размышляя на ходу: - Я не знаю, Ати. С одной стороны, это – мой дом. Дух Таврании одарил меня силой, и для меня – честь ответить ему даром равным. А раз у меня есть лишь я, отдать могу разве что себя. Однако прежде чем дар открылся, я выбрала путь Птицы, поклявшись защищать не только Тавранию и ее народ, но и весь мир. Тут нет противоречия, все честно, сила моя служит Бар-эс-Тилладу. Это – нынешняя дорога, я не знаю, как сложилось бы, останься я в Кимри. Долг подсказывает, что ушла бы в Святилище. Но, - она вдруг совсем ребячливо рассмеялась. – С другой стороны, быть может, я бы решилась уйти в изгнание – чтоб посмотреть, на что горазда. Говорят, что лишь оставшись один на один с этой землей и выдержав ее испытания, ты можешь заслужить ее безграничную верность и любовь. Она будет хранить тебя, только покажи, что ты ее достойна. Отдайся целиком служению или завоевывай свое право на полную свободу – и то, и другое равноценно здесь. - Дух Таврании – это тот, кому вы поклоняетесь? Ты не первый раз упоминаешь его… – заметила Ати, переводя тему. У нее все еще были вопросы к равноценности выборов и вообще к тому, имелись ли они в действительности. Ведуны в Таврании не имели права жить как все обыкновенные люди: заводить семьи, знать радости общего быта с другими. Их в любом случае вынуждали становиться пустым местом – с почестями и речами о великом общем деле ли, с позором и клеймом бесчестья ли, которое, если повезет, к старости снимут лишь потому, что они как-то выжили в полной изоляции. Однако для Бовин это было про честь, и она не видела в таком положении вещей ничего неестественного. Могла ли тогда Ати рассуждать на тему того, что ничего правильного в подобном отношении не усматривала? - Нет, - Бовин снова мягко улыбнулась. – В Таврании нет единой веры. Многие почитают ипостаси Светлого и Темной, обращаясь к ним, но мы никому не поклоняемся. Духом Таврании мой отец называл что-то, что очень сложно описать словами. Это – связь между нами и этой землей, она здесь особенная. Старая и мудрая, очень суровая. Очень простая, не терпящая слабостей, не согласная на компромиссы. Это легко ощутить, когда живешь здесь – ты просто… не знаю, чувствуешь дух края. Он разлит здесь, воплощен в каждом из нас, связывает нас всех, диктуя ориентиры и выборы. Он – неписанный закон нашей крови, он определяет нашу причастность своему народу. Мы гордимся этим народом, и этой землей, и этим единым нашим духом; быть тавранином означает следовать за духом края. Ати слушала ее, отстраненно думая о том, насколько чуждым ей было то, о чем говорила Бовин. Слова казались громоздкими, напыщенными, они утомляли, как утомлял любой долг. С другой стороны, Бовин говорила об этом легко, уверенно, как и всегда, и вряд ли что-либо в мире могло бы сбить ее с выбранного курса. Птица с долгом перед Гильдией, ведунья с долгом перед страной, она добровольно брала на себя это – и ей, кажется, и правда нравилось, и там, кажется, на самом деле было ее счастье. А вот Ати не могла все понять, что же такого притягательного можно отыскать в жизни, в которой весь ты – всего лишь сумма обязательств. С другой стороны, сейчас в ее жизни ничего желанного и не было – спать разве что хотелось да вымыться. Бовин вдруг продолжила, и голос ее заставил Ати поднять голову и вновь вслушаться в слова, а не в перешептывания внутри черепной коробки. - Хотя если честно, я, когда была маленькой, часто представляла себе, как мог бы выглядеть этот дух. Мне он виделся таким, знаешь, огромным великаном, прозрачным и сотканным из яркого света на границе зимы и весны. И я придумывала, что он будто бы живет в горах, сбегает с отрогов гор в долины вместе с водопадами и ревет, мутит воды Гвинледа, когда приходит осень и начинаются штормы. Что он любит спать в таежных зарослях, укрываться туманом, знает языки всех зверей. И в час беды, когда приходит война, он становится во весь рост, распрямляется, разворачивает плечи. Он никогда не яростен – он спокоен. Стойкий