лаки страйк и собака по имени Вальхалла

‘давай стрелять, чего мы ждем теперь, когда наш сок повсюду тёк, и мы в его цвету возились’

От леса обратно до мотеля — час пути. Фрэнк и Джерард идут по скрипучей дороге; продрогшие, подвыпившие, с пледом на плечах, разделённом на двоих. На них постоянно оборачиваются. Наверное, все хотят стащить их магический/космический/заколдованный плед. Об этом первым думает Фрэнк и икает. Говорит: «Люди ведь наивные, сечёшь?» Дело не в волшебных свойствах ткани, а в моменте. Пока этот же плед валялся в мотеле, он был обычнейшим. Сейчас он пахнет колдовством и лесом. Сейчас он — квинтэссенция чудес, хаоса и цветов. Джерард смотрит своим взглядом, в котором дерутся друг с другом Меркурий, разноцветный сахар и беспорядок. Зевает. Говорит простецким (как его футболка) голосом: — У тебя вся голова в одуванчиках. — Не вздумай назвать это милым. «Назови, назови, назови». — Это мило. А ещё мы забыли наши кроссовки. Только когда? Ещё в мотеле? Или уже в лесу? Как много вопросов. От леса обратно до мотеля босиком — полтора часа пути. Фрэнк раскачивается на пятках, пока Джерард пытается сдуть с его волос пушистые язычки одуванчиков. Щекотно, вообще-то. Между пальцев ног торчат листья клевера, в зубах — по травинке. Вместо сигарет. Фрэнк не останавливаясь вяжет корону из ромашек, но получается дохленький браслет. В самый раз для пластиковой коллекции Джерарда. — А ты умеешь свистеть? — Ага, — отвечает Фрэнк, отдавая ромашковый кошмар, — у меня ведь собака. — Вызови какую-нибудь дьявольскую птицу. — Приятно, конечно, что ты так сильно в меня веришь, но я не сумею. — Да ладно, Фрэнк. У нас есть магический плед. Всё получится. — Лады. Призвать получается одного дикого кота и парочку людских взглядов. Рядом катятся девочки на велосипедах, и Фрэнк шипит на них на птичьем диалекте, чтобы прогнать. Срабатывает. По голым ногам лупит мятный ветер. От леса обратно до мотеля босиком, с дурацкими улыбками — два часа пути. Фрэнк постоянно разводит руками, придерживая плед и рассказывая глупости. Джерард становится молчаливым. Он всё чаще утыкается в руки или потолок, думая о своём (или не думая вовсе). Фрэнк боится однажды проснуться и не найти его. Ни в комнате, ни на лестнице с пачкой Лаки Страйка, ни на целой планете. Теперь это возможно. Теперь он в курсе маленькой доли причудливых мыслей, и ему не по себе. Джерард выглядывает из-под края колдовского пледа и зачем-то спрашивает: — А что ты знаешь о симфонии псалмов Стравинского? — Что эта штука тебе нравится. — О, знал бы ты, как я ненавижу её звучание. — А вот это не мило. Фрэнк ерошит косматого Джерарда, стараясь прилипнуть к тёплой футболке с лимонами и апельсинами, чтобы никто и никогда не смог его отодрать от ткани. Он чувствует себя беспомощным. Бесполезным. Но честным. Он признаёт, что не в состоянии вытащить свою любовь из болота, потому что любовь жаждет захлебнуться. Джерард совсем устал. — Мне скоро двадцать пять, прикинь, — вспоминает Фрэнк и берёт Джерарда за руку. — Моё первое воспоминание? Как я бегаю по магазину, падаю и разбиваю лоб. Всмятку. Мне было где-то три года. Столько кровищи вылилось! Или мне так казалось, но моя мама знатно перепугалась. Может, с этого момента она и подумала поместить меня в пластиковый контейнер или стеклянный шар, потому что поняла, что я могу умереть. Фрэнк почти замирает, но Джерард невольно утягивает его вперёд, за собой, заставляя босиком шагать рядом. Мама. «Что же ты наделала?» Его мама столько лет была в ужасе от того, что Фрэнк ежесекундно мог свернуть себе шею, а он бросил её. Нет. Его мама столько лет закрашивала любые признаки его присутствия, чтобы не повеситься, если его всё-таки не будет. Гниения планеты никто не отменял. По ней сложно ходить; только ползти, только быть калекой. — Давай накуримся в моей комнате, — весело предлагает Фрэнк. Джерард так же весело, но не осторожно отвечает: — У тебя больше нет своей комнаты. У Фрэнка есть головокружение. Есть реальность, и