лаки страйк и собака по имени Вальхалла

Мир вокруг поёт. Пластиковые неоновые браслеты из массмаркета блестят на кистях рук. Джерард находит футболку с изображением лимонов и апельсинов, а Фрэнк примеряет кольца из стекляшек. Дешёвые, детские. Классные. В одном из них картинка годзиллы, которая кажется огромной, как под линзой. Вся голова Джерарда в разноцветных заколках, а в ладони лежит зеркало в форме неестественно красного сердца. Вальхалла вальяжно ходит за ними по пятам. Фрэнк временами катает Джерарда на спине, тестирует сыры, зелень и йогурты, пугает по углам людей и выискивает тетрадь на пружине, чтобы записывать туда песни. Ручки (только цветные пасты) уже в рюкзаке. На Фрэнка и Джерарда безобразно часто косятся. Факт: они шумные. На всё помещение их слишком много, но нет ни единого клона. Они оба настоящие. И они успевают носиться от канцелярии до шоколада. — Мы выглядим как сумасшедшие. — Мы выглядим как сумасшедшие, — воодушевлённо повторяет Джерард и потрошит полку с чипсами. Понтиак Фиеро напичкан всеми невозможными вещами: ракетками из гипермаркета, ладаном в шкатулке из часовни, бумажным змеем с заправки, кофейными зёрнами, ежевикой, вафлями. А теперь ещё и всевозможными браслетами с кольцами. Джерард по-королевски гордо говорит: — Я насчитал семнадцать жвачек в отделе с кисломолочными продуктами, пятнадцать фантиков в хозтоварах и пятно крови там, где продаётся детская одежда. Фрэнк отвечает: — На контейнере с печеньем валяется чей-то отколовшийся брекет. Сапфировый, кстати. А под стендом с алкоголем лежат трусы. Ещё я насчитал около пятидесяти мух на липучке, она висит во-о-н там, над аквариумом с карпами. — Мерзость, — дёргается Джерард, — мерзость, что ты снова победил. Фрэнк смеётся, а Джерард сердито целует его в висок и ворчит: — Мне кажется, мы тут вечность ходим. — Полная лажа — потратить вечность на массмаркет. Всё, что они делают потом, это лежат на капоте их тачки, сочиняют песни и выдумывают новые слова, записывая эту чепуху на листы в клетку. В зубах по сигарете Лаки Страйк, а в васильках — собака по имени Вальхалла. Из её ушей будто растут полевые цветы. — Переключи, — просит Джерард; он выводит в тетради космического человечка. — Лучше вообще выключи. Магнитола гаснет. Фрэнк перебирается обратно на капот с соком и чипсами и спрашивает: — Сколько раз мы слушали «найтколл»? — Тысячи, тысячи тысяч раз. Фрэнк упирается головой в остывающий металл; скоро будет смеркаться. Мир пропитан розовым закатом, светло-голубыми леденцами и напряжённостью Джерарда. Как же он иногда хорош, этот мир. Пусть он сполна накормлен жутью, страхами, парапсихологией и психозом. Пусть. Плевать как-то. — Фрэнки? Ты засыпаешь? Прямо тут? — Ага, — тянет он. — Ты за рулём. Джерард тихонько вдыхает воздух. Сейчас что-то будет. Ветер треплет ткань футболки с апельсинами и лимонами, и Фрэнк может поклясться, что по его зубам стреляет запах цитрусов. — Мне кажется, я теряю контроль, — вдруг медленно говорит Джерард, не поднимая глаз. — Гипомания кончается. Странно, что я чувствую это. Я больше не пью нормотимики, я не должен знать, в каком состоянии проснусь. — Нормотимики? — с трудом повторяет Фрэнк. — Стабилизаторы настроения. Звучит стрёмно, дико стрёмно, но не пугайся. Я не хочу убивать, если мне слишком грустно или слишком весело. Фрэнк помнит правило: не спрашивать, как у него дела. Он упирается ладонью в ладонь Джерарда и молчит пару секунд, прежде чем сказать: — Я не боюсь. Но, наверное, стоит. — Не стоит, — отбивается Джерард. — Стоит бояться за тебя. Чё с тобой творится, Джи? Джерард закрывает покрасневшие веки, жмурится, комкает свой ответ, выплёвывает: — Ты никогда не поймёшь меня. Добавляет с искренней болью: — Это к лучшему. И добивает: — Я бы хотел быть для тебя побочным эффектом планеты. Но я настоящий. И я сделаю тебе больно. Фрэнк едва не убирает ладонь, но Джерард крепко её стискивает. Держится за неё. Пластиковые браслеты из массмаркета прижимаются друг к другу: чудесная дешёвка, скрепившая их влюблённость. Фрэнк набирается терпения и разом теряет всю мудрость. Говорит: — Просто скажи, в чём, блять, дело. — Не знаю. — Когда ты собираешься делать мне больно? — Я не знаю, Фрэнк. Я хотел бы рассказать тебе всё, если бы разобрался в этом. Знаешь, — он смотрит прямиком в душу, и Фрэнк