и храбрый, он стоит, невидимый никому кроме нас, и каждый из нас стоит так же, потому что он несокрушим, а вместе с ним и мы. Будто каждый из нас в собственном нутре взращивает такого великана, а когда приходит время, тот заполняет наши тела, и с ним мы непобедимы. Он может взять гнев как копье, может сделать его щитом для всех детей своих. Но его задача – выдержать бурю, и точно так же ее выдерживаем и мы. Зная, что победа за нами, и с нами – силы всех, кто уже ушел, и тех, кто еще даже не рожден. Мы не боимся смерти, потому что знаем, что она, коль уж случится, не разделит нас ни с нашим краем, ни с теми, с кем мы едины по крови, с нашей стаей. Даже когда весь мир изломается, как теперь, великан будет непоколебим, а Хартанэ – так и будет танцевать, и значит, жизнь будет длиться. В этом много красоты и надежды для меня. - Про великана – очень хороший образ, понятный, - негромко проговорила Ати. Разум ее, привыкший к видениям, с легкостью рисовал картинку: вот он идет вместе с грозой, его очертания размывает дождевая завеса, а молнии венчают голову. У него нет черт – их невозможно рассмотреть, но взор его – всевидящий. Взор этот будто бы упал на Ати, белым солнечным лучом скользнул по каждой ее косточке, пробрался во внутренности, и ее проморозило. Будто бы она была сейчас на ладони духа края – и ей это не нравилось, потому что он смотрел слишком пристально. Потому что дух ее земли был совсем другим. Он походил то ли на дородного купца в пестром кафтане, ленивого и вальяжного, сытого, хитроватого – то ли на совсем молоденькую нежную девицу, которая могла бы быть его дочерью; мечтательную, легкую, задумчивую. Эллоин никогда не был землей борцов, так ей казалось всегда, просто едва ли Ати могла бы сформулировать это для себя. Но взгляд невидимого великана все так же сверлил ее, немилосердно нырял под кожу, находил самое сокровенное, спрятанное; он будто бы вынуждал ее саму выпрямиться, задрать подбородок и смотреть в ответ, когда ей хотелось укрыться. Бовин жила иначе – потому-то и ходила всегда развернутая и прямая, стремительная, вечно готовая к своим битвам. Ати не хотела битв. Она хотела покоя. А раз так, оставь меня. Здесь достаточно тех, кто может и хочет бросить тебе вызов, совладать с тобой. Это не я. Может быть, тебе не чуждо и милосердие, и если так – просто дай мне пройти и не трогай, не вовлекай в эти игры чести и долга, я не создана для битв и бурь. Мысль будто сама всплыла в голове, и Ати вцепилась в нее, будто в последнюю, совсем тонкую оболочку, которая еще отделяла ее от законов здешнего мира. Она не могла войти в него, не могла слиться с ним, потому что была чужеродна ему, и он должен был принять это. Наверное, так и случилось: постепенно ощущение внимания растворилось в сизых тенях у корней, и незримый наблюдатель ушел – а может, нашел более любопытную жертву, она не знала. Близился вечер: небо очистилось совсем и теперь красовалось всеми возможными оттенками лазури и бирюзы над головой, а на западе снежные макушки гор окрасились розовым золотом, их затянуло закатной дымкой, искристой и морозной, колкой. Их караван сошел в низину, и лес поредел, расступился в стороны, давая путникам место. Сердце в груди Ати екнуло, когда она увидела петлю дороги, замерзшее озеро с лунками прорубей, а прямо за ним – крыши в дымках, ровный ряд бревенчатой стены и огоньки в окнах дозорной башни. Они добрались до первой стоянки, и впервые за долгое время их ждал отдых, и наконец она могла снять опостылевшие сапоги и растянуться не на скатке одеял в казарменной палатке, а на настоящей кровати. Как оказалось, научиться радоваться простым вещам можно было очень просто: достаточно всего лишь потерять на какое-то время эти вещи. - Как называется это селение, Бовин? – Иллэлин, пожелав размяться, уступила место в седле Навьяле, и теперь энергично шагала по дороге, то и дело оказываясь во главе отряда и заступая путь Угольку. Навьяла уже пару раз сердито прикрикнула на нее, однако ситуацию