есть мистика — то есть Джерард и магический плед. Или обычнейший плед и заколдованный Джерард. — У меня куча пьяных мыслей, — Фрэнк смеётся, уткнувшись в его плечо. — Чувствую себя уязвимым, чувак. Каким-то дурацким. Мне хочется разрывать и разорваться. И целовать кого-то. Ага, тебя. Они целуются под свирепым рассветом, в утренней прохладе, спрятанные в нитках пледа. Так хорошо. Так, как нужно. — Столько мыслей было, а из-за тебя я не помню ни одну, — жалуется Фрэнк. — Наверное, что-то о монстрах под кроватью. — Наверняка. От леса обратно до мотеля босиком, с дурацкими улыбками, с мыслями наперевес — три часа пути. На пальцах блестят пластмассовые и травяные побрякушки. Фрэнк и Джерард подарили друг другу кольца: из клевера и из зверобоя. Не очень-то красивые, почти мёртвые, в стадии разложения, но пропитанные озером и разнотравьем. — Нарисуй мне татуировку. — Набить? — переспрашивает Фрэнк. — Нет, нарисуй. Чем угодно. Фрэнк чешет бровь, искусанную комарами, изодранную до крови. Пятки вспарываются мелкими камнями, а волосы мокрые от росы и вчерашнего дождя. Ресницы тяжёлые от воды. Джерард пару раз складывал на них спички, проверяя на прочность. — И какую ты хочешь? — Муми-тролля. Паука. Призрака. Скелета в готической одежде. Или такую пушистую розовую чудачку по имени Лола. Знаю, что ты не любишь розовый, но будь профессионалом — ищи розовую акварель и твори! Фрэнк смотрит на него и думает: «Объясните». Объясните, зачем всё это. Объясните, как это недоразумение, эта косматая катастрофа может зажигать свечку в сердце. Объясните, почему Джерард Уэй не хочет умереть старым. — Фрэнк, ты когда-нибудь думал всерьёз о смерти? — Ну, я хочу, чтобы меня кремировали, а прах спрессовали и затолкали в канопу. — Это самое серьёзное заявление в моей жизни. Фрэнк улыбается ему, крепче сжимая руку. Наступает себе на глотку и кивает: — Давай, рассказывай. — Я в ужасе, Фрэнк. Всё разламывается. Это страшно, реально страшно — просыпаться, видеть тебя и чувствовать меньше, чем раньше. Фрэнк сжимает его руку ещё крепче, пока Джерард продолжает связно, честно и больно бросаться кровоточащей правдой: — Ты как любовь. Ты никогда не узнаешь, что я к тебе чувствую, но ты самое хорошее, что когда-либо было у меня. Фрэнк почти кричит: «Хватит». Но Джерард может говорить только сейчас, после волшебного леса, в связке магических ниток. Потом будет поздно. — Я не в состоянии свыкнуться с чем-нибудь новым, а ты, блять, самое неизведанное, что со мной случалось. Я никогда не мог сразу привыкнуть к новой длине волос или смириться с перестановкой в доме, а тут — ты. Ты, Фрэнк. Джерард трёт глаза, стискивая руку Фрэнка до зудящих костяшек. Скрипит: — Даже когда я побывал у врачей, даже когда мне выписали море лекарств, под которыми я могу заживо похоронить себя, я не переживал так, как когда впервые тебя увидел. Фрэнк скомканно встревает: — Ну, я тебя чуть не задавил. — Именно. Это безумие, нет? Я лежал там один, на дороге, и ты был первым, кто чуть не переехал меня. — Что в этом такого? — Ты заставил меня чувствовать. Как раньше. Глупая, дурацкая фраза, значащая настолько много, что свихнуться можно. Джерард смотрит на него. Один его глаз искажён искренностью, а второй пульсирует болезнью. Это жутковато. Фрэнк часто зависал на этом взгляде, не понимая его, а сейчас ему реально жутко. Вместо капилляров поблёскивают хлопковые нитки пледа, а зрачки — смородиновые блюдца. Джерард выглядит самим собой. И говорит ужасную вещь: — Но мне не пятнадцать, чтобы врать тебе или себе. А Фрэнк неторопливо заканчивает: — Ты ко мне почти привык. Как к брекетам, таблеткам и новой причёске; о них забываешь, в конце концов. Поэтому люди рыщут в поисках нового. Свежего, как мята. Это закон — или проклятие — всего мироздания, а Джерард готов расколоть его вместе со своими венами.  