впервые замечает, что он маниакально нездоров; боже, — я никогда не буду лучше, чем сейчас, не стану хорошим, но я хотя бы пытаюсь быть честным. Если что-то случится, ты должен знать, что это не твоя вина. Фрэнк хватает его за подбородок и почти что шипит: — Расскажи мне. — Отпусти. — Расскажи мне, Джи. О себе. О детстве. О брате. «Почему ты прячешься? Что ты прячешь?» — Я травлю тебя, Фрэнк. Хотел бы я, чтобы ты никогда не знал Джерарда Уэя. — Успокойся. До этого момента он даже не знал его фамилию. Уэй. Милки Уэй. Что ему подходит больше: шоколадка или галактика с перемычкой? Фрэнк отпускает его лицо. Думает о том, что хочет объебаться сливочно-кокосовым грогом и поразмыслить над словами, которые услышал. Над жуткими словами. Из них, как гвоздь, торчит признание либо об убийстве, либо о самоубийстве. Есть Джерард. Всегда Джерард. А времени нет. Есть Фрэнк. Не всегда, но сейчас есть именно он и его стремление привязать к себе то, во что он втрескан. — Я Фрэнк, кстати. Фрэнк, кстати, ломаным движением вытягивает руку. Видит, как теплеет взгляд, становясь чуточку здоровым. — Джерард Уэй, в общем. Джерард Уэй, в общем, жмёт его разбитую ладонь. Будто снова, как в первый раз, получается коснуться белой-белой шелковицы. — А теперь ты достаёшь Лаки Страйк, даёшь нам по сигарете и рассказываешь, каким видел мир. Джерард больше не пытается увильнуть. Ненароком прижимает браслет к браслету Фрэнка, вздрагивает, но руку не убирает. Сдаётся: — Ладно, хорошо, я расскажу, чтобы ты прекратил меня выбешивать. Мой сознательный мир начался с симфонии псалмов Стравинского. Вся голова Джерарда в разноцветных заколках, а всё детство — в трауре, фотографиях с Майки, одиночестве и ужасе перед самим собой. Нормально ли хотеть перерезать вены в тринадцать? А застрелиться папиным ружьём в пятнадцать? Или рисовать цветной гроб в дневнике, чтобы родители знали, какой он хочет? Джерард узнал и про Вальхаллу, и про Шибальбу от Майки. Джерард узнал и про рак, и про развод от Майки. А потом Майки не стало, и Джерард остался без всего. Ему было четырнадцать, когда он услышал симфонию псалмов Стравинского и понял, что ему никто не нужен. Этим летом он услышал «найтколл» и понял, что ему нужна любовь. — Я чувствую себя загнанным в угол зверем. Как слепой и беспомощный кот в океане. И мне всё чаще хочется обо всём забыть. Фрэнк набирается мудрости и разом теряет всё терпение: — Ты в курсе, чем мы отличаемся от зверей? Историей. Она у нас есть. Не эволюция, а история, записанная в учебниках, на скалах, даже в этой отстойной тетрадке для песен. Забудешь — будто сдохнешь. Он осекается. Ему надо следить за языком и говорить о жизни, а не о смерти, потому что он наедине с человеком-ножом. Джерард запросто искромсает планету и изрежет себя. Почему-то не выходит это осознать, но получается поверить. Джерард слабо улыбается ему. И мир вокруг, вздохнув с облегчением, продолжает петь. Они болтают до ночи, привалившись друг к другу плечами. — ...ты только представь, Фрэнк: я потратил четыре года на фортепиано и зубрёжку сольфеджио. А тут приходишь ты с гитарой и без какого-либо музыкального образования, и я понимаю, что мой результат — полное дерьмо. — ...и я, типа, в периоды мании брался за всё подряд, а потом прятался в квартире, чтобы от меня отстали. — ...и мир всё равно чересчур справедлив, ведь я нихуя не старался, а ты весь сияешь, когда начинаешь играть. Это красиво. Сыграй что-нибудь. Они играют и поют, лёжа на тачке, а наверху мигают звёздные гирлянды. Джерард в дурацкой футболке с апельсинами и лимонами, с кольцом, внутри которого картинка годзиллы. Фрэнк — с сияющей кожей и гитарным корпусом, прижатым к животу. Растрёпанные и живые. Мысли улетают восвояси. Фрэнк может их видеть: мутировавшие, склизкие, смятые, отвратительные мысли в форме собачьих голов; такие заживо пожирают желудки, если не выпустить их на волю. Хотя бы на время. — Спасибо, что существуешь, Фрэнк. Из-за тебя мне пришлось вспомнить, что я тоже ещё здесь. Джерард ненадолго засыпает на его плече. Фрэнк хочет сказать ему: «Они, все они, эти чёртовы мысли, ушли и оставили тебя в покое. Спи спокойно, а я посчитаю за тебя всех волшебных овец».  Но вместо этого он тихо шепчет в макушку дремлющего Джерарда: — Давай послушаем «найтколл» ещё тысячу тысяч раз, Джи. Пожалуйста.