это не особо исправило. - Это расположение постоянного гарнизона Модрейн. Насколько я знаю, сейчас здесь должны быть только солдаты, ученики школы прибывают сюда в середине весны. Да и раз уж мы тут, у них должны быть свободные казармы – возможно, треть их пустует сейчас. - Я просто умираю с голоду, - сообщила Иллэлин, о которую вновь едва не споткнулся Уголек. – Может, сегодня будут тушенные с мясом коренья? Каша опостылела уже… О, глядите-ка, Тельфа! Она едва ли не в припрыжку заспешила к одинокой фигурке, что брела в их сторону – судя по силуэту и коричневой форме, это и впрямь была Тельфа. Сумерки в долине сгущались быстрее, солнце совсем ушло за темные пики леса и гор, и над головой уже разгорались первые звезды – ярче всех сияла Ярис. Она тоже походила на зоркое око, следившее за каждым шагом каждого путника, подмечавшая все. Ати хотелось поскорее очутиться под крышей, почувствовать себя в безопасности за прогретыми печным теплом стенами: почему-то именно сейчас она казалась себе беззащитной и нагой, и внутри теплилась слабая надежда, что человеческое жилье способно приютить ее и избавить от этого ощущения. Она не особенно вслушивалась в разговор, когда Тельфа вместе с Иллэлин присоединились к ним. Ходившая на разведку молодая Птица, судя по всему, уже позаботилась о размещении, и их ждали. Девушки переговаривались меж собой, а она снова была где-то на границе всех этих миров, опять не принадлежа ни одному из них. Абсолютная свобода была у нее – и абсолютная пустота была в ней пополам с безграничной усталостью. Она предпочла пристроиться за спиной Бовин, когда они вошли в Модрейн, набросить капюшон на голову и впериться в месиво снега и грязи под ногами. За стеной кипела жизнь вечернего поселения: здесь пахло дымом и деревом, банным паром, железом, снедью, слабо тянуло скотом откуда-то с подворий. Здесь были голоса людей – женские и мужские, и кто-то даже окликал их, приветствуя. Единожды кто-то свистнул и засмеялся, на что Навьяла заворчала, будто озлобленный барсук… Ати впитывала все это – робко и жадно одновременно, не веря в то, что стены Гильдии остались позади, что она вновь соприкасалась с миром за пределами тесного замка. Изредка она решалась поднять голову, и взгляд ловил какие-то фрагменты, что собирались кусочками колотой мозаики: высокий каменный фундамент домов, поленница, у которой дремал на рогожке мохнатый серый пес, черные начищенные сапоги, прошагавшие по дороге навстречу. Слух ее ловил звуки, цеплялся за них, впечатывая в нее обрывки чужих разговоров, приглушенное взвизгивание пилы, чей-то басовитый гогот. Это все так напоминало ей дом, что внутри все млело, замирало, и конечно, Птичий Городок и Гильдия тоже полнились этими звуками, но совсем не так, совсем не так. Впервые за долгое время Ати поняла, что просто слушает, и что хочется слушать еще, и еще, и еще… Тельфа показала им казарму и обеденный дом, показала, в какой стороне стояла баня, растопленная для них. Ати не поняла, как это произошло, но все Птицы, тоже явно уставшие от дороги, разбрелись кто куда, а она осталась одна с Угольком – растерянная и непонимающая, куда идти ей. Хотелось одновременно всего: погреться и смыть с себя холод и грязь, поесть, поспать, но вероятно, стоило дождаться остальных, да и коня бы следовало отвести в стойло, а где находились конюшни и вообще имелись ли они, она не представляла. На всякий случай Ати огляделась по сторонам в поисках чего-то, что напоминало бы коновязь, однако ничего похожего поблизости не наблюдалось. - Нужна помощь? – незнакомый голос заставил вздрогнуть, и Ати обернулась, встречаясь взглядом с молодым пареньком. - Наверное, - неуверенно отозвалась она, разом оробев сильнее и опуская глаза. Парень был, судя по всему, ровесником Бовин – а раз уж в Таврании рано начинали обучение воинскому делу, он должен был служить в гарнизоне. – Лошадь нужно отвести в конюшню… - Ты из отряда Птиц, я правильно понимаю? – уточнил он, подходя чуть ближе – но все еще