Джерард совсем устал. Он хочет быть под землёй, потому что на земле совсем плохо. Фрэнк вздыхает и слушает. — Послушай, Фрэнк: в мире так много чудес, и я знаю об этом, я вижу их. Одно из них сейчас таращится на меня, другое давно сгнило из-за раковой опухоли, но они были и будут. Всегда. Понимаешь? Но они не для меня. Фрэнк прикусывает язык, чтобы не заорать, когда Джерард признаётся: — Боже милостивый, эта планета точно не моя. Утыкается лбом в лоб: — Никогда не сдавайся, Фрэнк. И добавляет: — Из нас двоих только ты победишь мир. От леса обратно до мотеля босиком, с дурацкой тревогой, с мыслями наперевес, с вшитым в живот раскаянием — двадцать пять минут. Фрэнк принимает тёплый душ, и в слив течёт распухшая склера вместе со слезами. Господи, он реально ревёт. Он видит сквозь шторку с рыбами силуэт Джерарда, который полощет лицо в раковине, вытаскивает из волос цветы и трёт щёки жёстким полотенцем, и его слёзы текут рекой. Почему? Почему? Почему Джерард говорит о себе, как о заранее проигравшем, а Фрэнк нихрена не понимает? Он запутался в одуревшей планете. Джерард живой, непозволительно живой, но с оголтелой тягой к ножницам или петле. Пару раз Фрэнк замечал его взгляд, шагающий по ножу, текстильному поводку и обрыву. Всё чаще Джерард смотрел сквозь телевизор, даже если там крутили мультик про трусливую собаку. Раньше он готов был мириться с миром. Сейчас он сполна отдаётся только Фрэнку. Но «сейчас» — не значит «вечно». Когда Джерард стягивает футболку, заходит в душ и прижимается к Фрэнку, тот уже не плачет.       Они сидят на кровати, размазывая фломастерами фигуры из арт-раскраски. Сухая тёплая одежда трёт кожу. Скоро осень, поэтому воздух пахнет яблоками. На запястье Джерарда переливается заяц с перламутровым контуром и зелёными глазами. Это что-то вроде тату. Она, вероятно, останется на подушке после сна, но можно же нарисовать ещё. — Включи музыку, — просит Фрэнк. — Точно, — Джерард щёлкает пальцами, — я всё утро хотел танцевать. Потанцуем — и спать. Джерард выбирается из-под одеял и стаканчиков кофе, неловкий, неуклюжий и очень-очень растрёпанный. Запинается об чайник с глинтвейном, роняет карточный домик, задевает плечом выключатель (до красной полосы на коже), но ловко огибает сердитую Вальхаллу. Под шумок целует её в нос и включает канал с видеоклипами. Спрашивает: — Что хочешь послушать? — Scorpions. — Ну, — хмыкает он и садится перед голубоватым экраном, — здесь только Бритни Спирс. Она что, умерла? Почему уже десять минут лишь её песни? — А мне даже нравится. Джерард моментально делает громче, расправляет плечи и, наступая на фломастеры, приглашает Фрэнка на танец. Фрэнк уже торчит рядом. Держится за тёплую руку и лыбится. Конечно, он принимает приглашение. Конечно, их долбит не по-детски под Бритни Спирс и под «найтколл». — Джи, — орёт Фрэнк. — Фрэнки, — кричит Джерард. — Поехали со мной. Типа, дальше. У Боба Брайара свой салон, я буду бить тату, а ты, например, делать напитки в баре напротив. Ещё там есть Рэй Торо. Ты обязан познакомиться с ним, он отличный чел. Это в штате Нью-Мексико. Пустыни, паршивая выпивка, Альбукерке. Поехали. — Поехали, — лжёт Джерард. Потому что «сейчас» — всё ещё не значит «вечно». И никогда не будет. Они заваливаются на кровать, и Фрэнк включает на мобильном что-то из Scorpions. Всё в этом месте такое странное. Планета пугает, из-за этого мало кто видит, что планета напугана сама. — Фрэнки, — шепчет Джерард. — Джи, — бормочет Фрэнк. — Я не смогу. Когда Джерард говорит это, он вздрагивает, и Фрэнк осторожно его обнимает. Вальхалла, вздыхая, перебирается к ним, утыкается в локоть. Подбадривает. Вскоре они все втроём отрубаются. Рассвет, наконец, струится сквозь окна на половицы, поглощает скрипучее кресло с накинутым на него голубым пледом, лижет поводок, холодильник, два лица, лодыжки и пушистую собачью морду. Все втроём попеременно просыпаются. Джерард устраивается удобнее, Фрэнк пьёт Кока-Колу, Вальхалла высовывает язык. Мобильные пиликают. Время близится к концу. Как много они не успели! “фрэнки”, 05:17: скоро осень, пришли что-нибудь хэллоуиновское “джи”, 05:18: 🍯🎃📙🍫🎁 ты 👻 “фрэнки”, 05:18: спасибо