держась на почтительном расстоянии. Ати кивнула, все же решаясь посмотреть на него. Без сомнения, в жилах его текла кровь Таврании: шапка черных кудрей точь-в-точь как у Бовин обрамляла высокий лоб, глаза казались странно светлыми даже в густом зимнем сумраке, а прямые черты лица кто-то будто вытесал из камня. Он был довольно высок и плечист, одет неброско – черная форма с металлическими пластинами на куртке казалась самой простой, такую шили для рядовых. Парень улыбнулся. – Здорово, приветствую тебя в гарнизоне Модрейн! Мы ждали вас. Конюшни для ваших лошадей вон там, я могу провести тебя. - Да, было бы здорово, - выдавила из себя Ати, почему-то чувствуя, как поднимается смущение: она так не любила доставлять кому-то неудобства, так не любила, когда на нее обращали внимание… - Позволишь тогда? – он вопросительно взглянул на нее, протягивая руку к поводьям Уголька, и Ати, помедлив, протянула их ему. – Какой красавец тут у нас! – похвалил он коня, и тот запрядал острыми смоляными ушами, прислушиваясь, а затем охотно побрел в поводу. - Он устал… Есть ли конюх, который может позаботиться о нем? Если нет, я могу, мне бы только щетку, - начала было она, но новый знакомец мягко поднял свободную ладонь. - Никаких проблем. Я скажу Бальдру, чтобы занялся им. Я, кстати, Эндир. - Ати из Нернаэнна, прозванная Горлицей, - представилась Ати, запоздало думая, что это могло прозвучать слишком напыщенно. Но Эндир взглянул на нее не с насмешкой, а с уважением. - Ничего себе… - в следующий миг он сам, кажется, смутился. – Не сочти за оскорбление, Ати из Нернаэнна – ты показалась мне довольно юной для статуса Птицы. Приношу свои извинения. - Так и есть: я – сама молодая Птица за всю историю Гильдии, - сейчас можно было бы провалиться на месте от неловкости. – И не извиняйся, все в полном порядке. Я и сама порой сомневаюсь в том, достойна ли этого статуса. - Насколько я знаю, испытание на имя в Келерии достаточно сложное. И раз ты прошла его, вопросы отпадают сами собой. Знакомство с тобой – честь для меня. Это прозвучало очень серьезно – и смотрел Эндир так же: открыто, с настоящим уважением, вовсе не шутливо. Ати поняла, что отчаянно краснеет и не знает, что ответить. Молчание затягивалось, и положение спасло лишь то, что они вышли к конюшне. - Я отведу его, можешь не беспокоиться – и отдыхать с дороги. И буду рад увидеть тебя еще! – он улыбнулся ей – вот так открыто и широко умели улыбаться разве что тавране. – Кажется, вы остановились здесь на пару дней? - Я не знаю точно, но было бы славно, - призналась она. – Путь был долгим, и стоило бы восстановить силы, прежде чем двигаться дальше. - Тогда до встречи, Ати. Если захочешь и если не будешь занята, я могу показать тебе Модрейн. Не знаю, насколько это интересно, но в окрестностях озера довольно живописно даже сейчас. - Если будет возможность, - она отступила на шаг, не зная, что еще следует сказать. Эндир улыбнулся ей вновь, махнул рукой на прощание и повел Уголька в конюшню, совсем скоро скрываясь из виду. Еще немного постояв, Ати развернулась и зашагала обратно к обеденному дому, и в голове впервые за долгое время не было ни единой мысли – ни о собственной несвободе, ни о невидимых великанах, ни о том, что такое честь. Вокруг был мир, не ограниченный стенами Гильдии, острыми глазами бывших наставниц, а теперь – сестер по Крыльям, мир, который не лежал в руках Лорелей. Он еще существовал, такой мир, и Ати смотрела на него с неверием и изумлением, и чувствовала, как все в ней глазеет исподтишка, будто тихий вор, что крал не предметы, а их образы, чтобы заполнить собственную пустоту. Смотреть прямо не получалось: все кругом следили за ней – дух-надзиратель Таврании, Неясыть, Ярис… Все вокруг таращилось, стремясь разобрать ее на самые крохотные частички, осветить все, что было ею, однако существовали еще вещи, которые она хотела оставить лишь себе, а потому их приходилось прятать тщательнее. Странным образом этот вечер вдруг стал именно такой вещью.